Если у вашей малышки накопилось уже столько вещей, что она не помещается в маленькой косметичке, то стоит порадовать ее вместительной ...

Верх совершенства! Сумка «Стефани». Сумочка изготовлена из мягкого высококачественного кожзаменителя, который внешне очень похож на натуральную кожу, но намного прочнее, ...

…
А потом вдруг среди тягомотной крутни собирают команду на старую заброшенную точку, с которой давно уже сняли за ненадобностью ракетную установку. И я среди них. Считаю, что мне повезло. Все-таки новые впечатления. Повод отвлечься от надсадной непроходящей муки и тяжести, то и дело, чуть останусь один, влажно и горячо приливающей к глазам. И вот открывается Север, совсем не такой, каким я его видел весь последний месяц, первый в моей солдатской жизни.
Едем на «мазе». С его непривычно высокого борта далеко видно, и сам путь по дороге, вернее, по колее, продранной колесами по моховому настилу сопок, кажется опасным – из-за крутых поворотов, когда за очередной скалой – бесконечное чередование других скал и сопок… И высоко, и просторно, и тревожно, - всё вместе. В расщелинах меду скал, куда не задувает ветер, курчавятся заросли карликовых берез, «маз» надсадно воет, сотрясаясь, - он одолевает очередной подъем, все выше и выше по крутизне сопки… Кажется, сейчас сдадут тормоза – и все это горячее, напрягшееся, дымящее железо покатится вместе с нами к обрыву… Но вот подъем кончается – и с самой вершины открывается Кольская губа, со множеством торчащих из нее скал-островов, полуостровов. Они темно-серыми, а то почти черными изломанными плоскостями изрезали все пространство воды, а еще плывут там совсем крошечные отсюда кораблики – порой только по длинному, непропадающему следу можно догадаться об их присутствии… Вот и сам Полярный виден – горстка желтых, голубых и розовых домов, невзаправдашних, как и то, что я живу, служу там. Слева над дорогой нависает скала, в ее вертикальную стену влеплены темно-зеленые полосы мха, из трещин растут кустики берез и черники, - можно на ходу протянуть руку и набрать пригоршню ягод, темно-синих, лиловых, с испариной… Скала обрывается, и мы вдруг попадаем словно в южную пустыню - вдали ее обступили срезанные сверху сопки, здесь же – сухо, бело, выжжено. Только поодаль сине блестит озерцо.
Проезжаем участок строящейся дороги. Солдат с плоским татарским лицом, раздетый по пояс, дробит пневматическим отбойным молотом каменный взлобок сопки. Сквозь рев «маза» слышен противный, какой-то зубной стук молота – камень все-таки. Солдат машинально поворачивает голову и без всякого выражения смотрит вслед нашей дымящей машине. Два других, тоже обнаженных по пояс, лежат у обочины, провожая нас глазами. Тарахтит дизель, тянутся шланги…в выдолбленные в породе дыры вставлены деревянные клинья… Вот так можно выровнять всего лишь какой-нибудь метр пути.
Спуск, от которого холодит в животе, снова подъем – и снова работают дорожники. Рядом с колеей лежит, завалившись, трактор, изрыв вокруг себя землю, как умирающий зверь. Дальше пути нет: солдат-дорожник машет рукой в сторону – объезд.
«Маз» сворачивает влево и набирает скорость, чтобы с ходу проглотить заболоченный участок. Даже здесь, на борту, чувствуется, какая под колесами влажная, рыхлая, ненадежная почва – в ней, покрытой губкой мха, остаются глубокие промятые колеи. Лепешки грязи летят в стороны, кузов подбрасывает так, что приходится привстать с лавки, чтобы ногами гасить эти дикие норовистые взбрыки.
И снова начинается подъем. Дороги больше нет. Есть только относительно ровная поверхность сопки, уходящей вверх как пирамида. «Маз» осторожно взбирается по склону, делая аккуратные выверенные повороты влево и вправо, – ай да водитель! - вот уже и край сопки, и в каком-то метре от колес справа в долгом затяжном падении-полете синеет провал. Страшно даже глянуть в ту сторону. Вон как разбежались отсюда и все бегут вниз валуны, уступы да толпы березок, все вниз и вниз, к далеко синеющей водной глади. Воздух заметно холодеет – он кажется разреженным… я прикидываю, успею ли спрыгнуть влево, через борт, если задние колеса занесет…
«Маз» вплотную прижимается к стене, так что выпрыгнуть теперь некуда, - от нее веет холодом и сыростью, в складках стиснутого камня – ржавые потеки воды. На краю обрыва качаются под ветром стебли травы, нежные цветы иван-чая… последний спасительный поворот – и вниз, и вниз…легко, спокойно – в надежное лоно низины, улегшейся между скал.
Здесь нет ветра, здесь тихо, низина, словно гигантская чаша, полная свежего духа берез, нагретого мха, ягод, знакомого с детства запаха больших лесных полян, где столько грибов… «Маз» останавливается. Мы спрыгиваем с грузовика и разбредаемся в разные стороны - нас пятеро, без старшины и водителя, нас послали разбирать старую казарму на теперь никому не нужной заброшенной точке.
