Магазин Sapato.ru активирует скидку 30% на чемоданы. Сроки акции: промокод действует до 28 ноября 2013. Как воспользоваться: Выберите понравившиеся вам товары и введите скопированный промокод в специальное поле при оформлении заказа.

Здесь наверху было свежее, прямо с моря несильно дул ветер. Но моря еще не было видно, его закрывал последний уступ скалы, вдоль которого, огибая озерцо, каких много в сопках, вилась среди кустов черники мягкая торфяная тропинка. Когда он поднялся на скалу, стало темней, хотя небо еще горело закатом.
Вот они - деревянный узкий сарай, в который на зиму завезут уголь, рядом только что построенный для радиорелейщиков одноэтажный дом под шиферной крышей... За домом была будка, в которой предстояло провести уже третью ночь. Пост установили для охраны этого дома, но карабины часовым не выдавали – только тупые кинжалы в ножнах. Дневной часовой, с которым он пересекся еще возле того озерца, предупредил, что дров почти не осталось.
Середину будки занимала железная самодельная печка с корытом, в которое было сложены булыжники – для поддержания тепла. На них сохла пара рваных солдатских рукавиц. Вдоль стены справа от двери была лавка –на ней он спал, за печкой у узкой стенки стоял стол с табуреткой – там можно было читать или писать. В изголовье лавки валялся бушлат.
Он снял шинель, не без труда вытащил из одного кармана два куска белого хлеба, завернутые в газету, а из другого тетрадь и книгу. Шинель повесил на гвоздь и не стал подпоясываться ремнем – без него было свободнее. Пошуровав в печке еще не догоревшие поленья, он надел бушлат, нашарил под лавкой топор, а заодно найденный вчера в доме моток алюминиевой проволоки и вышел.
С моря все так же дул ветер, а само море, несмотря на сумерки, было еще хорошо видно – с черными силуэтами скал над темно-синей водной гладью ( вдали от них оставались лишь лиловатые очертания); кое-где воду прочерчивали линии – след от кораблей - и был слышен стук двигателей на дизельной подводной лодке, выходившей из глубокого пролива в открытое море.
Еще больше моря казалось небо, размашисто окрашенное всего в два цвета – тоже темно-синий, почти грозовой и в холодный желтый. Желтый свет пронизывал большие кучевые облака, стоявшие над головой, и вся эта панорама постепенно меркла, заставляя торопиться.
Он стал спускаться по дороге с другой стороны сопки, где еще вчера у обочины заприметил несколько брошенных досок. Чтобы не таскать по одной, он стянул доски проволокой, поднял конец связки на плечо и поволок. Топор в руке был явно лишним, но чтобы заткнуть за его пояс, нужен был ремень… Выругавшись, он скинул с плеча груз и вонзил топор в одну из досок.
Груз был тяжелый и через десяток шагов пришлось остановиться. К тому же вывалился топор. Потирая занывшее плечо, он смотрел в сторону заката. Он был совсем один и ему это нравилось – он сам напросился в часовые. Небо продолжало спокойно светиться, но желтый цвет облаков все угасал и на смену ему шла грозовая тьма. Однако никакой грозы и не предполагалось – это были исконные краски Севера.
Чтобы потом не возвращаться за топором, он размахнулся и что было сил бросил топор в сторону будки – тот неслышно воткнулся в землю. С каждым шагом боль в плече все усиливалась, но и это ему нравилось. Ему нравилось преодолевать себя. До армии ничего подобного он испытывал. Со стоном дотащив связку почти до самой будки, он разыскал топор и принялся за доски. После нескольких точных ударов они раскалывались на брусья, которые было удобно рубить поперек на поленья, положив концом на одно из бревен, служивших фундаментом будки.
Начал накрапывать дождь, хотя небо над головой было теперь чистым. Это ветер доносил брызги дождя с тех темно-синих туч, нависших над морем. Он вспомнил, что опять придется ночевать без света, а фонарик, который он брал с собой, почти разрядился. Снова растопив печь и обложив ее со всех сторон поленьями, он полез в дальний угол будки, где от электриков, подключавших к сети и будку, и дом, остались «когти» с поясом и резиновые перчатки.
