Морозы только попугали сухим треском, да и отступили с прибытием снега. Второй день каких-то минус семь-восемь, но дикая влажность и, вывязанная крючком из туманности, густая, увесисто-провисшая сетка неба, а в ее проплешину вместо брызжущего молодой силой новорожденного Солнца уныло глядит какой-то старорежимный блёклый пятак, давным-давно закатившийся под тяжеленный шкаф, и нечаянно найденный в процессе смены хозяев-сезонов.

«Шесть сорок!» – поет мой будильник. – «Шесть пятьдесят… Семь…» – На «семь тридцать» уже ором кричит: «Тебе срочно пора вставать!» На семь сорок неожиданно смягчается: «Ладно-ладно, поспи-поспи, посплю заодно и я всласть».

В полдень на улице людно, на собачьих тропах не протолкнуться. Вот королевский пудель – белый, большой не стриженным – важно вывел хозяина, по-царски не спешит, ждет, когда помятый со сна хозяин подкурит свою первую утреннюю сигарету, не торопясь затянется сладко, выпустит в низкое небо кольцо и еще одно, и тут же, как рванет его в одинокую кучу снега (спасибо, водитель снегоуборочной машины постарался): Эй ты, соня, давай уже валяться! След в след за ним торопиться самоед, этот не церемониться, какие могут быть церемонии со снегом! А дальше к куче мале скачет лабрадор чернее черного и брат его золотистый ретривер, и пойнтер, и ушастый спаниель, и хвостатая такса, и комочек энергии джек рассел терьер. Только бабушки стоят кучно в сторонке осуждающе, нервно натягивая поводки. «Мася, не нервничай!» – надрывно кричит та, что в лохматой песцовой шапке, нахлобученной на древний пуховый платок, как нетающие снега на гору Эверест. –  «Мася, я тебя убедительно прошу: не нервничай!». А толстый Мася не слышит, у Маси давно уже уши торчком, хвост бубликом, задние лапы приняли позицию толчковых, передние – неистово воздух молотят: еще, еще, еще чуть-чуть поднажать и собачье счастье опрокинет на голову безудержное веселье. «Кульбиту не быть!» – говорит туго натянутый поводок, «Как тебе не стыдно!» –  выносит приговор хозяйка.

Беговая тропа вдоль реки в этот зимний полдень полна летящих задором разноцветных возрастом детишек. Ну, чисто конфетти, что летит навстречу ветру! Кто на санках, кто на ледянках, самые смелые – снимают с горок тонкий слой снега до промерзлой черноты пятой точкой. «Костик! Ко-оостик!» – кричит где-то с горы, как с небес, строгая женщина в красном мальчику в шапке с помпоном, валяющемуся в приступе смеха у кромки льда со своей ледянкой. – «Срочно встал и поднялся ко мне!» – «Ну, ма-аа!» – просительно отвечает малыш. – «Я кому сказала!» Тот, кому сказали, поднимается, вяло бредет под горку, таща за собой на веревке поникшую ледянку, на половине пути делает «Алей-ап!» и, упав на санки плашмя, с улюлюканьем скатывается вниз. «Вот я к тебе сейчас доберусь!» – догоняет меня по ветру красное эхо.

А я, как тот мальчишка, солнечно хохоча, убегаю, возвращаясь, и возвращаюсь, убегая, потому, что шалопайка-Зима по секрету и мне в оба уха насвистала волшебный мотив: «Э-эй, забей, не отвлекайся!»

На финише меня встречают пингвины.

Не успела река стать, а они уже тут как тут. И неважно, что ныне сводки МЧС чуть ли не каждый день пополняются выловленными из пучин Борисфена кадаверами, вот вчера, к примеру, у нас тут рядом – на канале поймали двух холодных с вечным льдом в глазах, но любителям зимней рыбалки все нипочем, ведь они – люди без страха и упрека.

Да и по большому счету, все, кто в этом зимнем мире продолжает жить наружу, а не впадает в спячку, это – люди без страха и упрека. Но, весна, таки, идет, я уже слышу ее неторопливые шаги – шаги моей традиционной утки а-ля по-пекински на Рождественский ужин (полтора суток на маринование, шесть часов приготовления, блинчики обязательные, а на завтрак следующего дня, конечно же, будет подано сладкое – оставшаяся от нее холодная грудка, тонко нарезанная, на свежем с пылу с жару домашнем багете под черный-пречерный горький кофе и большой чайник чая с медом).