Осматриваюсь вокруг. По скалам движутся тени от облаков. У дороги желтые пятна зарослей морошки. Она как малина - кулачки прижатых друг к другу сочных зерен. Собираю ягоды и ухожу от дороги все дальше. Меня окружает высокая трава, под ногами становится хлипко – сапоги блестят от воды. За низкими зарослями березок сгрудились валуны. Они навалились друг на друга, словно в схватке за место, за кусочек приглянувшейся земли, да так и застыли навсегда над ней, образовав небольшой, влажный, гулкий свод. Где-то рядом слышен звук падающей воды, голос маленького ручья, родника. Я внимательно разглядываю мох, расстилающийся под ногами. А… вот углубление… оно почти полностью затянуто зеленым, пышным и влажным одеялом мха. Это там бежит родник, оттуда его чистый глубокий тон. Просовываю в углубление руку, но так и не дотягиваюсь до воды. Рядом прыгает маленькая серо-коричневая лягушка. Останавливается и раздувает бока. Я ей не страшен.
Возвращаюсь к валунам. Под их сводом в сумеречной прохладе стоит прозрачное озерцо. Таинственно, как в детстве. Кто здесь живет? Чьи это владения? Где хозяин? Ленточка водорослей поднимается с песчаного дна в мелких уложенных вокруг камешках. И рядом с ней растет, не достигая поверхности, подобие маленького деревца. Чей это подводный сад? Погружаю руки в воду – как чиста, как холодна и свежа она! – подношу в ладонях к лицу и опускаю его в эту, может быть, со дня творения никем не потревоженную влагу. Она проливается между пальцами – гулкий и сочный плеск оглашает эти маленькие своды – тут своя акустика, как в греческом амфитеатре. Здесь слышен и шепот…
Иду обратно, к дороге. Из травы выглядывают палевые шляпки грибов. Срываю один, продравшийся на длинной упругой ножке сквозь толщу травяного дерна. Подосиновик. Он пахнет остро и знакомо, как в детстве.
«Маза» на месте нет – он спустился еще дальше и стоит там, словно к чему-то прислушиваясь. Но вот оттуда раздаются гудки. Это, видно, зовут меня. Сорвав последнюю крупную ягоду морошки, я бегу к машине. Все уже сидят в кузове и ждут меня. Это шоферу велели подать сигнал. Старшина выглядывает из кабины и без раздражения и недовольства машет рукой, показывая на кузов, - пора!
Мы едем дальше, а я все не могу опомниться, мне никак не проститься с тем сокровенным местом. Никогда в жизни я больше не буду там, и от сознания этого грустно, горько и радостно одновременно. И снова «маз» ползет вверх, отчаянно раскачиваясь кузовом на каменном бездорожье.
И вот мы у цели. Слева – казарма. Она совсем еще нова на вид. Светло-розовая, ровно оштукатуренная, пустая и чистая. Как это она жила здесь в отсутствие рядового состава… Словно уже стала принадлежностью этих мест, их органической частью. Ей будет жаль с ними расставаться, как и мне. А рядом озеро – оно набралось в выемку между голых скал. Недалеко от берега из него торчит острый огромный камень, словно акулий плавник.
Старшина разрешает выкупаться перед работой, да и в самом деле, на солнце чуть ли не печет. Двое из нас - я в том числе – раздеваются. Лезем в воду. Она оглушающе холодна, ведь где-то под ней вечная мерзлота. Камни скользят под ногами. В глубину пробираемся ползком. Я пробую плыть, хотя грудь стянута ледяным обручем, перехватывает дыхание… Я делаю несколько гребков и натыкаюсь рукой на подводный камень. Его край так остр, что рассекает мне ладонь.
- Что? – с тревогой в голосе кричит с берега старшина. – Поранился?
- Ничего, товарищ старшина, - отвечаю я. – Пустяки.
Но плавать мне больше не хочется. Посасываю ладонь – разрез неглубокий, тонкий, как от лезвия бритвы – крови немного.
- Работать-то сможешь? – спрашивает старшина. Это для него самое главное.
- Конечно! – улыбаюсь я.
Мы выбрасываем из кузова ломы и лопаты и принимаемся за дело. Мы раздираем казарму на составные части. Дерево, гвозди – они рычат, отдираясь друг от друга, скрежещут, стонут, подвывают, а мы не отступаем – ломом раз и раз, и на себя, и вбок, и еще вбок, и еще, и вместе, раз и раз – и целая секция, снаружи отштукатуренная (штукатурка кое-где осыпается – ничего. обмажем потом), а изнутри оклеенная моющимися обоями – целая секция, отделившись от стены, ухает на землю, поднимая розовую пыль.
Мы разбираем казарму обдуманно, сохраняя ее несущий остов – так что она стоит до конца, становясь все сиротливей и неприглядней, изумленней и трагичней – зачем она теперь? Кому она такая? Ей не привыкнуть к своему новому облику…
Мы перетаскиваем тяжелые секции, словно отдохнувшие на земле и пришедшие в себя после обморока, к «мазу» и сходу – одна за одной - погружаем в кузов. Старшина жадничает – ему, конечно, хочется увезти зараз побольше – хозяин… Мы наваливаем секции выше бортов.
- Доедем? – спрашивает старшина водителя с сомнением и в то же время глазами, всем выражением лица ожидая, требуя, чтобы тот кивнул, и водитель – он служит уже третий год – кивает и улыбается:
- Доедем, товарищ старшина.
А мы-то как? Для нас и места не осталось… Мы садимся сверху. Так что теперь и вовсе высоко и жутковато. Но оттого еще веселее, бесшабашней, отчаянней.
Едем…
На слишком крутом спуске старшина останавливает машину и, высунувшись из кабины, велит нам слезать и спускаться к подножию сопки своим ходом. Для безопасности. Он прав, наш старшина. Он молодец.
И вот мы, распластавшись, слезаем и пускаемся – нет, не по дороге, она виляет туда-сюда - а напрямик ...

