...и сладковатый дух сирени. Небеса, спозаранку намытые до скрипучего блеска, заглядывают во все его окна, как в зеркало: Ой, как же мы пригожи!  На нижних этажах зеркал то ли явью, то ли навью, а, может быть, даже и правью, как на театральном заднике, развернутом глубоким, широким и высоким небесно-голубым вечно живого неба,  в легком волнении ветра кружатся зеленокудрые клены, сбивчивым ритмом неторопливо поправляют прическу, обрюхаченные завязью цвета, рябины,  а конский каштан неистово ржа, жжет свои свечи…

Даже тополь – привычно величав и нетороплив – в этом кружении буйства весны выстрелил листом, как из пушки. Стрельнул и оглох. Стоит теперь на Бибиковском бульваре стройным рядом в новом зеленом мундире, боясь, лишний раз в свете солнца шелохнуться. Только шумит. Шумит тихо-тихо, нежно-нежно, шепчет половодной весной в ухо прохожему: Ша-аа… шы-ыы… все образуется…

Воды Днепра прибыли, утки созрели – разбрелись парами. Ходят под легким дуновением ветерка под берегом. Она в поисках трапезы вышагивает впереди серой, типа неприступной, королевой, шатко-валко виляя гузкой, он – ее шаг своим пестрым шагом накрывает. Такая игра. Это люди, в большинстве своем, ужинают молча «будто супруги, истомленные тридцатью и тремя годами брака, очень скучного, что ни у кого не осталось сил ни на ненависть, ни на заботу». Утки же ужинают звонко и задорно, покрикивая. Но, недели так две, до цвета акации, а после без прощания расстаются раз и навсегда.

Солнце льет на Киев-град. И каждой твари жаждется пары.

У магазина «Мясо» сидит лайка. Сидит и смирно ждет хозяина. Рядом примостился субъект без определенного места жительства, в аббревиатуре – БОМЖ. Пьян, рван и жутко воняет. Так воняет, что даже собака от него отвернулась, кривит мордолицо.

Вчера стоял дождливый холод, сегодня - уходит.

Позавчера ходила в обед нюхать грушу и сегодня пойду, не смотря на.

Куплю пачку пломбира, а может даже и две, надо же как-то изгонять внезапно наскочивший на меня из мокрого неба фарингит.

...вырос быстро и стремительно, что соседский ребенок: будто позавчера принесли из роддома кульком, перевязанным подарочной ленточкой, будто вчера во дворе бегал, прыгал, стучал неистово лопаткой под твоим окном, а сегодня глядь – вполне половозрелый юноша, хоть и озорной щенок. Отрастил вторичные половые признаки, всю эту рослую траву, пышные кусты и курчавую зеленую бороду, огрубел голосом, оформился телом, пошел в гормональный разгул и разнос. Давеча клеился к Полнолунной, пусть неумело, но лихо: практически на все деньги, оставленные ему в наследство старшим братцем Мартом, скупил фейерверки из цветов одуванчиков, сакур, яблонь, груш, нарциссов, многих тюльпанов и вкраплением сирени, на мелкую сдачу взял свечи каштанов; принарядился пышно и цветасто, чуб зачесал хохолком, вместо цыган позвал с собой певчих птиц и дурниной орущих котов. Пришел посреди ночи к ней и давай выдавать коленца, рулады и неистово скакать. А Полнолунная, сучья дочка, раскухкудахкалась, как квочка: «Я маю-месяцу отдана, я буду век ему верна!»

Так бы и пропал, сгинул наш пацан в начале любовной тропы, если бы вчера, в пятницу, на крутом повороте судьбы не повстречал старого пройдоху Ветра. Этот и приютил, и напоил, и фольклору «Напился, ругался, сломал деревцо – стыдно смотреть людям в лицо» обучил.

Вчера апрельские погоды бесновались, буйствовали ветром, швырялись неистово сломанными зелеными ветками. Добиралась домой по вечеру короткими перебежками. Если бы не по вилку молодой капусты в руках, нервически прихваченной на рынке для салата весенних будней и голубцов выходного дня, точно бы взлетела не Мери так Поппинс вместе со всеми своими шпильками и булавками, туфельками и шляпками, с джентльменом седым и мальчишкой любым.

Ночью снилось страшное, типа «Все пропало!». Утром вышла в наружный мир с закрытыми глазами, как в открытый космос, разлепила веки ярким солнцем, глядь – а всё и все на месте, даже лучше, ярче и прозрачнее прежнего.

И небо высочит, и Борисфен течет, и даже зеленый пацан Апрель, опохмелившись пивом, вышел стройными рядами спортсменов-рыбаков в надежде клева.

Верить в клев – хорошо, жить клёво еще лучше, вот и я побежала. На базар, с базара быстро домой (с творогом, редисом и многой зеленью), потом тут же, снова на свою привычную тропу  десяточки, после отдыхом на балконе пить кофе-чай вприкуску с книжкой. Там отхватила неожиданно-нежданно у солнца эритему голыми руками, расслабленным лицом и свободой декольте. А вечером театр. Опять на Андреевском, все то же "Колесо". Нарядилась то ли городской дурой, то ли городской потешницей: чулки цвета крови, разбавленной чернилами, цвет сумки под хвост, на грудь – платьице серенькое, простенькое, в облипочку, в глаза – буковки через очки. В общем сразу, с кондачка, и не разберешь: то ли нас выбирают, то ли мы выбираем.