Короче, люди, время просыпаться!

Ярило, наконец-то, после продолжительной изматывающей хвори пошел на поправку. Все еще слаб, но напорист. Вопреки злословцам, видящим в нем старичка, чувствует себя деточкой. Сегодня бодренько вскочив, резвенько полез по лесенке на небушко играть. Налил океан асептической сини, небесных облачков-собачек причесал, котиков погладил, овец вычесал, бегемотов и слонов пересчитал, а вот злых серых крокодилов отправил на перевоспитание; ободрившись делом, хохоча зазвенел по улицам и переулочкам сверкающей дробью, склоны подзеленил, фарватер Борисфена подсветил глубинной надеждой, и перед тем, как опять в постель прилечь сказки в ночь мне читать, мифами и легендами во снах со мной говорить, расплескал будоражного, пьянящего в воздухе. 

Сегодня впервые за долгие бри-дни возвращалась домой  и не шатко-валко, и не стремительно походочкой "попробуй-ка, догони!", буквально летела между землей и небом легкокрыло и певуче. В ногах дикое необузданное счастье, в глазах отблеск первой звезды, на губах помада красная-распрекрасная Светочкина, а на шее -- шарфик цвета майской травы, а по нему маки, алой кровью любви к жизни проросли маки, маки...

На подступах к метро уже вовсю витает новогодний дух. Забористо пахнет сушеными грибами, хвоей, мандаринами, шелестит и блещет отблесками горящих глаз мишура, пионеры смело, безудержно мартовскими котами целуются, бабы в вязках сушеных грибов, как в бусах, расталкивая пионеров, кричат стройным хором: "Дамочка, визьмить грыбив!". В переходе, на лесенке вниз, стоит потрепанного вида гражданин-похмельный, в руках держит сноп роз -- сноп розовых надежд на любовь. И я твердо верю зная, что в эти дни прибывающего доброго света, Ярило и его не обидит, нальет, не расплескав, а утолит жажду жгучую, по топорчащему загривку тепло погладит...

...мелькают дни, стирая грани, вот и еще один год катится в зенит, догорает. Засыпаешь и просыпаешься в темноте, будто в царстве одноглазого внука Бури Одина. Черное нынче время, самое черное, слепое. Это время страшно-глубоких ночей, когда засыпаешь и просыпаешься в мутной маете под истошный лай свирепых псов повелителя валькирий, время запорошенных прошлогодним снегом снов, где в вечной мерзлоте мчится его восьминогий конь в толпе безумных призраков-всадников, учит нас смирению и терпению.

Спрашивала сегодня у черного-пречерного кофе «Доколе?», сказал, что совсем немного осталось, скоро-скоро Солнце прибудет и жизнь распрямится.

Времена смутные, погоды продувные, темень лезет изо всех щелей и норовит влезть под кожу, держу оборону, как научил философ Хома Брут, -- черчу вокруг себя круг. Правда, как умею, по-девичьи: красной помадой, имбирным чаем и музыкой. Но до рассветных петухов еще далеко. Ох, то ли еще будет! 

Сегодня вечером в меню была любимая рыба -- джаз, а вот соус подавали оригинальный -- на балалайке "Каприз № 24" Паганини и "Солнечный дождь" в исполнении автора Кинчева Дениса. Чудный, чудный мальчик! 

Не устаю любоваться кружевами кенассы Городецкого и наслаждаться ее волшебной акустикой.

А в понедельник ко мне приедет Мишка Легран, привезет в подкреплении зонтики...

Вчера, как в сказке, пришла зима по календарю -- навалилась Мара крепко снегами, целовала вусмерть холодными устами в уста, приговаривая: "Засыпай, моя хорошая, сладко спи!"

Спала, и вправду, сладко, но недолго -- разбудила капель. Чары Мары обманны, лживы, а на вкус вовсе не сахар -- горькая у Мары любовь. Поматросила и бросила. Не девка эта Мара, а переодетый в бабу мужик. 

Делать нечего, надо как-то дальше жить. Выпорхнула в серь широкую, низкую плакучими небесами и глубокую бездонными лужами, то ли девицей-горлицей, то ли, таки, бабой. Зато в красных губах, что алей крови жгучей-кипучей, ведь мир сто веков знает, что красный всегда спасает серый мир.