Возьмем в руки знаменитый роман-эпопею Льва Толстого «Война и мир». В его третьем томе есть эпизод, имеющий непосредственное отношение к истории ЮЗАО. Один из главных героев романа, Пьер Безухов, незадолго до Бородинского сражения «для того, чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который […]

Отечественная война для Москвы началась раньше, чем для всей остальной России, – не в июне 1812 года, когда наполеоновские войска переправились через Неман, а в мае, после назначения в Первопрестольную генерал-губернатором графа Федора Васильевича Ростопчина. 5 мая 1812 года государь Александр I подписал рескрипт о новом московском градоначальнике, коим и стал весьма авторитетный и популярный [...]

Хотя пожар и грабежи 1812 года оставили глубокие раны на теле Москвы, город все же не умер. Главные его институты сохранились и готовы были заработать вновь. Это необходимо и для того, чтобы показать Европе силу духа русских и их способность к сопротивлению, а также для того чтобы восстановить доверие населения. Француз А. Домерг (актёр и [...]

Еще до решающего сражения на Москве-реке генерал Ростопчин задумал арестовать многих проживавших в Москве французов и других иностранцев, оправдывая свой поступок обычными мерами безопасности. Некоторых из этих людей считали политически неблагонадежными, другие рисковали просто из-за своего иностранного происхождения подвергнуться нападению толпы и линчеванию. Списки составлялись городскими властями. Театральный режиссёр А. Домерг с тревогой ждал. «Быстрое [...]

У Евдокии Ростопчиной сложилась удивительная судьба. В ее жизнь и творчество по-дружески и просто вошли самые признанные гении русской культуры XIX века. А ее собственный голос в искусстве зазвучал тогда, когда все должно было умолкнуть — ведь писал Пушкин! И все же лучшие произведения Ростопчиной не померкли на фоне яркой плеяды окружавших имен и стали одним из истоков женской лирики в России.

Благовест

Евдокия Ростопчина родилась в 1811 году. Домочадцы называли ее Додо, Додо Сушкова. Своей матери девочка почти не помнила — ей было около 6 лет, когда та умерла от чахотки. Отец находился в постоянных служебных разъездах, и Додо жила в семье родственников Пашковых. Ее любили, баловали, не жалели денег на учителей и воспитателей, но свое сиротство девочка чувствовала. Впечатлительная и чуткая ко всему окружающему, она была спокойной и счастливой лишь в большом заросшем саду старой усадьбы Пашковых на Чистых прудах. Заросли сирени и лунные пятна на дорожках стали тем зачарованным царством, в тиши которого явились первые рифмы. «В прозаически житейском семействе Пашковых, где она воспитывалась, никто не занимался литературой. Евдокия Петровна начала писать стихи скрытно от старших родных», — вспоминал ее брат С.П. Сушков.


Тогда Додо было лет 11—12. Потребность сочинять, изливать свои чувства возникала и под наплывом детской жалости к себе, «мечтательному и хилому ребенку», и под впечатлением московских пейзажей XIX века. Как острейшее впечатление детства Ростопчина вспоминала грандиозную музыку колокольного звона — благовеста, когда все сорок сороков заводили разговор небесного с земным.

Девочку охватывала дрожь. Именно в эти моменты какой-то инстинкт толкал ее к карандашу и бумаге, и она изливала свой восторг.

Встречи навсегда

На детских праздниках, куда Додо вывозили, чтобы развлечь ее, она выбрала себе в друзья не сверстницу в локонах, а неуклюжего и неразговорчивого мальчика с сумрачными глазами. Он тоже приезжал с бабушкой. Его звали Мишель Лермонтов.

И вот Додо 16 лет. Она в светлом невесомом платье на первом балу в доме у Голицыных. Все танцуют и веселятся, а робкая дебютантка в задумчивости стоит в стороне: с ней только что беседовал взрослый и очень интересный человек. Его звали Александр Сергеевич Пушкин.

