Зимой 82-го были в Ярославле. Пригласил ярославский медицинский институт в лице Александра Исаханова (сейчас декан факультета общественных профессий, а тогда ассистент кафедры), руководителя местного клуба авторской песни. До этого были какие-то отношения по переписке, в основном, у Толи. У меня сохранилось одно исахановское письмо (июнь 82 г.): через копировку, - мне и Толе. Перечитал. Многое забывается, но и тогда письмо показалось странным, человек разговаривал сам с собой, позволяя одному ему понятные подробности и умолчания.
  Как добирались не помню. В небольшом актовом зале без занавеса и кулис собачий холод. Переодеваемся в комнатке рядом; блестящие штаны (у меня – синие, у Толи золотистые), сшитые его мамой еще во время моего диплома. Она была хоть и из простых, без образования, но искренняя, самоотверженная, поддерживала Толю, верила в него, шила концертное еще и на меня, и я того нисколько не смущался. Водолазка, берет; в Загорске я взял у своей матери бусы из чешского рубинового стекла, украсился как мог – артист обязан (!) позволить себе образ, в данном случае несколько цыганский. До концерта и потом в зале Александр нас снимал на кинокамеру, кокетничали. Играли стандартную программу, возможно даже в два отделения, смутно помнится что-то про закрытые в антракте устроителями двери зала, чтобы народ не разбежался. Список песен, плотно отпечатанный на Толиной машинке, клеили на обечайки гитар, да так и не снимали. В конце я прекраснодушно высказался, что, мол, вначале в зале было холодно, но теперь потеплело. Близким кругом поехали к кому-то на квартиру (хрущевка). Стол, выпивка, раздольное пение хозяевами чего-то общеизвестного, мелодичного, и я задавал наивные вопросы про эти песни. Это была компания местных армян, с, казалось, по какому-то простодушию попавшей туда одной единственной русской девушкой. Нас они в шутку называли Степанян и Овсепян и, как мне стало казаться, не вполне безобидно иронизировали. Остаток ночи Толя проговорил с девушкой в соседней маленькой комнате полулежа на разложенном диване, - полуночные разговоры на границе яви и сна, говорила, в основном, она, долгими периодами, откровенно, как со старым знакомым (зная Толину способность вырубаться от усталости, - подозреваю, изводила). А Исаханов приступил ко мне с деньгами.

  Предварительно оплата не обсуждалась: за деньги мы еще не пели. И вот – сколько? Я было растерялся. Возможно, даже отказывался. Но Исаханов настаивал (к его чести; мог бы согласиться и поделить между своими). Я отнекивался, говорил, что не знаю, тянул время, и со стороны это выглядело, вероятно, жеманством. А я просто не знал сколько надо, сколько вообще в этой сфере берут, сколько мы можем стоить, боялся назвать глупую во всех смыслах цифру. Спрашивал, сколько заплатили Суханову, который был незадолго до нас. Исаханов ответил уклончиво: много. Измучили друг друга. Под утро Александр не выдержал: ну хорошо, я даю вам 60 рублей на двоих, нормально? О да, более чем! – и мы, наконец, закрыли тему. Тогда мне действительно показалось, что это много и ни за что, - за то, что мы поделали что-то на сцене в свое удовольствие. Сейчас, думаю, продешевил. Но больше стыдно, что вышли не артистами, но юнцами.
  От Ярославля до Александрова возвращались поездом. Потом пересели на электричку до Москвы, и в Загорске я отвалил.
  Кино смотрели. Пленку Исаханов прислал, видимо, по почте. У Тамары был кинопроектор, и в один из моих приездов в Калинин мы к ней зашли. Там было совсем немного, по ощущению минут пять или восемь, пленка рвалась, и Тамара ее терпеливо склеивала. Запомнились лишь два кадра: в комнате, где переодевались, будто бы кокетливо оборачиваюсь через плечо на камеру и в зале, боковой план, - под треск Тамариного проектора по-рыбьи открываем рты.