Марик закурил, помахал в воздухе спичкой, пока она не погасла. Сигареты лежали на столе – красная пачка возле вазы с увядшими ромашками. У одной были оборваны лепестки.
Я сказал, что тоже закурю. Разве я стал курить? Нет, только иногда, довольно редко… Ну-ну, лучше не привыкать…
Сигареты были приятны на вкус. Такие мне еще не попадались. Мы ждали, когда нам подойдет официантка, и я стал смотреть на улицу с мокрым асфальтом, с деревьями за забором на противоположной стороне, с немым движением машин, людей…
А здесь было пусто, только один столик позади нас был занят парочкой. Мне нравилось, что здесь пусто. Фигуры из сигаретного дыма теряли свою объемность у потолка.
- Что возьмем? – деловито спросил Марик.
Я не знал, что нужно взять, я не разбирался в таких вещах, хотя они и заслуживали внимания, но у мне не было на них времени… Все-таки нужно было что-то взять, и я сказал, пусть Марик сам выберет, на свой вкус, что-нибудь среднее.
Мы сидели в ожидании официантки и Марик спросил:
- Видишь?
Я посмотрел:
- И что?
- Я ее знаю. Был тут скандал из-за меня.
- По пьянке?
- Вроде того.
- С ее участием?
- Нет, просто она меня запомнила.
Официантка заметила, что мы о ней говорим – она шла между столиков к нам, еще не решив, узнавать Марика или нет, но он сказал «Здравствуй, Алла» и она заулыбалась нам, как своим знакомым.
Марик заговорил с ней. Я не слушал, пока Марик не повернулся ко мне:
- Будешь?
Теперь и Алла смотрела на меня.
- Что именно?
- Коктейль «Юрмала».
- Да, возьмите «Юрмала», - сказала Алла. - Это наш самый хороший коктейль.
- Два коктейля… - сказал Марик.
Алла кивнула и ушла.
- Ну как? – спросил Марик. Он хотел выглядеть взрослым – все-таки два года не виделись.
Я одобряюще кивнул, хотя мне было все равно.
Алла вернулась к стойке бара, откуда негромко раздавалась музыка.
От глубоких затяжек слабо кружилась голова. Марик положил свою сигарету на край стола – дым тонкой извилистой струйкой потянулся вверх.
- Черт! Не могу себе простить – в такой день и напиться!
- Брось! Я же не предупредил, что прилетаю.
- Нет, все равно…

