19:21 27.07.2012
В защиту Светы из Иваново

read more at Политический блог Эргила Осина

15:54 27.07.2012
Кровавая ГыБня съела 8 детей @navalny или "блокировка" ДМП Билайном

read more at Политический блог Эргила Осина

Rupert Murdoch has stepped down as director of a number of companies behind British newspapers The Sun, The Times and The Sunday Times, a News International spokeswoman said on Saturday. “Last week Mr Murdoch stepped down from a number of boards, many of them small subsidiary boards, both in the UK and US” – a [...]

МАТРОССКАЯ ТИШИНА

«СБОРКА»
С Петровки, 38, нас перевезли в СИЗО №1 «Матросcкая тишина». Растасовав по «сборкам», оставили там до утра. Мне досталась нежилая камера, которая была тогда на ремонте. Нары, пол, стены – все в побелке. Черная засохшая параша. «Кормушка» на двери имела своеобразную форму: большое уходящее углом углубление в сторону продола от середины стальных дверей – через смотровые щели можно было просматривать камеру с разных сторон, увеличивая градус угла обзора. В отличие от традиционных дверей («тормозов»), где волчок не дает возможности видеть то, что происходит по бокам входной двери, – такие «тормоза-двери», были во всех общих хатах централа, где мне пришлось побывать, – на «кормушках» не было дверцы. Окошко было не намного меньше.
Вдруг откуда-то сверху меня окликнули: «Слышь, братан, иди сюда. Кто ты?». Я пригляделся и увидел недалеко от окна дырку в потолке. Подошел, залез на грязную, испачканную побелкой ржавую шконку, поздоровался и назвался. «Беда какая?». Я назвал статьи, и сразу мне уронили маленькую записку – малявку. Не помню содержание записки дословно, но суть сводилась к тому, что на централе положение нормальное и что сейчас мне загонят «грев». «Цинкуй, если что, братиш!», – добавили сверху. «А пока – все, расход, на продоле неспокойно». «Благодарю, пацаны», - сказал я. И, действительно, – с хаты напротив, мне сразу же загнали через «хозбанду» этот самый «грев»: суточную пайку хлеба (полбуханки), две пачки примы, спички, пачку чая «слона», кипятильник, кружку, примерно полкило карамели и печенье.
«Грев» передали мне, по-моему, тяжелостатейники. С одним из обитателей этой камеры спустя пару недель, перед моим свиданием с адвокатом на «сборке», мне довелось встретиться. Он прислушался к нашему разговору и понял, что мы политические. Присмотревшись, признал меня и спросил: не мне ли они загоняли «грев»? Арестант напомнил, что все пришло с его хаты, и меня он запомнил, потому что стоял тогда у «кормушки» на «шнифтах».
После непродолжительного общения, он рассказал, что оспаривает большой срок – что за статья, я тактично не стал спрашивать.
– Есть надежда?
– Не было б – не стал бы возиться, – усмехнулся он.
Это был человек с «тихой» интеллигентной внешностью и напоминал работника какого-нибудь конструкторского бюро. Седые волосы на две трети головы, чистый пиджачный костюм (держать в камере такой пиджак достаточно сложно).
Стали подтягиваться «хозбандиты», дабы пообщаться и узнать, кто я и откуда заехал. Где-то недалеко, видимо, был варочный цех, и они, облаченные в фартуки, колпаки и простые робы с черными и белыми бирками на груди, подошли к кормушке поговорить. Узнав, что я журналист некой газеты и что впоследствии смогу о них написать, сразу стали изливать мне свои души и обиды. Уверен, что ни один прокурор никогда не слышал столько жалоб от заключенных за годы своей работы.
Невозможно пересказать даже маленькой толики того, что мне довелось услышать – осталось ощущение бесконечной и невыносимой боли, которая потоком полилась через кормушку. Это были рассказы о лжи офицеров, обещавших уже который год УДО, о «кидалове» со стороны солдат, о тяжести, о том, что кого-то обманули и безвинно осудили, что кто-то скоро «выйдет» – не потому что дисциплинирован, а потому что стучит на других… В общем, обо всем том, с чем позже мне пришлось сталкиваться ежедневно. Несмотря на то, что я еще и не оправился от потрясения, и понимал то, что еще даже не начал отбывать свой срок, меня невероятно поразило все это, рассказанное серьезными и грубо напористыми лицами, которые плакать и жаловаться, в общем, не привыкли.
Один веселый парень тоже выскочил и начал наигранным голосом жаловаться на правосудие.
– Уйди, шмыра, на тебе клейма, падла, негде ставить, не морочь парню голову, – взъелся на него старый зэк.
Выглядело это смешно, однако серьезным представлялось понимание того, что мужики говорят большей частью правду. Несмотря на то, что «хозбандитам» всегда жилось проще и легче – и уж куда легче им было отбывать свой срок в СИЗО (тем более в таких тюрьмах, как «Матросская тишина» или «Бутырская») – тюрьма и «неволя» всегда останется «неволей». Никакое, даже самое приятное, заключение не заменит «воли», пусть грязной и холодной. Ведь и бомжи, коих я видел немало, очень тоскуют по своим свалкам, вокзалам, рынкам и церквям, хвалят их и дружно ругают ментов, которые периодически гоняют бомжей оттуда. Не менее дружно они вспоминают хорошую выпивку и любимых подруг.
Так что не удивительно, что все зэки посвящают этим темам почти девяносто процентов всех разговоров…
Не помню, как долго тогда я слушал их: час или более того… Не знаю, долго ли бы я еще слушал, если бы из той же камеры, откуда мне загнали «грев», зэки не сказали не мешать мне особо разговорами, дать отдохнуть и поесть по-человечески. Просто один из «хозбандитов», стоя у кормушки с этими «строгачами», вдруг резко сказал всем: «все, хорош парня мучить, дайте поспать и осмотреться».
В камере шконки все были в известке и побелке. Присесть толком не было возможности – не то, что уж лечь! Я пил всю ночь чай и, съев полпайки хлеба, удивлялся тому, что преступники в России обладают гораздо большей человечностью, чем многие «простые» сограждане. Чтобы передать мне хлеб, кто-то отказался от своей пайки.
Спать на ржавых полосках шконок, которые вдобавок к этому были все в побелке, я не решился. Так и просидев остаток ночи на какой-то газетке, принесенной мною с Петровки.
Утром, грохнув «тормозами», вошел солдат. Он и повел меня на склад получать матрас и другие «принадлежности».