Потом по прошествии времени Додо вывернула свою память, чтобы вспомнить каждое пушкинское слово. «Он дум моих тайну разведать желал», — возвращаясь мыслями к этой встрече, напишет она. Может быть, тогда она призналась, что тоже пишет стихи, а потом думала над тем, как прозвучало это «тоже». О своем отношении к Пушкину Евдокия Петровна однажды сказала кратко: «боготворила — всегда».

Увлеченность девушки стихами нарастала. У дяди Додо, поэта и драматурга Николая Васильевича Сушкова, был литературный салон. Тот скромный дом в Старопименовском переулке, где она читала свои стихи его постоянным посетителям, до сих пор сохранился.

Молва о талантливой девушке распространялась, как и ее литературные опыты, в списках ходившие по рукам. Стихи нравились — ясность, музыкальность и искренность строк пленяли сердца. Один из свидетелей выступления Додо в какой-то из гостиных записал: «Маленькая м-ль Сушкова читала пьесу в стихах собственного сочинения. Я не жалею, что должен был слушать ее».

Но не все в ее стихотворном деле предназначалось для чужих ушей. М-ль Сушкова — это поэтического вида создание, какой ее знали в московских особняках, бралась за темы, о которых следовало молчать. Все героическое, возвышенное находило в душе девушки горячее сочувствие. Декабристы. Пусть под грозным окриком Николая I общество примолкло — ее муза на стороне тех, кто поменял мундиры с золотыми эполетами на каторжанскую робу, не желая изменить своим убеждениям. Само название стихотворения «К страдальцам — изгнанникам» красноречиво говорило об отношении автора к сибирским узникам:

Хоть вам не удалось исполнить подвиг мести
И рабства иго снять с России молодой,
Но вы страдаете для родины и чести,
И мы признания вам платим долг святой.

Эти строки юная поэтесса читала тем, кому доверяла, ближайшим друзьям — ученику Благородного пансиона Михаилу Лермонтову и студенту Московского университета Николаю Огареву. Оба они стали не только поклонниками поэтического дарования и доверенными сокровенных мыслей Додо, но и ценителями ее необыкновенного очарования: Огарев томился безответной любовью, а Лермонтов написал ей свое первое посвящение «Умеешь ты сердца тревожить...»

Однажды добрый знакомый Сушковых Петр Андреевич Вяземский — допустим, что случайно — заглянул в заветную тетрадь Додо. Первое же попавшееся на глаза стихотворение он, удивленный и восторженный, тайно переписал и послал в Петербург Антону Антоновичу Дельвигу, редактору альманаха «Северные цветы». У того по прочтении не было никакого сомнения относительно публикации «Талисмана». Авторство не указывалось: стихосложение отнюдь не считалось похвальным занятием для барышни дворянки. Но главное произошло: в 1831 году на страницах российской печати состоялся многообещающий поэтический дебют.

«Талисман» — стихотворение-загадка, отзвук глубоких сердечных переживаний восемнадцатилетней поэтессы, которые переплелись в счастливо-мучительный «узел бытия». Первая любовь? «Не отгадать вам тайны роковой», — роняет она. Но гадай — не гадай, ясно одно: странное замужество Додо, случившееся как-то враз, словно бросок в прорубь, не имело ни малейшего отношения к чувствам, вызвавшим к жизни «Талисман».

Другая жизнь

Весть о том, что Додо Сушкова выходит за графа Андрея Ростопчина, сына отличившегося в 1812 году градоначальника, удивила всю Москву. Никаких привязанностей между молодыми людьми не замечали. К тому же все знали, что совсем недавно молодой граф собирался жениться на другой девушке, но свадьбе воспротивилась его мать, Екатерина Петровна.

Графиня Ростопчина, будущая свекровь Додо, всем хорошо известна по знаменитому портрету Ореста Кипренского: его гениальная кисть очень четко направляет внимание зрителей на внутреннее состояние модели. В глазах Ростопчиной, словно завороженной некой сверхъестественной силой, прочитывается глубокий душевный надлом. Она как будто смотрит в бездну, ужасается и все-таки тянется к ней.