За большими окнами сгущались сумерки.
Она сказала, что рано ляжет. Наверное, уже легла. Она выглядела усталой сегодня. Наверное, уже уснула. А радио так и осталось невыключенным и что-то бормочет... Тихая музыка… И кот… Вот кого невозможно узнать. Медленное равнодушное существо. Как он раньше гонялся за бумажкой на бечевке… Смешно, но все изменилось, как изменился этот кот. Я так ей и сказал. Даже растерялся, когда его увидел… Я сказал: «Сколько раз я представляя себе…»
«Ничего не надо представлять и все будет нормально!» – ответила она.
Нормально?

- Нет, это здорово , что ты приехал, - сказал Марик. - Я просто обалдел, когда тебя увидел.
- Да, ты был хорош... Еще не видел тебя пьяным.
- Дурацкое состояние. И ничего не можешь с собой поделать.
- Но мы пошли на залив и ты искупался.
- Все равно голова как чугунок.
- Ты искупался и я нашел в песке твои часы.
- Вот именно – в песке…
Я закурил третью сигарету. Со стойки бара доносилась музыка - играл джаз и пела певица.

When they begin the beguine
It brings back the sound of music so tender,
It brings back a night of tropical splendor,
It brings back a memory ever green.

Джаз всегда поднимал настроение.
На стекле лицом к улице был написан весь ассортимент напитков по-латышски и по-русски, но отсюда казался одинаково непонятным. Мы молчали, я курил, играл джаз и нам несли коктейли. Официантка возникла в глубине стекла и приближалась к нам – все четче проступал ее белый передник… Марик взял со стола потухшую сигарету и воткнул в пепельницу. В отражении у него был мужественный профиль. Я обернулся.
Алла ставила на стол коктейли.
- Пожалуйста, - сказала она, объединяя нас равнодушной улыбкой.
Марик, полуприкрыв веки, кивнул. Ему хотелось, чтобы я оценил его взрослость.
Я взял фужер. Коктейль был темно-красного цвета с куском льда и крепкий на вкус. Марик тоже попробовал и теперь растерянно смотрел на меня:
- Ну как?
Мне стало смешно:
- Крепкий. Сейчас я тебя догоню…
- Ну и гадость!
- Нет, просто очень крепкий…
- Какая гадость!
- Тогда зачем брал?
- Сам просил…
- Я просил что-нибудь среднее.
- Мда… - постучал Марик пальцами по столу, - везет же. И что теперь будем делать?
- Пить.
- Я не буду. С меня хватит.
Коктейль был крепкий и густой, как ликер.
- Слишком сладкий, - сказал я.
- Вообще пьяная гадость!
Марик привстал, решительно оглядываясь.
- Что ты хочешь?
- Подожди.
- Я пью.
- Подожди.
Аллы в зале не было. Марик жестом подозвал другую официантку. Медленно переломившись в талии, она оперлась руками о край стола.
Разговор был безукоризненно вежлив. Марик спросил, можно ли обменять коктейли, так как мы ошиблись с выбором. Официантка говорила с акцентом. У латышек приятный акцент, когда они говорят по-русски. О, она бы с удовольствием заменила, но это не полагается, тем более что в фужерах уже начал таять лед. Она бы с удовольствием, но увы… Ей, конечно, очень жаль, что она ничем не может нам помочь.
Марик прикусил нижнюю губу и поводил головой – он готов был смириться с тем, что сегодня все наперекосяк.
Хорошо, что нам ничего не обменяли. Теперь я хотел, чтобы коктейль был крепкий, чтобы он хоть как-то подействовал на меня. Я вынул из кармана деньги и положил на стол.
- А это зачем? – сказал Марик.
- Возьми, - сказал я. – Боюсь, что придется повторить. А расплачиваться тебе.
Марик усмехнулся, но деньги взял.
Я был благодарен ему, что не остался этим вечером один. Не знаю, что было бы иначе. А так мы сидим здесь, играет музыка, коктейль, сигареты и все почти хорошо…

I'm with you once more under the stars,
And down by the shore an orchestra's playing
And even the palms seem to be swaying
When they begin the beguine.