ОБЩАЯ ХАТА
Когда меня подвели к хате с надписью «116», я услышал из-за дверей чей-то крик: «Тормоза!». Дверь открыли градусов на сорок и остановилась. Я пролез под цепью, стопорившую дверь на уровне живота, и протиснул перед собой матрас с пакетом, в котором было все, что мне загнали в «этапке». Разогнулся – и на меня из-под лысых лбов уставилось два десятка пар глаз.
Через секунду меня обдал тошный, душный измятый, как пар, воздух. Гул, дым сигарет, вспотевшие голые торсы.
В коридоре было безумно жарко, но то, что творилось в хате – сложно было даже вообразить!
Я продрался сквозь эту чащу к «дубку». За мной сразу хлопнула дверь.
Весь пятачок, между дубком и тормозами – 3х3 метра, был забит сидящими на кортках или на свернутых валиками матрасах арестантами. Количество их было сложно сосчитать: предположу, что не менее двух десятков. Тратить силы на вдох и выдох тут было совсем не обязательно. Кислорода в камере просто не было.
Август-месяц. На улице – под тридцать.
В камере, рассчитанной на двадцать восемь человек, находилось тогда около девяти десятков зэков – число их постоянно менялось: в среднем от восьмидесяти до девяноста человек.
Какая температура была в камере, можно только догадываться.
Кто-то вовремя потеснился, и я, уронив свернутый пополам валиком матрас, подкосившись, сел на него. Точнее упал. Страшно мутило, глаза резало от дыма и тошнило от кисло-потного угара.
Теперь я здесь надолго, сквозь пульсацию в висках, помутнение и удержание сознания подумал я.
Через несколько минут, пообвыкнув, я потянулся к блатным. У них работали вентиляторы и были открыты окна, к которым их шконки были придвинуты почти вплотную. На улице прошел ливень, и чувствовалась легкая свежесть. В камере не было сквозняка, вентиляция не работала, и стоило сделать два шага вглубь камеры, и там сразу наступала та же самая мгла из дыма и запахов.
Представился, объяснил суть своего уголовного дела («делюги»), которое среди зэков еще называется «бедой». Они кивнули, что со временем обживешься и найдешь себе место. Выделили с общака трусы, носки, зубную щетку с пастой. Что-то еще, по мелочи…
Теперь у меня появилась возможность осмотреться.
Слева и справа возвышались в два яруса нары. В центре стоял длинный стол – «дубок». Венчала все большая, высокая, состоящая из тумбочек колонна, «головой» которой был телевизор. Под ней стояли свободные от суеты «шныри» (обслуга блатных заключенных), посматривающие за происходящем в хате. Иногда во время конфликтов подходили и гасили все в зародыше, урезонивая парней, избегали драк.
За телевизором на окнах сидели «дорожники».