Кипренский обнажил трагедию знаменитого и несчастного семейства. Графиня-мать тайно перешла в католичество. Когда все открылось, ее муж, бывший градоначальник, тяжело переживал беду, несомненно, приблизившую его кончину. Дом Ростопчиных, по воспоминаниям современников, производил гнетущее впечатление: всюду, как летучие мыши, шныряли ксендзы в черных сутанах. Они буквально свили здесь себе гнездо. Под влиянием хозяйки дома, теперь уже рьяной католички, оказались и некоторые домочадцы. Андрей же Ростопчин хоть и старался держаться вдали от фанатичной матушки, имел также немало странностей. Он напоминал окружающим своего отца, которого императрица Екатерина II называла «бешеным Федькой».

Говорили, что мать-графиня, возможно, исходя из каких-то собственных соображений, старалась расстроить и этот брак сына. Перед свадьбой она посвятила мадемуазель Сушкову в подробности его безалаберной жизни и советовала ей отказаться от этого союза. Характеристика, пожалуй, была односторонней. Андрей Федорович обладал веселым характером, злости за ним не замечали, но вспыльчивости и сумасбродства ему было не занимать. Собственно, для Додо ничто из этого не являлось открытием. На ее глазах жених изломал в крошево колоссальной стоимости серьги, предназначавшиеся им в подарок невесте. Причиной оказалось то, что, по мнению графа Андрея, они не произвели на нее должного впечатления. И это лишь частность из целой цепочки настораживающих, казалось бы, фактов.

Совершенно ясно, что молодой девушке, выросшей в патриархальной православной, благочестивой обстановке, предстояло встретиться с совершенно чуждым миром. Среди ошеломленных известием о предстоящей свадьбе была и кузина Додо, получившая от нее горькое и отчаянное письмо буквально накануне венчания. В нем невеста признавалась в давней страстной любви к тому, кто был воспет ею в «Талисмане».

Этот человек невидимкою прошел через всю жизнь поэтессы. Ее любовь оказалась безответной? Или союз двух сердец не имел шансов свершиться? Кто был избранником Додо? На эти вопросы нет и, наверное, уже не найдется ответа. Можно лишь предположить, что предстоящая свадьба была попыткой поставить крест на прошлом и увлечь себя другой жизнью, превратившись в графиню Ростопчину — богатую, знатную, окруженную поклонением.

Свадьба состоялась 28 мая 1833 года. И ее муза будто онемела — ни слова о событии, столь значимом в жизни женщины. И лишь многим позднее Ростопчина обмолвится о той весне, «весне без соловья, весне без вдохновенья». Устами своей героини она скажет грустную правду: «Она вошла в мужнин дом без заблуждений... но с твердой, благородной самоуверенностью, с намерением верно и свято исполнять свои обязанности — уже не мечтая о любви, слишком невозможной, но готовая подарить мужу прямую и высокую дружбу».

Без мук и напряжения

Три года Ростопчину не видели ни в Москве, ни в Петербурге: она не появлялась в свете. До редакторов литературных журналов доходили лишь ее письма с текстами новых стихов. Многие из них ходили в списках. Без суеты, медленно, но верно Ростопчина завоевывала известность и среди обыкновенных любителей изящной словесности, и среди известных ценителей.

В 1834 году И.В. Киреевский, литературный критик и публицист, в статье «О русских писательницах» сказал о ней как «об одном из самых блестящих украшений нашего общества, о поэте, имя которой, несмотря на решительный талант, еще неизвестно в нашей литературе». Он предлагал читателям узнать в последних творениях Ростопчиной, так надолго исчезнувшей из виду, того загадочного автора «Талисмана», который некогда «изящно» взволновал любителей поэзии.

Впечатления и переживания Ростопчиной выливались в удивительно легкие, звучные строки. Недаром многие ее стихотворения были положены на музыку Глинкой, Даргомыжским, А. Рубинштейном, Чайковским. Печатались ее стихи и в песенниках.

