Дуся заинтересовалась мумиями и сфинксами. "Сфинкс" выговорить она не может, получается либо традиционный "свинкс" либо топонимический "Сфинск".

Я решаю научить дитя пользоваться моим мобильным - ну мало ли что. Иногда в каждом родителе просыпается Безобразная Умная Эльза.
- Дуся, что ты будешь делать, если однажды твоя мама не проснется, а папа в этот момент будет в командировке? - спрашиваю, крутя телефоном перед ее лицом.
- Я посмотрю телевизор, почищу зубки, переоденусь, съем банан.
- Не проснется совсем.
- Нуу... возьму у тебя в кошельке деньги, схожу в магазин, куплю чего-нибудь поесть. Вспомню, как мама это готовила, сделаю так же. Посмотрю телевизор, почитаю книжку. Вечером наберу себе воды и помоюсь в ванне. Выпью молока, лягу в кровать.
- И так до тех пор, пока папа не вернется? Все две недели?
- Да.
- Но если мама не проснется, это же значит, что она...
- ...сдохла?
- Нет, сдохла кошка...
- ...и крыса. А мамочка умерла.
- Мамочка ушла и оставила тебе тело. И теперь это просто кусок мяса, который через несколько дней испортится и начнет жутко вонять.
- Фу!!!
- Дуся, ну а что надо сделать, чтобы этого не произошло?
- ...Забальзамировать? Натереть душистыми мазями и обернуть бинтами?
- Нет, малыш. Надо взять телефон и позвонить папе. Не дожидаясь, пока мама завоняет, а в телефоне сядет батарея. (Показываю, как это делается) А еще кому надо позвонить? Здесь, в Баре? Кому из взрослых?
- Не знаю.
- Позвони тете Ане Касумович, она живет рядом и решает любую проблему.
- Она тебя закопает?
- Нет, она заберет тебя к себе, а через день появится папа.
- Она заберет меня к себе, и там мы с Деней будем играть, беситься и кувыркаться! (Дуся явно в восторге от этой перспективы)
- Но разве малыш, который потерял маму, может кувыркаться?
Дуся обескуражена. Черт, кажется, смерть мамы не такая уж четкая штука. Неужели она даже после этого может что-то запрещать?!
- Что плохого поиграть с другом, - Дуся передергивает плечами.
Да, живая собака лучше мертвого льва.

- Дуся, а кто в вашем садике самая красивая девочка?
- Я! (безапеляционно)
- Никого красивей нет?
- Точно, нет.
Вспоминаю себя в этом возрасте, с каким пристрастием и с какой тревогой я рассматривала детей, которых мама называла красивыми. А вдруг они нравятся ей больше, чем я? Просто умирала вплоть до старших классов от того, что родители считали меня дурнушкой - или говорили, что это так.
Слава богу, хоть с этим я справилась.

В садике есть девочки Миня и Моня. Я переспрашиваю у Ани Касумович:
- Моня - это девочка?
- Да. Нормальное сербское имя. Ее маму, кстати, зовут Вова.

А нашего квартирного хозяина зовут Владан, он довольно неприятный тип, и разговаривать с ним тяжело: он не понимает моего сербского, а я - его английского. Лишний раз встречаться с ним не хотим ни я, ни Тео, поэтому - "боимся, как черт, Владана".

Вечером Дуся приходит изобретательно ластиться:
- У моей любимой девушки черные волосы, карие глазки и золотое колечко на пальце! Она очень, очень милая! Знаешь ее?
Зато в шесть утра после ночной грозы, с полузакрытыми глазами, может сбегать в гостиную, пощелкать пультом и вернуться, но не к себе, а бесцеремонно в мою кровать:
- Телевизор не работает! - и тут же захрапеть.

Еще мы ездили в чудесное местечко Пераст; оно такое чудесное, что сейчас просто сил нет рассказать о всей его чудесности, и там есть замечательный ресторан, меню из которого я не могла не сфотографировать.



Суй - штука популярная. В частности, среди нюры:


Жестокий кириллический курсив и зубодробительная русская диакритика:



Рак по имени Омар:


Это у раков распространенное имя, поэтому в ходу прозвища. Беллевуе кажется опасным парнем.


Сачем?


Осьминогова кто-то все же заказал, потому что на следующей странице был Жареный Осьминогов, но он получился нерезким. Не то что телеки.