ХАТА 116 МЦ
Думаю, будет не лишним остановиться на описании камеры, в которую я попал.
Это была первая в моей жизни именно общая камера, «хата». Она типовая, подобные я видел впоследствии и на Бутырках, и на Уфимском централе. Разница, может, лишь в том, что если где-то ширина была больше, то, соответственно, длина там – короче. И наоборот. Не сомневаюсь, что таких «хат» по всей стране и во всех централах подавляющее большинство – так что, вероятно, описывать я буду среднестатистическую рослаговскую камеру.
При входе, слева от тормозов, были два умывальника с небольшими «мартышками» (зеркальцами для бритья) – за ними санузел, или «дальняк», закрытый высокой ширмой из клеенок, которые вешают в ваннах и душевых кабинках.
Далее – отгораживающая дальняк от жилой части камеры перегородка («слон»), примерно в метр высотой. За слоном находился «окоп»: место для «обиженных», там был матрас и спал там «пинч» или «пидор». Затем была занавеска – и начинались нары.

ДОРОГА
Возле окон стояли шконки – нижний ярус занимали блатные. Над ними отдыхали дорожники. Это было не случайно. Ночью наверху устраивается что-то вроде почтового отделения, где разбирается почта: некоторые малявы, адресованные арестантам,оставались в хате – некоторые шли дальше. Все малявы, особенно с определенными метками, «точковались», то есть учитывались. Делать это в каждой хате обязаны были все дорожники, ставя время прихода и отправки малявы. Малявы, имеющие серьезные значение и адресованные смотрящим лично, сразу передавались вниз.
Сами же «дороги», или «кони» (плетеные веревки для почтового межкамерного сообщения, к которым привязываются письма, передающиеся через окна), снимаются на ночь. Бывает, идет срочный «цинк» (сигнал, сообщение) днем, и надо что-то получить – дорожник подымается, получает мульку и сразу будит смотрящего, который ночью бодрствует, если дорога открыта.
Дороги служили средством передачи разных продуктов и сигарет для нуждающихся арестантов и подъема «общего». Можно было адресно передать другу продукты – всякое бывает. Я несколько раз слал сигареты друзьям, упоминая в приложенной записке дорожникам: «шпана, в хате №***– голь полная, без сигарет вторые сутки парни сидят, не сочтите за труд поддержать босоту, с благодарностью хата №***». Бывало переправлял и продукты, чай, сахар, особенно, когда Гришу только этапировали с малолетки на Печатниках. Все это забивалось в «кишки» (матерчатые мешочки), привязывалось за оба конца вдоль коня, шло по «трассе», – из камеры в камеру – и доставлялось адресатам.
Сами дорожники – очень ответственные и внимательные люди. Это место еще и самое опасное – при шмонах надзиратели сразу бегут к дорожникам. Необходимо срочно все малявы вместе с конями спустить в соседние хаты. Бывает, что дорожники не успевают отправить малявы в другие хаты – поэтому, взяв их горсточкой, съедают сразу по несколько штук еще в запечатанном состоянии.
Однако в каждой хате, не говоря уже про централы, свои особенности.
В остальном камера была достаточно большая, неряшливо забитая арестантами, которые были везде. Они торчали с нижних и верхних ярусов. Подобно муравейнику, все вокруг двигалось и шевелилось. Арестанты беспрерывно менялись спальными местами: одни вставали – другие ложились. С верхних ярусов над дубком периодически натягивались плетущиеся арестантами «кони». За столом все кишело: пили чай или чифирь, кто-то ел еду или что-то ей подобное, кто-то играл в нарды, кто-то делал удивительные поделки из хлеба, кто-то их делал из пластмассы и, насаживая на проволоку, плавил на лампадке.
На пятачке движение также не останавливалось: кто-то стирался, кто-то мылся возле рукомойника, кто на дальняке за ширмой издавал тяжелые запахи, кто-то чинил одежду, пытаясь при выводе нитки иголкой не поранить соседа, кто-то плел коней.
При этом все курили –мощный смок окутывал камеру – курили все бодрствующие. На другом конце хаты суетились, летая с невероятной скоростью, подобно мухам, шныри, готовя какую-то еду и варя чифир блатным. Делали они все, даже меняли пепельницы.

