Восстание в Кванджу — акции протеста в городе Кванджу, Южная Корея, проходившие с 18 мая по 27 мая 1980 года, жестоко подавленные правительственными силами

После убийства президента Пак Чжон Хи в Корее начались беспорядки. В Кванджу начались массовые студенческие выступления против диктатуры. Правительство генерала Чон Ду Хвана бросило против студентов 18.000 полицейских и более чем 3.000 десантников, чтобы преподать Кванджу урок. В городе начался правительственный террор. Людям пробивали головы, топтали им спины, били ногами по лицам. Десантники забили до смерти даже директора департамента полиции, который пытался помешать слишком жестокому обращению с людьми.

Студенты стойко сопротивлялись, а на следующий день их поддержал весь город. Народ мобилизовался. Использовались камни. палки, ножи, трубы, ломы. Вечером 20 мая в восстании участвовало уже более чем 200.000 человек — из семисоттысячного населения города. Толпа объединила фермеров, студентов, людей из всех слоев общества. Девять автобусов и более двухсот такси двинулись в центр города.

Десантники напали на колонну. Им сопротивлялся целый город. Армия атаковала всю ночь. Особенно много людей погибло в районе вокзала и недалеко от площади Демократии, где десантники открыли огонь по толпе из автоматических винтовок. Подконтрольные властям СМИ не сообщали об этих убийствах. 21 мая повстанцы захватили более 350 единиц транспорта, в т.ч. три бронетранспортера. Был организован выезд повстанческих групп в соседние деревни. Несколько грузовиков вернулись в город с хлебом. Появившаяся утром надежда на мирный исход была вновь убита армией – десантники открыли по толпе огонь на поражение.

В кровавой бойне множество людей было убито и более 500 ранены. Повстанцы отвечали. Через два часа после начала перестрелки с целью захвата оружия был атакован участок полиции. Формируются боевые группы для захвата оружия. С помощью шахтёров удалось достать динамит и детонаторы. Семь автобусов с работницами текстильной фабрики отправились в соседний город Наджу; где удалось захватить сотни винтовок и боеприпасы к ним. Винтовки привезли в Кванджу. Такие экспроприации оружия были проведены в четырёх прилегающих к городу округах. Движение распространяется по крайней мере по 16 округам юго–западной Кореи. В надежде распространить восстание на Сеул некоторые повстанцы отправились туда, но были остановлены войсками, блокировавшими автомагистрали и железные дороги. Восстанию в Кванджу не удалось превратиться в корейскую революцию. Свободная Коммуна в Кванджу продержалась 6 дней. 27 мая — в день гибели Парижской Коммуны – Кванджу, несмотря на героическое сопротивление, пал.

Подробнее: 1, 2.
via

© Olga Pavolga

Линор Горалик:
…Вот, скажем, некрупный московский предприниматель Т. в юности своей, пришедшейся на ранние девяностые, принадлежал к довольно крупной бандитской конгломерации. Стрельба была, пиджаки были, всякий жесткач был — такие ребята. Т. был совсем мальчиком на побегушках, но Большому приходился дальним племянником, поэтому ему доверяли и брали его с собой на всякое — учиться жизни. Любимой фразой Большого была фраза про седые муди. «Вот ты, Вася, дожил до седых мудей, — говорил он кому-нибудь из коллег, — а тупой, как Буратино». Или там: «Вот ты, Левый, дожил до седых мудей, а е*ло завалить не умеешь». Ну, понятно, Большого взорвали вместе с машиной, Вася сел и довольно быстро напоролся на заточенную вилку, Левого через окно собственной квартиры убрали партнеры, а Т. как-то выбрался, пришел в себя и занимается небольшим, вполне вегетарианским бизнесом, растит детей, все хорошо. Любимая фраза у него по сей день — про седые муди. «Каждое утро, — говорит, — смотрю в зеркало и бормочу: “Я дожил до седых мудей. Я дожил до седых мудей, бл***”».

via

Рынок благодати существовал очень давно. Мощи были необходимы также для устройства храмов. По правилам VII Вселенского собора (787 год) строить церкви без «полагания мощей» было запрещено. Нарушителей предписывалось отлучать от церкви. Спрос рождал предложение. Например, римский священник Деусдон поставлял франкам мощи по заказу.

Святыни воровали и покупали. За них велись войны. Жители Умбрии хотели убить святого Ромуальда, чтобы только не упустить случая завладеть его останками. От тела скончавшейся Елизаветы Тюрингской ее почитатели отрезали кусочки ушей и соски. Карл VI раздавал соратникам ребра своего предка, св. Людовика.