Сочиняла она чрезвычайно быстро, легко, без мук и напряжения. Брат поэтессы вспоминал, как во время какой-нибудь поездки Евдокия Петровна складывала стихи. Вернувшись домой, она, обладая исключительной памятью, почти без помарок записывала их.

Выезжая из столицы в деревню, Ростопчина особенно ощущала потребность излить на бумаге все то незаметное со стороны, что искало выход: прощание с мечтами, с надеждой на счастье, готовность притерпеться, смириться во имя мира в семье:

И много дум, и много чувств прекрасных
Не имут слов, глагола не найдут...

Всех подкупала особая интонация, сердечность ее стихов. Они стали появляться в журналах все чаще. Прочитав в «Московском наблюдателе» стихотворение «Последний цветок», Вяземский, «первооткрыватель» таланта Додо Сушковой, писал А.И. Тургеневу: «Каковы стихи? Ты думаешь, Бенедиктов? Могли быть Жуковского, Пушкина, Баратынского; уж, верно, не отказались бы они от них. И неужели не узнал ты голоса некогда Додо Сушковой?.. Какое глубокое чувство, какая простота и сила в выражении и между тем сколько женского!»

Стихотворение «Последний цветок» написано глубокой осенью 1839 года, когда кончалось деревенское заточение и впереди Евдокию Петровну ждал блеск имперского Петербурга.

Отдайте мне балы

На берегах Невы Ростопчина сразу же вошла в большую моду. Вот что писал по этому поводу ее брат С.П. Сушков: «Она никогда не поражала своею красотою, но была привлекательна, симпатична и нравилась не столько своею наружностью, сколько приятностью умственных качеств. Одаренная щедро от природы поэтическим воображением, веселым остроумием, необыкновенной памятью при обширной начитанности на пяти языках… замечательным даром блестящего разговора и простосердечной прямотой характера при полном отсутствии хитрости и притворства, она естественно нравилась всем людям интеллигентным».

Евдокия Петровна была всегда желанной гостьей в тех столичных салонах, которые отличались интеллектуальностью бесед и где на светских львиц от подобной серьезности, пожалуй, напала бы зевота. Такой салон в первую очередь был у Карамзиных, с семейством которых Ростопчина очень сблизилась.

Широко и хлебосольно принимала и она. Всех, кто был тогда в Северной Пальмире талантлив, значителен, известен, можно было встретить на ее вечерах. Жуковский, Крылов, Гоголь, Одоевский, Плетнев, Соллогуб, Александр Тургенев, Глинка, Даргомыжский. Этот список дополняли и европейские знаменитости: Ференц Лист, Полина Виардо, Фанни Эльслер, Рашель.

Зимами 1836—1838 годов поэтесса, познавшая вкус и творческого, и женского успеха, подобно комете появлялась на придворных балах, маскарадах, разного рода увеселениях, сопровождаемая стоустой молвой и толпами поклонников. Не однажды Ростопчиной с ее уже серьезной литературной славой поставят в вину пристрастие к этому тщеславному мельтешению, к воспеванию мишурной бальной кутерьмы.

С искренностью, подчас неосторожной, которая всегда была отличительным качеством ее поэзии, Ростопчина признавалась:

...Я женщина во всем значенье слова,
Всем женским склонностям покорна я вполне,
Я только женщина, гордиться тем готова,
Я бал люблю!.. Отдайте балы мне!

Впрочем, долго продолжаться это не могло… Ростопчина была слишком умна для того, чтобы довольствоваться ролью светской львицы. Две зимы дворцовой круговерти привели ее к отрицанию общества, когда «напрасно ищет взор сердечного привета… когда вблизи, в глазах, кругом лишь все чужие». Подруги — светские кокетки «с полсердцем лишь в груди, с полудушой». После этого прозрения из-под ее пера вышла целая череда стихотворений, где читатель, по словам литературного критика А.В. Дружинина, нашел «сильный протест против многих сторон великосветской жизни». С убийственной искренностью Ростопчина писала:

Уж надоело мне под пышным платьем бальным
Себя, как напоказ, в гостиных выставлять,
Жать руку недругам, и дурам приседать,
И скукой смертною в молчанье погребальном,
Томясь средь общества, за веером зевать.