ТЕЛЕВИЗОРЫ
После бритых заточек, первое, во что уперлись мои глаза, – это шумевший телевизор. Большинство граждан бессознательно обращает внимание на движущие картинки на мерцающем экране. Наверное, эта привычка глубокого детства, когда по двум каналам существовавшего тогда телевидения мультфильмы были явлением не частым – и мы впивались глазами в телевизор с мыслями «А вдруг?».

Телевизоры обычно «затягивали» арестанты из местных или много лет живущих в Москве семей среднего достатка, которых на московских централах было не мало. Кто-то мог проиграться – на централе игра кипела, и «игровых» было достаточно в каждой камере. Кого-то просто развели – в общем, прибегали к разным способам улучшения быта заключенных. В некоторых хатах был только один телевизор, в других – несколько. У отдельных блатных телевизоры были прямо на шконках в ногах, привязанные к дну второго яруса. Что-то схожее, казалось мне, должно было быть в североамериканских ночлежках или японских дешевых гостиницах, где человек в номере может находиться лишь лежачем состоянии.
В этой камере было два телевизора. Один в конце камеры со стороны окон, второй – на противоположном, прямо над умывальником и «тормозами».
Это было окно в другой мир. Сначала, думалось, что это тот самый мир, который меня только что отторгнул, но посмотрев в него пару дней, я понял, что не имел ничего общего с тем миром, который «прыгал» на экране.
В основном здесь все смотрели МТV или Муз ТВ. «Телки», «крали», «сучки», «самки» и «самятины» – много терминов и комментариев мне пришлось услышать по поводу выступавших особей женского пола. Все эти Бритни, Шакиры, Глюкозы, Виагры и другие глянцевые и однообразно блестящие фабричные «стрелки» и «белки» хором заигрывающе повизгивали, постанывали и похрюкивали с экранов, раскрывая свои напомаженные рты. Они сверлили зрителя хищными взглядами исподлобья, пиная всех смотрящих, ниже пояса.
Тему этих женских особей муссировала и обсуждала основная масса зэков. Видимо, исчерпав и без того немногочисленные темы, камерная масса цеплялась за увиденные, агрессивно выпирающие из-под коротких юбчонок задницы и лобки, спрятанные глубоко в коробки телевизоров, но стучащие и бьющиеся в ритм. Зеки, разгоряченные, не могли оторваться от экранов и обсуждали все: от внешних достоинств до «светских» слухов. Кто за кого «вышла замуж» и кто с кем и чем занимается. Даже «бабушки»: Патрисия Каас, Мадонна или Пугачева не оставались не замеченными. Когда последняя вышла выступать с каким-то очередным молодым альфонсом – негритёнком из фабрики звезд – все очень порадовались за старушку, логично рассудив, что с Галкиным она, видимо, уже развелась.
Не сомневаюсь, что девять кухонь из десяти в России заняты подобными же разговорами. Но одно дело знать– другое дело вынуждено «наслаждаться» этим.
На фоне бессонных суток разговоры эти мне были не просто неприятны – все это казалось горячечным бредом тяжелобольного человека, бредом, который смешивает фантасмагорию ада с явью и появляется на границе пробуждения. Я стал искать себе собеседников, которые наверняка здесь должны были быть.
Больше суток я протусовался на пятачке. Лишь ночью следующего дня меня положили на спальное место. На двух вплотную собранных шконках, я, завернувшись в простынь, был седьмым или восьмым человеком. Хотя и были мужики все здоровые, но нашлось место и мне. Почти не вздыхая, я лежал на боку. Тут необходимо пояснить: не смотря на то, что шконки стояли по две, в проходах натягивались из веревок, (которые сплетались из распущенных свитеров или вязанных носков), так называемые «парашюты». Это подобие гамака делало нары сплошными.
Вообще, я сам себе удивился, как я умудрился выспаться там за шесть часов. Например, чтобы перевернуться с бока на бок, нужно было отжаться от шконки одной рукой. Потом, поменяв руки, так же опустится на другой руке, другим боком. При этом необходимо было еще и перекутать простынею другой бок, на который ты ложился. Освобожденное место сразу замыкалось, и приходилось опять протискиваться между телами.
Там я познакомился с первыми в своей жизни сокамерниками, по «нормальной» сидке. Его звали Валера, он был мусульманин, который на удивление носил православный крест. Крест был подарком друга. Для него это был символ страдания. Валера объяснил, что была бы плаха – одел бы ее. Чем он промышлял, я не стал спрашивать, он же не сказал.
Однажды, проснувшись, с уставшим лицом, он позвал меня позавтракать: чай с бутербродами из колбасы и хлеба. Я сначала по привычке застеснялся, но, зная эту болезнь первоходов, он сказал:
– Здесь никому ничего просто так не дают, запомни это. Если дают, то значит бери, не бойся. Ход наш, людской…
Я запомнил. Пока заваривал чай, он нарезал колбасы и, весь потный, молча присел.
– Жуткий сон, – говорит, – приснился. Вкалываю себе дозу – и вот ломает. Раз, два, пять, семь – все будто обламывает кто-то. А оно уже вот-вот вставить должно. Еле очнулся.
Так же сбивчиво, даже тяжело, он и изъяснялся. Но, поев, он немного развеселился… и мы заговорили о Китае, Лао Цзы, Конфуции, об их истории вообще.
– Китайские шахматы вообще отдельная история. Два дворца, между ними река… Пешка бьет назад, конь в одних случаях бьет так и так, в других так и так…
– Что ты хочешь, у них одной только государственности пять тысяч лет, всех переживут, как тараканы, и еще жить научат…