Марик еще раз попробовал коктейль, решительно отодвинул фужер в сторону и стал мрачно смотреть мимо меня на тех, кто сидел сзади. А сзади сидели он и она: они вели тихий влюбленный разговор, она катала стеклянную трубочку по ободу бокала, а он улыбался ей. Марик смотрел на них слишком навязчиво, но они ни в чем не были виноваты перед моим другом. Просто он окончательно протрезвел.
Cтекло стало покрываться блестящими штрихами – на улице пошел дождь и все заспешило в новом мелькающем ритме, но вскоре совсем стемнело, и за нашим собственным отражением уже почти ничего не было видно - разве что лишь когда мимо, светя фарами, проезжала машина или кто-то останавливался возле витрины.
Мой фужер был пуст.
- Что бы еще попробовать? – сказал я.
Марик поднял брови.
- В смысле выпить, - сказал я.
- «Спутник», кажется, ничего, - сказал он, - но я не буду..
- Одному как-то глупо,
- Пей, - сказал он. – Я же без тебя пил днем…
Я заказал один «Спутник». Коктейль оказался действительно «ничего». Я пил и кури л, а Марик сидел мрачней тучи. Я ему сочувствовал, хотя был готов к тому, чтобы посочувствовали мне. Играл джаз и пел голос. Голос Эллы Фитцджеральд. Я знал эту композицию Кола Портера – «Begin the beguin». Было плохо слышно, но я и так помнил слова.

To live it again is past all endeavor,
Except when that tune clutches my heart,
And there we are, swearing to love forever,
And promising never, never to part.

Да, эта мелодия сжимает мне сердце, но что поделаешь. Все так и было, Правда мы тогда не клялись в любви друг другу, мы просто не знали что это такое. И пальм не было, но все остальное было – и музыка, и берег моря, и звезды, и все остальное, тогда, два года назад, когда ей было пятнадцать лет, а мне семнадцать. А сегодня днем было совсем иначе… Обратно мы шли по дюнам, пока она не устала, и тогда мы сели на песок между сосен с видом на море и пляж. Она говорила , что все изменилось и что теперь мы совсем другие, но мы можем остаться друзьями, и что она будет мне писать, если мне это нужно.
- А тебе? – спросил я, не смея спросить о большем, о главном, что уже и так было ясно.
У нее на коленях лежал плащ и я все надеялся на дождь, который бы нас объединил, но дождь так и не пошел и чуда не случилось. Старый друг… Это она про меня… Нет, старым другом я был только для Марика. Она чувствовала себя очень усталой. Не я ли тому виной, вдруг словно из небытия возникший сегодня на пороге ее дачи. Я ведь два года ей не писал и она имела полное право меня забыть. Отчего же я сам рванулся сюда, в свое прошлое. Зачем я тут?

What moments divine, what rapture serene,
Till clouds came along to disperse the joys we had tasted,
And now when I hear people curse the chance that was wasted,
I know but too well what they mean;

- Ты стал совсем другим, - услышал я голос Марика.
- Это я сегодня уже слышал…
- От нее?
Я кивнул.
- Кстати, как она?
- Хорошо. У нее все хорошо.
- Зачем ты так постригся? Чуть не наголо…
- Удобно.
- Хотел сказать, что тебе идет.
- Тебе тоже, без усов.
- Да, сбрил нафиг, а то за грузина принимают…

Когда мы вышли из кафе, дождь почти прекратился, с неба сыпалась лишь мелкая морось – ее было видно в свете фонарей и фар проезжающих машин. Горели огни рекламы и растекались по мокрому тротуару. Мы повернули к пляжу. Во рту стоял приятный вкус коктейля и выкуренных сигарет и голова больше не кружилась. Море слабо различалась только у берега. Мы пошли по пляжу. Так же, как я с ней. Та...