Вышла после спектакля и серой шейкой захотелось… нет, не селедки, не мяса куском с кровью, и даже не шоколадного «Кайзервальда», а простой и прозрачной, как слеза, водки.

Мой апрель, мой "настоящий" месяц рождения, мать его опять заново за ногу, это ведь то самое мое внутреннее время, когда жизнь поминает смерть, а смерть поминает жизнь (с каждым годом, прибывающим календарем, ты выстреливаешь все ярче и контрастнее). Две клетки встретились, соединились в зиготу с превращением в морулу, тутовую ягоду цвета крови, разбавленного чернилами. И этот год, похоже, меня не обойдет – ни чернилами, ни кровью. Не обойдет меня апрель, не пройдет мимо, выстрелит в самую ту тутовую ягодку.

Но, памятуя напутствие Штирлица о последней фразе, кажу очередное субботнее. У кого-то сто видов из одного окна, а у меня – вместо окна мост. Мост «Хава Нагила». Есть такая еврейская песня радости, поется звонко. Текст, на самом деле, очень прост: будет веселье, будет веселье, будет веселье, радость и жизнь!

18 апреля - первые цветы сирени и спиреи (в народе - невеста), еще несмелые, нежные и трепетные. Очень уж торопливая эта весна! Из детских ассоциативных воспоминаний сирень - это праздник 9 Мая, тюльпаны и сирень - вечный мир, вечная весна. Спирея - это день рождения Михаила Афанасьевича, а вместе с ним Поли, Лиды. 

Природа буйствует. Выходишь утром на улицу и сердце радуется, какое все зеленое, какое все красивое, ко-ко-ко-ро-ко-ко.

...растет на солнечных витаминах не по дням, а по часам. Вчера был малыш, лысый головастик, карапуз голожопенький, а сегодня уже уверенно скачет по дорожкам, посыпая щедро молодую траву из нежнейшего шелка желтым конфетти из одуванчиков и лютиков, не успеешь оглянуться, как отрастит усы-кусты, буйную зеленую шевелюру и пойдет к Полнолунной женихаться.

Невероятные дни настали – дни прибывающей жизненной силы. Город проснулся, выпростался, от зимней спячки отряхнулся, живой водой умылся, и как заново родился. Хожу, вновь узнаю, не могу налюбоваться. Очарована, околдована напрочь. Не могу налюбоваться его величавыми, нависшими над Днепром, кручами, подернутыми легкой зеленой дымкой, белоснежной Киево-Печерской Лаврой, выступающей из раннего утреннего тумана высоко в небесах, как Летучий голландец, улочками и переулочками, залитыми солнечным медом, кружевной тенью чугунной ограды Мариинского парка, принаряженным, как девка на выданье, Подолом, Старым ботаническим садом, где уже выпорхнули, распушили хвосты ранние пташки – белые магнолии, своим милым, таким родным и близким левобережьем, его Предмостной, Никольской и Кухмистерской слободками, купающимися нынче в пене абрикосового цвета.

Как по мне, то в эти дни апреля всем горожанам надо выдавать выходные, дабы ненатужно впитывали в себя прибывающее солнце во избежание рахита. Но, если человек не дурак, то он и так знает, что солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья.

Нынче вечером на улице не протолкнуться. И стар, и млад весне рад, выходишь в окружающий мир – ощущение муравейника. Сегодня по дороге домой наблюдала в старом уютном печерском дворике среди пляшущих солнечных пятен роскошное. Две дамочки довольно солидного возраста (не исключено, что ровесницы юмористической газеты «Чертова кукла»), такие сухенькие, аккуратненькие, в милейших шляпах на головках-одуванчиках и с лаковыми ридикюльчиками в цепких птичьих лапках привычно вышли кормить ужином стаю дворовых котиков.

- Кысс-кысс-кысс! – позвала басом та, что повыше, в выцветшем черном клоше, тихим  несмазанным скрипучим голосом.

И враз, откуда не пойми, выскочили на нее два толстых бегемота-кота – рыжий и черный, и три, похоже, кошечки – были меньше и шагали за котами вальяжно, без нахальности во взгляде.

- Купчихи что-то не видно... – подала голос линялым сопрано вторая, пониже ростом, и в беретке цвета усохшей вишни.

-Кысс-кысс-кысс! – повторила зов шляпка-клош.

- Вот, вот! Идет! – хлопнула в ладоши беретка, и звеняще, падающим по цинковой крыше апрельским дождем, засмеялась.

И вправду, из-за угла уверенно выплыла пушистая трехмастная кошка. Шла не спеша, горделиво, тяжело подволакивая большое пузо, которое вот-вот разродится слепыми котятами.

- Действительно, купчиха! – откликнулась шляпка-клош, и неожиданно проворно клацнув замком ридикюля, высыпала из него большую горку кошачьего корма.

Ни ридикюльчиков, ни кошечек в этот раз картинками не будет, а вот немного цвета абрикосов и набухшего зеленого, ухваченного у окружающей среды во время вечерней пробежки, покажу.