ВОВА ПИТЕРСКИЙ
Положенцем централа был Володя «Питерский», который жил в этой хате. Когда я заехал сюда после сборки, «Питерского» не было. Он был тогда в Шизо. Через несколько дней он вошел в хату – здоровенный, с внушительным видом и громким голосом, бандит. Шумя и разговаривая, вошел в камеру и стал рассказывать о Шизо. «Шныри» засуетились и стали готовить что-то съестное. Один из них стал настраивать душ.

САМОДЕЛЬНЫЙ ДУШ В КАМЕРЕ
Душ в камере представлял собой следующую конструкцию: на дальняк накидывалась деревянная решетка, а с рукомойника, стоящего рядом с дальняком, скручивался гусак и накидывался простой домашний душ, попавший сюда, видимо, через баландеров или ментов (через «ноги»). Дальняк на централах везде затягивался занавесками, шитыми, где из простыней, где из также затянутой клеенки, как в этой камере.
Поздоровавшись со всеми и поверхностно обменявшись с братвой свежими новостями, Питерский пошел принимать душ. Тут и произошел следующий конфуз. Только начал Володя мыться, как заскрипели тормоза. Молодой пацан, стоявший у крана «на стреме», сразу закрыл кран, выключив таким образом душ. Мужики столпились у входа. Вошел полковник прокуратуры в сопровождении нескольких офицеров из администрации учреждения и сам начальник тюрьмы,
– Жалобы, вопросы, предложения? – спросил работник прокуратуры. Кто-то что-то спросил по мелочи. Оттолкнувшись от вопроса, полковник стал рассказывать сам, как скоро после ремонта, который затеяли работники администрации, будет «хорошо жить». Рассказал, что скоро уберут «шубу» со стен, что скоро будет отдельно отгорожен дальняк и санузел, что скоро в камере будет народу поменьше. Вспомнил он и другие блага цивилизации, о которых я за несколько дней уже успел забыть.
Россказни эти мы слушали минут пятнадцать–двадцать. В конце концов, полковник наговорился и стал сворачиваться.