Но ведь дело не обходилось только «скукой смертною». Одни интриги чего только стоили. Как знать, не пушкинская ли трагедия, разыгравшаяся на бальном паркете, подготовила ее собственный уход из «веселых хором»?

Тетрадь Пушкина

Александр Сергеевич, которого часто видели в салоне Ростопчиной на Дворцовой набережной, в последний раз был у нее за день до дуэли. Он находился в ужасном состоянии. О том доподлинно известно от мужа Евдокии Петровны, который вспоминал, что за обедом Пушкин несколько раз выходил из-за стола мочить себе голову, до того «она у него горела». Конечно, Евдокия Петровна знала и суть этих душевных терзаний, и роль, которую сыграл тут «большой свет». А дальше случилось то, что случилось… Выстрел на Черной речке для Ростопчиной, как и для многих, стал трагедией, которая унесла какую-то важную часть собственной жизни. В своем большом стихотворении, посвященном памяти поэта, она писала, чем он был для нее: «…смесь жизни, правды, силы, света!»

А спустя год после гибели Пушкина Ростопчиной передали плотный пакет от Василия Андреевича Жуковского, сопровожденный следующей запиской: «Посылаю Вам, графиня, на память книгу... Она принадлежала Пушкину; он приготовил ее для новых своих стихов... Вы дополните и докончите эту книгу его. Она теперь достигла настоящего своего назначения». Евдокия Петровна держала в руках последнюю тетрадь Пушкина — ту, в которой так горестно, так непоправимо осталось много чистых листов. Комок подступал к горлу. И казалось, это сам Александр Сергеевич за гранью земного бытия помнит о ней, верит в ее талант и подает знак об этой вере. Ростопчина была потрясена. Казалось, что всей жизни не хватит, чтобы оправдать этот по-пушкински щедрый аванс. Ее стихи, переданные Жуковскому, выражают и смятение, и восторг:

И мне, и мне сей дар! — мне, слабой, недостойной,
Мой сердца духовник пришел его вручить,
Мне песнью робкою, неопытной, нестройной
Стих чудный Пушкина велел он заменить…

А между тем «нестройные» рифмы Ростопчиной уже принесли ей прочную славу. Жуковский знал цену своему подарку и не вручил бы его без достаточных оснований. Его решение наверняка поддержали бы те, кто заучивал наизусть стихи поэтессы, все еще вынужденной скрывать свое имя. В разборе одного из номеров «Современника» в 1838 году Белинский ставит имя 27-летней поэтессы рядом с пушкинским: «... Кроме двух произведений Пушкина, можно заметить только одно, подписанное знакомыми публике буквами «Г-ня Е. Р-на»; обо всех остальных было бы слишком невеликодушно со стороны рецензента даже и упоминать». А поэт пушкинской плеяды Н.М. Языков назвал годичную стихотворную подборку одного из петербургских журналов «дрянью и прахом», исключая из этого списка лишь стихотворения Пушкина и Ростопчиной.

Анна

Было ли решение Ростопчиной бросить Петербург и уехать в деревню для творческой работы принято под впечатлением необыкновенного подарка Жуковского? Приходила ли ей мысль в голову, что и у нее должен быть свой «приют спокойствия, трудов и вдохновенья»? Или личные обстоятельства заставили ее проститься со столицей? Но той же весной 1838 года, взяв заветную пушкинскую тетрадь, Евдокия Петровна решила перебраться в село Анна, имение своего мужа.

