В жизни всё обманно и капризно,
Дни бегут - никто их не вернет.
Нынче праздник, завтра будет тризна,
Незаметно старость подойдет ...

Это бред. Это сон. Это снится...
Это прошлого сладкий дурман.

Это юности Белая Птица,
Улетевшая в серый туман.

Это неважно, что Вы - собака.
Важно то, что Вы человек.
Вы не любите сцены, не носите фрака,
Мы как будто различны, а друзья навек.
...
И когда мы устанем бежать за веком
И уйдем от жизни в другие края,
Все поймут: это ты была человеком,
А собакой был я.

Холодный, промозглый сентябрь компенсировали теплым декабрем, видать, не зря мы тут страдали. Стойкий плюс, пахнет влажным, набухшим, ветреным мартом, травы встрепенулась и прут зеленым, под окнами неистово орут коты, по вечерам клубятся волшебством туманы. И даже солнце здесь, на этом зимнем курорте для отчаявшихся, подают десертом третий день подряд, пусть по чайной ложечке, но настоящее, не бутафорское восковое, а сочащееся жизнью солнце на ярко-голубом эмалевом блюдце-небе. Вот только пения птиц не слышно - далеко улетели. Но некоторым в этом пьянящем обмане начинает казаться, что жить легко, не сложнее, чем забросить в топку прохудившийся, истончившийся до одного листа календарь, самое время шить сарафаны из ситца, примерять соломенные шляпки, доставать из закромов легкое верхнее и обнажающее нижнее, жизнь-то - вот она, расправляется. Им все, как с гуся вода, божья роса, и даже голубь - птица. Но ты, ты-то знаешь, что Город скоро нальется белым-пребелым снегом, как грудь молоком. И пока весь его не выпьешь, птицы не запоют.

Темные, продувные, свинцовые дни. Нынче декабрь, как ноябрь, соплив и плаксив, особо контагиозен. Редкий снег, грязная жижа, между землей и небом разницы нет - болезненная муть, унылая стынь. Живешь в этой бескрайней сизой пустыне, как в плену, просеиваешь старателем сквозь сито остаток годовых дней, а они, что вода... не ухватить, не удержать, не остановить, разве что окунуть в их коченеющий холод  длань и приложить ко лбу, к пульсирующим вискам, напоить пересохшие горячечные губы...

...вот и пришел срок свои тридцать девять хоронить. Вместе были долго, всяко было, чаще - надежно, вкусно, ярко, но сейчас простите-прощайте, расстаемся навсегда. И я не стану в тусклом свете стареющей луны копать глубокую ямку на перекрестке семи дорог, чтобы вас захоронить. И плакать не стану. Давно уже нечем. Нам, козерогам, с самого рождения, известно, что всех зим не пережить, но только в канун сорока понимаешь, что конец одного - это, всего лишь, начало другого. 

Не ведаю, сколько мне еще отведено - тут не угадать, но знаю теперь одно: новогодье - это окно. Окно, через которое можно влезть и сделать большую хорошую глупость, например - полюбить свою жизнь, как она есть, даже в виде холодной и слизкой заливной рыбы.