Только захлопнулись тормоза, из-за ширмы просто вывалился Вова Питерский:
– Кому тут не терпелось вопросы задать? Делать нечего? Я тут только намылился, как тормоза зашумели. Стою тут, как инженер Гусев, воды нет, весь намыленный. Тут еще этот говорить начал, что скоро уберет занавески. Я думал, что он сейчас подойдет и заглянет сюда. И тут я весь в мыле и голый, – ругался он, шутя и смеясь, все зэки при этом тоже тихонько смеялись.
Здесь я впервые увидел, как один старый зэк – веселейший щипач («карманник»), родом откуда-то с Кавказа – делает расческой и безопасной бритвой со спиленными пластмассовыми тормозами прическу молодому зэку перед судом.
Пластмассовые «тормоза» перед лезвиями станка спиливаются следующим образом. Из нитки плетется тонюсенький канатик-шнурок – плетут его из трех ниточек. Его аккуратно просовывают между лезвиями и этим тормозом–перемычкой путем трения просто перепиливают «пластмасску» с двух сторон. В этом отношении более всего хорош станок «ВIG» черный. Там этот «тормоз» вообще железный и его, аккуратненько сковырнув заточкой (самодельным ножиком, например, из супинатора ботинок) или даже простой пишущей ручкой, можно вытащить. Потом эту проволоку можно также «пустить» в быт и сделать из нее крючок для занавески на шконку или иголку, что, говорят, делают спецы. В тюрьме обычно ничего не выкидывается. Использованные станки идут на «мойки», лезвия потом используются в качестве ножниц для резки бумаги или срезывания ногтей… Пластмассовые основания станка успешно приспосабливались под вешалки, необходимые на всех стенах – под одежду и пакеты всех зэков. Над каждым спальным местом этих «вешалок» всегда торчало по нескольку штук.

Тут, как и в парикмахерской, ведешь расческой по волосам нужное расстояние, только вместо ножниц работаешь станком. Все гениальное – просто.
На следующий день из зала суда вышел не этот молодой заключенный, которому делали прическу, а старик, который стриг. Я попросился у соседей на спальное место этого старика. Там жили коренные обитатели хаты, которые уже там сидели по шесть–десять месяцев. Они меня приняли – я много им рассказывал о разных исторических личностях, вроде Мао Цзэдуна, Пол Пота, Че Геваре и Ленине – а им нравились эти истории. Теперь я их «травил» перед сном. Все это происходило на втором ярусе – поэтому слышно было многим. Веселый парень, который в камере распускал свитера (без определенных навыков это очень сложно сделать) для коней, дал мне тогда прозвище «Революция», которое пристало ко мне на все время заключения на Матроске и Бутырке.

КОСЯКИ
Не обошлось и без косяков. У меня случилась совершенно глупая ситуация.
Обычно заключенные в переполненных хатах все свои столовые принадлежности хранят в наволочках, которые поперек натягиваются под столом в виде парусов. Располагаются они вплотную друг к дружке. В камере оказался один работяга из чувашского города Канаш, когда он узнал, что я вырос в Чебоксарах, то по-землячески предложил свою наволочку под мои столовые принадлежности. Я туда положил свою тарелку, кружку и ложку с пайкой. Однажды мы решили попить чаю, и я на ощупь полез под стол за кружкой, до этого я лазил лишь за сахаром и хлебом. Второй раз я поленился отодвигать чье-то тело, дабы опять заглянуть под стол – и направил руку по привычному пути не глядя, но ошибся наволочкой и вытащил чужую кружку. Это была наволочка одного молодого таджика, который сидел рядом. Он жутко загоготал, еще чуть-чуть и меня бы объявили крысой – а это страшное обвинение. Но ему на ухо что-то шепнул рядом сидящий друг, и он не стал «раскачивать базар», сказав лишь, чтобы я был аккуратнее и смотрел, куда «сую руки».
Дело было в том, что мой друг, Сережа Соловей, сидевший в свое время за захват башни святого Петра в Риге, освободился весьма уважаемым человеком. За пару месяцев до моей посадки, во время ввода в Тольяттинскую колонию спецназа ФСИН, попросил депутата Госдумы Алксниса вступиться за заключенных, поскольку повода вводить туда спецназ не было. За такое избавление от серьезных и массовых избиений многих сотен заключенных его стали уважать еще больше.
Так вот он отзвонился к смотрящим за камерой авторитетным зэкам и подписался за меня. Ему пообещали, что со мной будет все нормально. Спасибо тебе за это, Сергей, огромное!