Итак, занавес бальной залы задернут. Что ждет ее? Все прелести большого света, огни и музыка, оживление блестящей толпы вытесняются из души желанием тишины, покоя и творчества. Она уже другая, не та тоненькая Додо, не обольстительная Евдокия Петровна. Под пером почти набело ложатся на бумагу строки о счастливом воронежском «изгнанье», о благословенной деревеньке с прелестным именем Анна:

Там ум сдружился мой
С отрадой тихою спокойных размышлений…

Как действительно много в России мест, на дорогах к которым можно было бы поставить знак: «Здесь создавалась русская литература». Карабиха, Михайловское, Болдино, Красный Рог и Овстуг, Ясная Поляна, Щелыково, Мелехово и еще Бог весть сколько, немудрено называемых «селами» и когда-то отрезанных от столиц бездорожьем. Кажется, что здесь сама природа оставляла таланту только одну собеседницу — музу.

Вот и Ростопчина без малого три «аннинских» года работала усиленно и плодотворно как над стихами, так и над прозой. В 1839-м две ее повести «Чины и деньги» и «Поединок» вышли отдельной книжкой под общим названием «Очерки большого света». Их главная тема — право женщины на любовь по собственному выбору. Вся сознательная жизнь Ростопчиной доказывает, насколько эта тема оставалась для нее актуальной. Ее героини, их болезненные семейные драмы во многом явились отражением личного неблагополучия поэтессы, страстной, никогда не умиравшей в ней надежды на взаимное чувство.

Одной мольбою

Семейная жизнь Ростопчиной, по признанию Евдокии Петровны, была «лишена первого счастья — домашней теплоты». Она пыталась свыкнуться с душевным одиночеством и сознательно уходила от привязанностей, которые могли бы украсить ее жизнь. Много прекрасных строк выплеснулось на бумагу от избытка неутолимой тоски. Боюсь, боюсь!.. Я не привыкла к счастью! Всегда за радостью встречала горе я… И все-таки слишком велико было искушение почувствовать себя влюбленной и любимой. Долгий и мучительный под конец роман связывал Ростопчину с Андреем Карамзиным, младшим сыном известного историографа, добрым знакомым Пушкина и приятелем Лермонтова. Этот роман обсуждался в свете, но Ростопчина была безоглядной в своем чувстве, хотя и понимала, что у него нет будущего. От этой связи она родила двоих дочерей, которые воспитывались в Женеве и носили фамилию Андреевы. Дальнейшее подтвердило справедливость предвидения Ростопчиной «всегда за радостью встречала горе я».

Охлаждение Карамзина, а вслед за тем известие о его предстоящей женитьбе на красавице Авроре Демидовой Ростопчина восприняла с мужеством и великодушием искренне любящей женщины.

Прости, прости!.. Одной мольбою.
Одним желаньем о тебе
Я буду докучать судьбе:
Чтобы избранная тобою
Любить умела бы, как я...

Трагическая гибель Карамзина, который добровольцем ушел на Крымскую войну, потрясла Ростопчину.

В феврале 1841-го в Петербурге появился прибывший в отпуск Михаил Лермонтов. Он и выросшая девочка с Чистых прудов никогда не теряли друг друга из виду. И Лермонтов снова у Додо. Для него она не столичная знаменитость в полном расцвете женской красоты и литературной славы, а та близкая душа, которую можно найти только в юности.

И Додо, и Мишелю было о чем поговорить, на что пожаловаться и чем утешить друг друга. Они — свои. Мишель узнал, что этот год у Додо особенный: выходит первый том ее сочинений, подготовленный братом Сергеем Сушковым. Позже Михаил Юрьевич попросит свою бабушку прислать ему в Пятигорск этот томик с именем автора на обложке, именем, говорившим ему так много.