Со своей позвякивающей амуницией он снова стал спускаться по дороге, внимательно оглядывая провода, тянущиеся к линии электропередач. Нигде разрывов не было – разве что на самом столбе, от которого они и начинались. Пришлось лезть наверх. В детстве он не раз видел, как с помощью когтей ловко взбираются на столб электромонтеры, и надеялся, что получится и у него. Надев когти на ноги, он пристегнулся к столбу и сделал первый шаг левой ногой. Получилось! Однако, чтобы вцепиться в столб когтем на правой ноги, ему пришлось рукой направлять и всаживать его. Так, помогая руками, он добрался до верха. Но оказалось, что напрасно, - никаких повреждений там не было.
Испытав легкий страх высоты, отдававшейся истомой в животе, он уже собрался спускаться, как ноги его сорвались, и он повис, едва успев ухватиться за крюк с фарфоровым изолятором. Упасть с более чем трех метров – это в планы его не входило. Он поелозил ногами в когтях вдоль столба, но тщетно – когти не цеплялись. Тогда он отпустил одну руку и чуть ли не вколотил кулаком коготь в столб. Его прошибло потом, но пока он осторожно спускался, страхуя каждое свое движение, пот высох.
В печке вовсю горели дрова, бросая из неплотно прикрытой заслонки блики на стены, но в будке было темно и неприютно. Вдруг с сильным порывом ветра, от которого она задрожала, лампочка в ней зажглась на мгновение. Он вышел и посмотрел на крышу. «Ну ты и болван!» - сказал он вслух и, взяв резиновые рукавицы, по задней стенке взобрался на крышу. По ней, поскрипывающей толем ,он подошел к шесту, где концы электрошнура из будки, присоединялись к проводам. Так и есть – на одном из изоляторов не было контакта. Пальцем в перчатке он прижал концы, между ними проскочила слабая искра, и внизу на землю из отрытой двери будки упал прямоугольник света. Он расплел кусок кабеля, валявшийся на крыше и оголенной проволокой прикрутил к изолятору оба конца.
Теперь в будке было светло, не то что в две прошлые ночи, горела, гудя, печка и от нее несло жаром. А снаружи совсем стемнело и снова по крыше и в стену, обращенную к морю, застучали капли дождя. Он закрыл дверь, примотав веревкой за скобу к гвоздю в стене, сел за стол и открыл «Ад» Данте в дорогом старом издании с иллюстрациями Боттичелли. Он посмотрел на утонченный строгий профиль Данте работы Джотто и попробовал читать. Но не читалось – от величавых терцин в переводе Лозинского клонило в сон. Он слишком долго подготавливал миг, когда все будет сделано и он приступит к тому, что считал для себя главным, но теперь это главное не занимало его, не наполняло его привычной радостью.
Он бросил чтение, пошевелил в топке полыхавшие поленья и добавил еще несколько. От печки несло сильным жаром - стенки накалились докрасна. Он открыл свой дневник и попробовал записать вчерашний сон, но и это у него не получилось. Тогда он достал кусок белого хлеба и стал есть, перелистывая страницы книги и вглядываясь только в иллюстрации любимого художника, поскольку суть прежде вызывавших благоговение строк, насыщенных мыслью и страданием, ускальзывала от него. Ему ничего больше не хотелось, кроме того, что уже было сейчас с ним.
В будку снова ударил ветер и холодные струи пронизали ее насквозь. Он размотал веревку, дверь сама стала открываться, дернулась несколько раз под ветром и ударилась о стену. Ему стало не по себе. Он вышел и посмотрел на море. Было темно, и все-таки еще можно было различить контуры скал и последнюю непогасшую щель в небе. С моря несло дождем и ветром.
