Душа к полуночи обычно запросила минеральной водицы, так сказать, затребовала восполнить водный баланс. Кинулась в закрома, а нету, испило семейство всю. Всего два человека, кроме меня, а не углядела. Проглядела я. Ночь, за полночь. Старшенький уже спит, младшенький где-то не спит, натянула штанцы, куртейку, кудри на голове рукой вспушила и пошагала в местный лабаз. Вышла в окружающий мир и обомлела: ночь бархатная, на небе звезды жгучие, окна в окружающих домах в ритме вальса на "раз-два-три" ярко светятся, а воздух так востро пахнет настоящей жизнью -- котлетами, жареным луком, пирогами, мокрой псиной и разлитым кем-то щедро пивом, что сразу вдруг все  понимаешь про весну, которая, таки, идет, торопится.

Коты орут, скамейки молодежью полнятся, у лабаза живенько. Думала очередь -- оказалось столпотворение: подвыпившие молоденькие мальчики-щенки с веселыми девочками-ровесницами нехитро знакомятся. Но даже от этой чужой физиологической суеты на душе стало вдруг так хорошо-хорошо, весело-весело, как будто календарный бог щекотно поцеловал в ту самую мою откровенную родинку, что в пятом межреберье слева. Поцеловал, подул и тихо прошептал: "Весна грядет!"

Шла сегодня долго в своей легкой размахайке и с непокрытой головой по нашей сизой оттепели след в след за дамой в длинной-предлинной мохнатой шубе и в нахлобученной глубоко по уши, бывшей когда-то белой, шапке, даже мысли не было обогнать. Так величественно и важно она подметала подолом снежную грязь, так грузно прокладывала свой последний путь в роли перестарки-Снегурки, что мне показалось обогнать ее -- это, как насмешливо, по подростковому, нарушить февраля календарный строй. Выскочить -- и суицидально заблаговременно в чернилах снежных сгинуть, даже опыта жизненной тоски не испив.

Перед этим ехала в одном вагоне метро с дико-бородатым мужиком в амбре перекисших дрожжей. Он, как фокусник-самоучка, вытаскивал из всех карманов мелкие купюры, неумело пытаясь их пересчитать, но в трясучке рассыпал их щедрым размахом, рассыпал, поднимал, ронял и хохотал, хохотал заутробным басовитым гоготом кривоногого, перекошенного оттепелями, забытого и никому не нужного Деда Мороза из папье-маше под прошлогодней елкой.

Пришла домой. Зажгла огоньки на елке. Вроде, как впору разбирать, а душа все еще не насытилась сказкой. 

А Мару, сучью дочку, цыгане, таки, обманули, обвели вокруг пальца – продали давеча бутафорную шубу под видом настоящего белоснежного песца. За неделю шуба износилась, обтрепалась, превратилась в паклю. Мара, ну чисто баба, от такой обиды изрыдалась вся, исхудала, истончилась, почернела, подурнела, упала на землю, лежит-валяется: «Не хочу, – говорит, – быть больше Королевой снега, осточертело, хочу быть Царицею воды!». А черти-то не дремлют, стоит их только позвать – они в миг тут как тут. Плюсом и дождем поработали крепко, теперь хвост января имеет вид морды марта, псевдоморды, потому, что пахнет не просыпающейся жизнью, а дохлой кошкой. 

С утреца ходила к селянам, первый раз в этом году сделала базарчик, потому, что субботочка. В этот раз без изысков: домашний творог и маслице основой крепкой крестьянской, а к белому красномордая свёкла и оранжевая морковка, да два вилка капусты на воскресные голубцы.

Нынче наши просторы – хлипенькое черно-белое кино с хрустом и заутробным клокотом, но рыбакам все нипочем. Удивительные люди, удивительнейшие!

Да, у каждого своя охота на адреналин по ледку, кому сидеть, а мне – бежать. На пути повстречала Мару, она теперь морячка.

И мужика с собачкой. «Красиво!» – мне при встрече сказал. Конечно, красиво, когда все на тебе, включая лицо, но кроме штанов, в этой серой графике красное.

Уходит январь снегом в землю, скоро за ним придет февраль -- огромный, бородатый, а в сердце с каждым днем все больше и больше томления по весне.  

 

Зима в этом январе расщедрилась не только на мороз, но и на снег, сегодня целый день без устали ...
+ развернуть текст   сохранённая копия