ТАПКИ
С первой передачей ребята загнали мне «тапки» – это были обыкновенные домашние тряпичные тапочки. До этого я ходил по камере в ботинках на босу ногу. В носках было и жарко и в них сразу заводились вши, поэтому одевал я их только когда выходил к адвокату и прокурорам. Так ботинки и носил на босу ногу, как сандалии.
Но вот когда у меня появились тряпичные тапочки, началось самое интересное. Ох, и намучился я тогда с этими тапками! Тряпичные, они были слабыми и сразу стали быстро рваться, и через пару недель мне пришлось их серьезно чинить. Внутренняя часть сразу стала засаливаться, я уж не говорю о внешней стороне, на которую садилась пыль бетонки, копоть и грязь с пола – все моментально оседало на них. Они впитывали пыль и грязь, как пылесос, посему их приходилось периодически стирать.
Но грязь и стирка были мелочи по сравнению с моментально поселившимися в них вшами. При этом почему-то только в левом тапочке. Для меня по сей день остается загадкой, чем он им так приглянулся, и почему начисто был отвергнут правый.
Они, разумеется, моментально появились у меня так же и на всей одежде. Но летом в камере все сидят в трусах из-за жары. А вот тапочки постоянно на ногах.
С одеждой, например, было проще. Там, как только начинала чесаться какая-то часть тела, достаточно было снять, например футболку и вывернуть в этом месте – и вот она здесь «родимая»! Было лето и, кроме трусов, практически никто ничего не носил. Вши обычно селились в швах одежды – на футболке их было мало.
С трусами сложнее немного, их просто так не снимешь. Хотя изловчиться можно, сидя на валике, не снимая вывернуть нужный участок, и разобраться с вредителем. Плюс – стирка.
Тапочек же наизнанку не вывернешь, чтобы вычистить швы от гнид. Подошва есть подошва. Туда, в место на стыке материи с подошвой в глубине тапочка заглянуть можно, только разорвав тапок. Мне ничего не оставалось делать, как их периодически ошпаривать кипятком. Но это помогало лишь на пару часов. Потом опять созревали новые гниды, и все начиналось по-новому. А в мокрых тапках ходить, как то совсем «не очень»... Тем более под кипятком они ветшали и рвались с удвоенной силой. Следовало, конечно, просто оголить носок, разорвав его, но я просто не догадался тогда. Да и не думаю, что мне бы это как-то серьезно помогло – по фалангам ног «случилась» бы такая же ерунда
Моя нога тогда, помню, покрылась мощными волдырями. Даже дегтярное мыло, заботливо загнанное мне нацболами, не помогало.
И только когда я попал на «спец», там меня научил один парень, по прозвищу Химик, о котором я еще расскажу, как избавляться от них наверняка. Необходимо одежду положить в тазик, залить кипятком и накрыть другим тазиком. Вши от кипятка погибают моментально, а гнидам необходимо минимум минут двадцать «созреть». Если покрошить еще дегтярного мыла, которое мне стали регулярно загонять ребята в передачах, то после стирки запах достаточно долго «отпугивал» вшей. Но здесь только сланцы могли спасти положение, и я передал через адвоката, чтобы мне заслали сланцы.

СЛАНЦЫ
Спустя месяц Наташа Чернова сделала передачу, в которой были сланцы. Можно без преувеличения сказать, что эти сланцы были шедевром человеческой мысли! Я не видел таких ни у кого: ни до, ни во время, ни после отсидки.
Они были истинно «банные», с прозрачными рифлеными жесткими стельками на водостойком клее. Не смотря на то, что при каждом шмоне надзиратели пытались немного их разорвать, этот клей держался очень долго. Надзиратели, убедившись, что они прозрачны и там сплошной клей, порвав немного, оставляли сланцы в покое. Даже в моем лагере, под конец срока, у меня были эти, многократно чиненые, штопанные и перештопанные, сланцы, хотя стельки уже висели на самом уголке носка.
Мне порвали их окончательно, только во время последнего заезда в ШИЗО, за полтора месяца до освобождения.
Внешние параметры они имели не менее уникальные, чем, так сказать, «технические данные». Подошва была высокая и мощная, примерно в полтора раза больше самой ноги. Выглядели они эдакими снегоступами. Зэки с тюремной прямотой называли их – «говнодавами». Моя босая нога в них выглядела как в ласте, а сам я, худой, был похож на гвоздь, обращенный шляпкой вниз. Многие зэки, очарованные моими ластами, предлагали обменяться. Но я, разумеется, такие тапки не обменял бы ни на какие блага жизни, предчувствуя, что они еще себя «покажут» – впоследствии так и получилось.
Так вот в них я прошагал весь срок. Они были особо ценны тем, что подошва была с особыми углублениями, выполняющими функции присосок, что исключало скольжение подошвы в душевых залах и комнатах. Но по-настоящему я оценил эти сланцы только в ШИЗО/ПКТ. Благодаря им я много сэкономил сил и нервов – подошвы были сделаны так, что при попадании на мокрую поверхность совершенно не скользили. Мокрые, они присасывались к мраморному полу. Я стоял на растяжках – первые минуты, пока подошва была влажной, они держали отлично. Потом подошвы подсыхали, и стоять приходилось ногами, расставленными на расстоянии не менее метра, уже своими силами. Но какое-то время я выигрывал – и сползать по стене начинал на пять минут позже. Пять минут – это очень много.