Закрыв дверь, он всунул между скобой и косяком топор. Он был совсем один на вершине огромной сопки, и вокруг было темно, а темноты он боялся с детства. Впрочем, бояться было абсолютно нечего - в будке горел свет и дверь была надежно закрыта. Он лег на лавку и накрылся шинелью. От бушлата под головой чем-то пахло. Не домашним, но вполне уютным. Пахло армейским. Он лег, а лампочка продолжала гореть. Печка была слишком близко от лавки, припекая ему бок, другой бок, у стены, обдавало холодом, и он подвернул под себя шинель. Он лежал и слушал, как воздух с моря, где тьма и волны, и мокрые скалы, вонзается во все щели будки, словно хочет дотянуться до ее обитателя и, обтекая стены, подглядывает за ним. Он встал и выключил свет, чтобы не светиться щелями во тьме вместо погасшего заката.
Можно сказать, ему повезло. Он был вполне доволен тем, что сейчас здесь, в будке, на высокой сопке, а не внизу, в батальоне, где идут учения и все в противохимических костюмах и противогазах. Ему не хотелось никаких учений, ему не хотелось быть солдатом. Впрочем, он уже начал привыкать к мысли, что он солдат, что он на Севере и что ему служить целых три года, но помимо этого было и другое – смутная надежда, что его спасут, вызволят, как это бывало в детстве или в школьные годы, когда он еще не отвечал сам за себя…
От печки несло жаром, а ноги у двери мерзли и он, спустив шинель пониже, подвернул ее и под ноги. Ему нравилась его шинель. Сначала он даже испугался, когда ему выдали ее – что-то неказистое, нелепое, тяжелое, стоящее колоколом. Теперь ему нравилось, что она такая большая, почти до пят, и если отстегнуть хлястик, можно накрыться ею полностью, завернуться в нее – она была новая, толстая, чуть колючая и хорошо грела.
Он стал отмечать у себя эти новые состояния – их было немного, но они были, пусть он и не хотел бы признаться в них. Иногда он ловил себя на том, что ему нравится быть таким же, как все, то есть ничем от других не отличаться. Конечно, отличия были – зачем себя обманывать - но в чем-то главном он действительно был как другие, и если раньше это огорчало бы его, то теперь скорее радовало.
Он заснул. В темноте. Под шум ветра, подрагивания будки и треск горящих в печке поленьев. А ночью несколько раз просыпался от холода, бросал в тлеющие уголья обрывки газеты, снова разжигал печку ...

Мы катим по дороге. По сторонам - бесконечный частокол заборов. За ними – дачи. Солнце очень яркое, но на дороге темно и прохладно. Деревья по обочинам наклонились друг к другу и обнявшись образовали трепещущий и шумливый коридор.
Едем долго. Сплошной коридор деревьев кончается и из тоннеля мы вырываемся к дневному свету. Все сливается в нестерпимом ярком блеске, все пропитано сухим звенящим воздухом.
Дорога сужается, а заборы отступают; между ними и асфальтированным полотном – пестрые полосы травы. Она густая и расшита желтыми в белых веерах головками ромашек, грустными точеными колокольчиками, голубыми звездочками незабудок. Повсюду торчит воинственный репейник.
Мы останавливаемся, опускаем велосипеды на дорогу и заходим в траву. Во все стороны рассыпаются обеспокоенные кузнечики. Их возбужденное стрекотание усиливается. Помню, я все хотел выяснить, чем они так стрекочут, но когда ловил их, они молчали и лишь шевелили усиками. О способе стрекотания я узнал лишь из книг. Мы осторожно срываем цепкие шарики репейника, хотя это ему явно не нравится, и возвращаемся на дорогу. Вслед репейник сердито покачивает оставшимися головами.
Мы насаживаем на рубашки в несколько рядов цепкие шарики, делаем из них погоны и катим дальше. Дачи попадаются все реже, дорога пересекает небольшие полянки, потом снова крыши, купающиеся в море зелени. За заборами алеет спелая смородина, среди листьев блестят словно бильярдные шары яблоки.
Я устал, жарко, хочется пить. Наконец не выдерживаю и кричу:
- Долго еще?