Во время следующей встречи с Додо Мишель признался ей, что его мучают тяжелые предчувствия. У Ростопчиной сжалось сердце, но она не подала вида и даже пыталась подтрунивать над мнительностью друга. Стараясь отвлечь его, она протянула Мишелю альбом — несколько строк на память. Потом под впечатлением этой встречи Додо написала стихотворение, где одна строчка звучит как заклинание: «Он вернется невредим…»

Вспоминая покидающего ее дом Лермонтова, Ростопчина писала: «Я одна из последних пожала ему руку». Думала — до встречи. Оказалось — на вечную разлуку…

Терпимость во всем

В 1847 году Ростопчиными был куплен дом на Садовой, куда граф Андрей Федорович перевез богатейшую картинную галерею, собранную его отцом. Здесь было около трех сотен картин: Рембрандт, Рубенс, Тициан, Доу... Великолепная отделка, мраморные статуи, работы итальянских мастеров, громадная библиотека — особняк на Садовой стал жемчужиной Москвы, а с 1850 года — музеем. Супруги открыли двери для всех желающих. «Толпы хлынули на Садовую, несмотря на морозы», — вспоминали старожилы.

Евдокия Петровна старалась с головой окунуться в московскую жизнь. Притягательность ее личности была огромна: «Все глаза смотрели только на нее...» Начинающие таланты всегда находили у Ростопчиной горячую поддержку. На ее «субботах» молодой драматург Александр Островский читал своего «Банкрота», так первоначально называлась пьеса «Свои люди — сочтемся».

«Что за прелесть «Банкрот»! Это наш русский «Тартюф», и он не уступит своему старшему брату в достоинстве правды, силы и энергии. Ура! У нас рождается своя театральная литература», — с восторгом пишет Ростопчина. Она щедра на похвалу. Все, что идет на пользу русскому искусству, литературе, встречается ею с горячим энтузиазмом и защищается от несправедливых нападок. «Я не понимаю вообще, как люди могут питать вражду или досаду друг на друга за то, что не все видят, чувствуют, мыслят и верят одинаково. Терпимость во всем, особенно в области искусства, — вот для меня главное и необходимое условие сближения, приязни, дружбы…»

Не только в творчестве, но и во взглядах на пути развития России, вызывавших в 1850-х годах настоящие баталии между славянофилами и западниками, Ростопчиной претили крайности и словесный экстремизм.

Другая

Последний, московский, период жизни Евдокии Петровны был заполнен интенсивной работой. Определяя свою лирику как «истинную повесть», она продолжала размышлять и признаваться, любить и разочаровываться. Ее произведения — роман в стихах, пьесы, проза — печатались практически в каждом журнале и альманахе. В 1856 году вышел в свет первый том собраний ее сочинений, предпосланный такими словами критика: «Имя графини Ростопчиной перейдет к потомству как одно из светлых явлений нашего времени... В настоящую минуту она принадлежит к числу даровитейших наших поэтов».

Между тем это был последний радующий автора отзыв. Наступали иные времена. Ростопчина не могла не чувствовать сначала снижения интереса к своему творчеству, а потом неприкрытой враждебности. В том самом «Современнике», где Ростопчина знала лучшие времена, теперь Добролюбов зло издевался над ее новым романом.

Чернышевский называл писательницу салонной ретроградкой. «Бранили меня аристократкою», — как будто не понимая в чем дело, огорчалась графиня. Она была другая. Она была плоть от плоти того века, который страстно ненавидели выпускники семинарий, века, в котором барышни из чистопрудненских усадеб говорили на пяти языках, а поэты женились на первых красавицах империи. От Ростопчиной напрасно было ждать обличений «мерзостей российской жизни», так быстро входивших в моду. Природа ее таланта являлась совершенно иной. И конец Ростопчиной как поэтессы, писательницы был предрешен.

…Летом 1857 года Ростопчины, отдыхая в своей подмосковной усадьбе Вороново, навестили соседей. За ужином домашний врач хозяев, сидевший напротив Евдокии Петровны, обратил на нее особое внимание, а по окончании вечера просил кого-нибудь из близких людей предупредить Ростопчина: «Его жена опасно больна. У нее все признаки рака».

Вероятно, и сама Евдокия Петровна предчувствовала приближение конца. Она вызвала в Вороново, чтобы сделать соответствующие распоряжения, своего дядю, писателя Николая Сушкова.

— Я умираю, — сказала она ему. — Вот скоро перееду в город, стану говеть, готовиться...