Торговля святынями процветала, но массовым этот рынок стал после Четвертого Крестового похода. Крестоносцы разграбили Константинополь и начали распродавать реликвии в Европе. Тут же появилось гигантское количество «копий»: дешевых и дорогих. Большинство святынь в Россию привезли греки в XVI-XVII веках. Объясняли они это желанием спасти реликвии от поругания. Сохранился документ Посольского приказа:

«Гречанину Констянтину за часть Древа Креста Христова - 40 соболей в 30 рублей, 40 соболей в 20 рублей, гречанину Фоме Лекерову за 4 части Древа Креста Христова - соболями в 160 рублей, за руку святого Меркурия - соболями в 70 рублей, за часть мощей главы Иоанна Предтечи - соболями в 50 рублей, за части мощей апостолов Петра и Матфея по 35 рублей»

В ХVI-XVII веках правительство скупило 23 части мощей святого Пантелеймона, 14 - Иоанна Златоуста, 14 - архидиакона Стефана, 9 - святого Луки, 7 - Иоанна Крестителя, 3 - апостола Филиппа, 4 - Марии Магдалины, 5 - Андрея Первозванного. А еще была глава Григория Богослова, хранившаяся до революции в Успенском соборе Кремля.

Скупка святынь не обходилась без скандалов. В 1655 году царь Алексей Михайлович попросил афонских монахов привезти в Москву для поклонения Крест Константинов (изготовленный императором) и главу Иоанна Златоуста. Написал грамоту с обязательством вернуть реликвии обратно. За услугу заплатил монастырю 2000 рублей. Но отдавать крест и мощи передумал.

Спустя 10 лет афонские монахи прибыли с требованием вернуть святыни. Глава делегации монах Лука получил 1000 рублей и затих. Его помощник, возмутившийся было такой «коррупцией», загремел на Соловки. В 1693 году монастырь вновь напомнил об обещании вернуть бесценные святыни. Но правительство, пояснив, что указов с обещанием возвратить реликвии в архивах нет, предложило монахам гуманитарную помощь - по 500 рублей каждые 4 года. Эти деньги выплачивались до 1735 года.

Но на Афоне решили отомстить и объявили: мы в Москву главу Иоанна Златоуста не отправляли, а послали голову Андрея Кесарийского. via

Американский политик Валландигэм Клемент был еще и адвокатом. Он защищал одного обвиняемого в убийстве во время драки в баре. Валландигэм построил доказательство невиновности на том, что пострадавший сам нечаянно застрелился, доставая пистолет из кармана в неудобном положении. Присяжные подняли его на смех. Тогда адвокат захотел наглядно продемонстрировать это жюри в ходе следственного эксперимента. Положив пистолет себе в карман (полагая, что он не заряжен), Валландигэм, вынимая его, нечаянно выстрелил себе в живот и скончался на следующий день от перитонита.
Но его подзащитный был оправдан и освобожден из-под стражи (подзащитного застрелят через четыре года).

via

Генри Пич Робинсон. Угасание, 1858 г

В книге «Болезнь как метафора» Сьюзен Сонтаг пишет, что ореол романтизма возник вокруг туберкулеза уже к середине XVIII века. Для снобов, выскочек и светских карьеристов туберкулез был признаком изящества, рафинированности, чувствительности. При возросшей в XVIII веке социальной и географической мобильности, достоинство и общественное положение более не передавались по наследству; их необходимо было заслужить. Они утверждались посредством новых понятий в одежде («мода») и нового отношения к болезни. Как платье (внешний покров тела), так и болезнь (своего рода его внутреннее убранство) стали трóпами, применявшимися для характеристики нового отношения к личности.

Шелли, выражая сочувствие брату по несчастью, пишет Китсу, также больному туберкулезом, что, по дошедшим до него сведениям, «у вас по-прежнему чахоточный вид». То был не просто речевой оборот. Чахотка воспринималась как «тип внешности», и «чахоточная внешность» стала поведенческим штампом XIX столетия. Аппетит почитался за признак дурного тона. Болезненность — за проявление величия. «Шопен болел туберкулезом в то время, когда здоровье было не в моде», — писал в 1913-м Камиль Сен-Санс. «Шикарной считалась бледность и изможденность; княгиня Бельджозо прогуливалась по бульварам бледная как сама смерть».

«Невозможно быть слишком богатым. Невозможно быть слишком худым» — сказала однажды герцогиня Виндзорская. Изнуренные молодые женщины с впалой грудью и мертвенно-бледные, рахитичные юноши оспаривали право на эту самую (по тем временам) неизлечимую, разрушительную, действительно страшную болезнь. «В молодости — писал Теофиль Готье, — я не в силах был признать лирическим поэтом никого, кто бы весил более девяноста девяти фунтов».

Согласно романтической концепции смерти, болезнь делает людей неповторимыми и интересными. «Я бледен, — сказал как-то Байрон, глядясь в зеркало. — Мне бы хотелось умереть от чахотки». Почему? — спросил поэта его болевший туберкулезом друг Томас Мур. «Потому что дамы станут наперебой говорить: „Посмотрите на бедного Байрона, каким интересным он выглядит на пороге смерти“».