Валерка поворачивает ко мне свое красное разгоряченное лицо:
- Не знаю… Уже должно быть где-то здесь…
- Надоело ехать.
- Вот еще немного… Я помню, где-то здесь…
Он привстает с седла, усиленно нажимает на педали и ожесточенно крутит по сторонам головой. Я еле поспеваю за ним.
- Ура! – вдруг орет он и поворачивает влево. - Вот они!
Я подъезжаю.
Налево, недалеко от дороги, две яблони. Они не огорожены никакими заборами. Они ничейные. Это – цель нашего путешествия. Я еще никогда не видел ничейной яблони. На нее можно спокойно залезть и спокойно есть яблоки, не опасаясь, что вдруг под деревом окажется бешено гавкающая собака, а потом и могучая соседка, которая скажет:
- А ну-ка, слезай... Я тебе уши надеру.
Я бросаю велосипед на мягкую траву и лезу на яблоню. Валерка остается внизу. Он дает указания – я карабкаюсь по ветвям и срываю самые крупные плоды. Он ползает по траве, собирает и складывает их.
- Хватит, больше не увезти! – кричит он наконец.
Я смотрю вниз – под стволом солидная куча яблок, но мне кажется, что их недостаточно, что самые спелые и крупные еще не сорваны. Совсем не хочется спускаться – оставлять на ветвях такое богатство.
- Слезай, хватит! – повторяет Валерка.
Я и сам это понимаю, и все же отыскиваю самое большое, как мне кажется, яблоко, с трудом кончиками пальцев дотягиваюсь до ветки, на которой оно растет, еще одно усилие – и яблоко с глухим стуком падает в траву. Но и этого мне мало…
Наконец я медленно спускаюсь. Руки слегка поцарапаны, царапины и на ногах – светлые полосы на темном загаре. Я с наслаждением откусываю огромный кусок жесткого кислого яблока. Оно кажется великолепным. Я был равнодушен к яблокам, принесенным с базара. Мне нравились лишь те, что я срывал сам, прямо с листьями. Мне нравились они в соседнем саду, за высоким забором, где жила злая хозяйка и страшная собака, которая не умела кусаться.
Куча яблок заметно поубавилась… Пощипывало десны и нёбо - было ощущение, что челюсти чем-то склеили. Язык стал как деревянный, и вкус яблок больше не чувствовался. То же самое испытывал и Валерка – он держал очередное яблоко и не знал, что с ним делать.
Между тем как-то неожиданно все вдруг изменилось. Большое плотное облако надвинулось на солнце и только его лохматые края ярко светились. А еще дальше над замершими плоскими верхушками тонких и прямых сосен мрачно нависла иссиня-сизой плотной массой чудовищная туча, которая медленно приближалась, овевая холодом землю. Последний раз робко блеснуло солнце, и вот уже все окуталось гигантской тенью и наполнилось напряженной тишиной.
Мы быстро рассовали яблоки по карманам, за пазуху и выкатили на дорогу. Я несся первым. Сзади слышался шелест шин Валеркиного велосипеда, поскрипывание седла, журчание велосипедной цепи и частое Валеркино дыхание. Было жутко и радостно.
Где-то очень далеко прокатился гром, словно кто-то простучал на трех литаврах – нескладно и неритмично. По верхам деревьев прошелся ветер – листья зашелестели, забились, словно в ознобе, и снова все стихло – лишь шуршание колес продолжало мягко стелиться по дороге. Я поднял голову - темное-темное небо и на его фоне дрожащие контуры деревьев.
Вдруг где-то там вверху, в кронах деревьев раздался дробный шум, дорогу впереди усеяли темные крапинки дождя и на мое лицо, руки, упали первые холодные капли. Шум над головой усилился, словно там в застучали в тысячу маленьких барабанчиков, и дорога перед нами влажно заблестела.
Мы соскочили с велосипедов и укрылись под огромным деревом.