Пережив свою славу, хлебнув насмешек и хулы, Ростопчина стояла на пороге последнего акта своей житейской драмы.

В Вороново свекровь открыла католическую школу для местных девочек. Ростопчина не могла смириться с этим. Страсти накалялись. Но здесь был громадный парк, прекрасная природа вокруг — и это умиротворяло душу Евдокии Петровны. В Москве же, где она думала с помощью медицины хоть немного продлить свои дни, ей предстояло снова жить в ростопчинском доме на Старой Басманной. Жить в обстановке вечной вражды со свекровью.

Знаменитый дом на Садовой, все его дивные коллекции граф Андрей Федорович продал, движимый какой-то маниакальной страстью к финансовым операциям, неизменно кончавшимся крахом. Колоссальное отцовское состояние утекало как песок сквозь пальцы. Евдокия Петровна всегда сторонилась материальных дел. Сейчас тем более не хватало на это сил. Тютчев, навестивший больную, пришел в ужас от того, что осталось от совсем недавно сиявшей здоровьем женщины. Она, по его словам, выглядела «слабеющей и угасающей». Но дух Ростопчиной был неукротим. Разговор с ней заставлял забыть, что перед ним человек, дни которого сочтены.

Далекие планы

И напоследок судьба еще раз улыбнулась Ростопчиной, подарив одну и последнюю из тех знаменательных встреч, которые особыми вехами отмечали этапы ее биографии. Евдокия Петровна, всегда дорожившая знакомством с людьми, одаренными умом, талантом и оригинальностью характера, давно переписывалась с Александром Дюма. Узнав, что писатель путешествует по России, она, не скрывая своей болезни, написала ему о том, что хотела бы повидаться. Понятно, с каким смятением писатель отправился на Басманную: свидание с умирающей — что может быть тягостнее. В его голове уже созрел план, как, не утомляя ни себя, ни бедную женщину, поскорее ретироваться. Но все пошло иначе. Через несколько минут Дюма уже был покорен, как он выражался, «очаровательною больною». Особый магнетизм Ростопчиной, не изменявший ей до конца, заставил визитера вместо нескольких минут, предписанных приличием, пробыть возле нее два часа. Время прошло в увлекательнейшем разговоре, обмене мыслями и даже, что в подобной ситуации кажется невероятным, — планами. Ростопчина обещала докончить работу над воспоминаниями о Лермонтове, о которых он просил ее. Кроме того, она решила перевести для французских читателей стихотворение Пушкина «Во глубине сибирских руд», которое, как услышал от нее Дюма, «не было и никогда не сможет быть напечатано на русском языке».

Много позже в «Русской старине» за 1882 год были опубликованы строки Дюма о Ростопчиной, «об уме этого милого, остроумного и поэтического друга одного дня, воспоминание о котором я сохраню во всю жизнь». При той встрече она покорила его. Казалось, впереди нет ни тягот, ни боли, ни небытия, а только свет и радость да голубизна августовского, еще летнего московского неба над головой.

Долго следующее письмо от Ростопчиной искало писателя-путешественника по России. Он, любуясь Кавказом, получил его уже в конце декабря 1858 года. Она прислала все, что обещала. Дюма отметил, что на французском языке Ростопчина «пишет как прозой, так и стихами не хуже наших самых прелестных женских гениев». Была еще и маленькая записка, тоже по-французски: «Когда вы получите мое письмо, я буду мертва или очень близка к смерти». Случилось первое. Ростопчина скончалась 3 декабря 1858 года, была отпета в церкви Петра и Павла, что на Басманной, и похоронена на Пятницком кладбище рядом со своим знаменитым свекром.

Говорят, в России сейчас властвует проза. Но когда вернется вкус к хорошим стихам, время Ростопчиной настанет снова.

Людмила Третьякова. Журнал «Вокруг Света»

Читай ещё:

Московская Сафо.
Андрей Карамзин. Достойно, грустно, нелепо...
Аврора, обручённая со смертью


ertata