НОВАЯ ХАТА
Дня через три меня и еще человек двадцать «дернули» в другую, «не жилую» общую камеру, где не было ничего вообще, кроме ржавых шконок, стола и лампочки.
Мы все начали обживать хату.
Там я познакомился с одним работягой-строителем. Он был в принципе положительным человеком. Поймали его, так сказать, «на живца». Как он сам заметил: «бес просто попутал». Шел из пивной в общежитие спать, увидел в парке спящего пьяного мужика, рядом с которым лежала барсетка. Он подсел к нему, а поскольку на улица была безлюдна – залез к нему в барсетку. Когда он уже уходил – его задержал патруль, проводили его в опорный пункт, находившийся неподалеку. Там ему, смеясь, показали «телевизор», где была видна та самая скамейка. Скамейка находилась под видеонаблюдением. Он тут же раскололся и написал «чистуху».
Очень любил мужик читать разные «цитатники», но особенно любил Омар Хайяма. В день моего рождения, 19 августа, он написал мне наивное тюремное поздравление, под которым не менее наивно подписался: «Омар Хайям». Остап Бендер смеясь сказал бы: «простенько и со вкусом». Но я тактично промолчал, было в этом поздравлении столько по-тюремному наивно-трогательного и по-доброму честного, что надо было быть страшным циником, чтобы это все высмеивать!
Я не Бендер, и разрушать такие островки радости не умею. Мне казалось, что моему празднику были скромно рады – многие действительно искренне радовались. Сделать человеку праздник в тюрьме – это лестно всем. Вообще в экстремальных условиях неимоверно трогательно видеть и осознавать, что люди становятся человечнее.
Молодой Таджик, получавший пайки сахара и хлеба на хату, мне выделил лишнюю пайку сахара. Блатные с общака выделили на хату и мне отдельно – конфеты и чай.
Надо было видеть эту камеру, где мы отмечали этот день рождения! Стол был совершенно черный. Впоследствии ребята затянули в хату мешковину из-под сахара, из мешковины потом сшили скатерть на стол. Тусклый свет, потолок и стены были в копоти, местами пожелтевшие. Не покидало ощущение того, что тут недавно был пожар. Только тараканы беспардонно лазили по этому пепелищу. Черные таджики, все заехавшие по 228 статье, скромно улыбаясь, угощали меня приготовленным чифирем, гордясь произнесенным именем своего «земляка». Даже процитировал его, чтобы они поняли, что это был за поэт и философ. Кажется, я им прочитал следующее:
Чтоб мудро жизнь прожить, знать, надобно не мало,
Два главных правила запомни для начала.
Ты лучше голодай, чем что попало есть,
И лучше будь один, чем вместе с кем попало.
Но в этой камере я пробыл недолго – в двадцатых числах августа меня перевели на большой спец Матроски.

Текст публикуется в полной авторской версии, в сокращенном виде он был опубликован автором в журнале Медведь

Much like the boneless chicken featured on its menu, Chick-fil-A is making no bones about the fact that it does not support marriage equality. Often when companies donate profits to anti-gay efforts, they will try to distance themselves from the contributions to avoid alienating a customer base. However, Chick-fil-A’s president, Dan Cathy, is not chickening [...]