У него была такая густая листва, что дорога под ним оставалась сухой, тогда как в остальной видимой нам части она была в фонтанчиках подпрыгивающих капель. Но вскоре и этот последний сухой островок стал исчезать под напором ливня. Все уязвимей становилось наше убежище, все чаще вздрагивали мы от больших холодных капель, пробивающих густую листву…
Я оглянулся – позади нас за зеленым забором в гуще поникших кустов сирени виднелась беседка.
- Бежим туда! – сказал я.
- А нас не выгонят?
- Кому охота лезть под такой ливень…
Мы открыли калитку и по мокрой дорожке помчались с велосипедами к беседке. Она была небольшая и мы с трудом уместились в ней. Здесь было сухо и уютно. По ее крыше стучал дождь и целыми потоками падал с нее мимо нас, вырывая в земле по окружности ровный овражек. Струи копошились там внизу, отыскивая маленькие пестрые гладкие камешки, щепочки, осколки стекла… я даже заприметил край монетки, скорее, трехкопеечной, которая потом, когда все стихло, оказалась кусочком проволоки… А пока зашумело еще сильнее и все скрылось в мутно-серой пелене. В беседке стало холодно. Молча мы передвинулись к середине, но брызги дождя долетали и сюда.
Где-то справа от нас за кустами вздрагивающей сирени, у дачи ясно раздавался звук воды, падающей с крыши в поставленное ведро. Сначала оно тонко и жалобно позванивало, обдаваемое жесткой непрерывной дробью капель, затем, когда наполнилось до краев, шум стал низкий и глухой.
Я смотрел на кусты сирени, на причесанный частой гребенкой дождя травяной газон, на клумбу потупившихся анютиных глазок, на дикую пляску капель по голой земле и слушал, как шумит вокруг нас: в листве, траве, в кустах, в деревьях, по крыше и по земле - везде по-разному. Валерка с выражением нетерпения на лице вертел в руках нож со множеством различных лезвий, которые он по очереди открывал и закрывал. Они сухо щелкали. Он очень гордился этим ножом.
Потом шум стал затихать, посветлело, словно из тумана выступили четкие силуэты, дальше – потемневший забор и мокрый асфальт. Вскоре вокруг разлилась тонкая тишина, только возле дачи слышалось равномерное: пинь, пинь, понь… Это перекликались последние падающие с крыши капли.
Вдруг там звякнула стеклами дверь, громко простучали по мокрому деревянному крыльцу чьи-то шаги и в чистом влажном воздухе звонко раздалось:
- Мама, мама! Дождь уже прошел. Можно я погуляю?
Я с невольным сожалением поднялся. Валерка – вслед за мной. Подхватив велосипеды, мы быстро прошли по дорожке, ставшей темной и рябой от дождя. Ветра еще не было, но по небу быстро неслись облака. Они были бледно-серые, лохматые, невзрачные, точно истощенные. Их было много и все они, словно выполнив задание, куда-то спешили.
Я с трудом открыл разбухшую от дождя калитку и мы вышли на дорогу. Вокруг было тихо и пустынно, лишь вдалеке желтым пятном плаща мелькала чья-то фигурка. А облака торопились и торопились, становилось светлее и светлее, и вдруг все вспыхнуло от огромного, мягкого и прохладного солнца. Матово-золотистые лучи прорезали побитый дождем зеленый свод и светло-рыжими пятнами воткнулись в отлакированное шоссе. Тут же, словно боясь опоздать, явился ветер, и со взъерошенной листвы полетели на землю капли, вспыхивая на миг в косых полосах солнечного света.
Мы вскочили на велосипеды и поехали. Колеса приятно жужжали по влажной пятнистой дороге, из-под них вылетали тонкие струйки воды и время от времени деревья окатывали нас ушатами холодных сверкающих брызг. Хотелось поскорее домой, чтобы переодеться в сухое и согреться горячим молоком, и в то же время не хотелось, чтобы кончалось то, что было с нами теперь, сейчас, в настоящую минуту.
Апрель, 1960
(Сюжет относится к 1950 году, когда я с папой, мамой и сестрой проводил лето на даче под Ригой в Майори. И друг у меня был из соседней дачи. Только звали его иначе - Марик.)