Наверное, я могла бы рассказать, но лучше умолчу о долгих прогулках по Праге, залитой медовым октябрьским светом, о живописно ветшающих домах, о неровных улицах, тусклых фонарях, вездесущем плюще, о резких и длинных тенях. О неохватных садах ее, сбитых каблуках, призрачных трамваях, их звонком полете над черной рекой, где плавает и дробится электрический огонь. О живой и цепкой траве, разрывающей мостовые. О густой средневековой вони, и да, о вездесущем плюще, что волнуется под ногами, как море, когда идешь по старому кладбищу, крепко держась за детскую ручонку. Если люди однажды покинут Прагу, волны плюща зальют ее, потекут по улицам, будто каша из волшебного горшочка, который некому остановить. Ее засыплет падалицей и желудями, завалит палой листвой, и только пустые трамваи будут носиться со звоном и грохотом над Влтавой, из темноты в темноту.

Нет, Прагу не заставишь давать обещания так же охотно, как дает их Москва. Я не вижу в ней своего будущего, потому что не вижу времени. Наверное, я специально обхожу стороной те места, где пульсирует ее кровь, обхожу ее виски и запястья. Мне не нужен ее драйв, биение жизни, брожение сока. Только длинные тени, чтобы укрыть лицо. Здесь любой маньяк сойдет за своего, и мой немыслимый, карнавальный ретро-гардероб наконец-то никому не бросается в глаза. Здесь есть места совсем безлюдные, черные дома, откуда никто никогда не выходит, храмы, где не служат, и бары с распахнутыми настежь дверями, внутри которых тихо и темно, как в склепах. Сонная, мшелая, оцепеневшая Прага, где собственная речь пугает и гаснет. Так что умолчу.

Расскажу лучше, чтоб не забыть, про один разговор с Тео; я тогда сказала, что никогда особенно не хотела, чтобы меня желали, только чтобы любовались. А он сказал, что для мужчины это одно и то же, что если тебя перестали желать, значит, тобой уже не любуются. И это для меня была огромная новость, я даже не поверила сначала, а потом поняла, что он прав, и удивилась, как же я не узнала об этом раньше, это многое изменило бы в моей жизни, наверное. И даже расплакалась, потому что это мне всегда было таким утешением, думать, что мужчина любуется мною, даже если давно ушел к другой, хотя бы издалека. Наверное, Тео знает еще много простых вещей, которых не знаю я.

На второй день в Сутоморе приметили котика - их тут множество - пятнистого, с разноцветными глазами. Вчера, отправляясь на прогулку, увидели, что котик сдох и лежит на обочине. Дорога привела нас на окраинный пляж, где грелись старухи, некоторые топлесс, десятки квадратных метров дряблой кожи, загорелой, бледной, покрасневшей, унылые глыбы сала, медузы-самоубийцы, выбросившиеся из моря. Если влезть на камни повыше, можно было любоваться морем, не видя при этом старух, а только прозрачную воду, полную солнца. Дуся запросила есть, и мы вернулись, сели в ресторане, обычно уютном, но тут вдруг гудящем от мух и ос. На протяжении обеда, отгоняя насекомых от тарелки, я то и дело представляла, что все они налетели с места крушения котика, и это подрывало мой и без того хрупкий аппетит.

Сегодня, по дороге в тот же ресторан, я встретила котика с разными глазами, живым. Я подумала, что он воскрес, но его тёзка и близнец все так же лежал на обочине, навязчиво белея боком мне издалека. Возвращаясь из ресторана, встретила котика снова, такого же белобокого, но с двумя золотыми глазами, и очевидно юного. И снова подумала, что котик воскрес, а он, подлец, валялся на том же месте, облепленный все теми же мухами. Надо уезжать, подумала я.

Уже видели цементные сады Ульциня, дышащие горячим смрадом, как лихорадочный больной, - его лестницы, убегающие наверх, к пустующим домам, по крыши заваленным мусором, - его бурых пискливых крыс; уже давали в машине жаропонижающее ребенку, необъяснимо раскалившемуся до 39+ во время странной и короткой этой прогулки. Уже прикладывались в Цетине к мощам Иоанна Крестителя: две пышно убранные крошечные темные ручки в хрустальной раке, охраняемые двумя огромными монахами, и это было тоже почему-то невыносимо странно, не помещалось ни в голове, ни в сердце; и вся эта одноэтажная старая столица, сдуваемая ветром, трепещущая и звенящая жестяной листвой, реющая в мареве - не удивлюсь, если она блуждает среди гор, каждый раз обнаруживаясь на другом месте.

Самолет завтра; летим в Прагу почему-то через Рим на этот раз, оттуда сразу в Карловы Вары, снова в Прагу, потом в Кошице, в Прагу и обратно в Черногорию, эти гастроли не закончатся никогда. Тревога, тревога съедает меня, меня душит паника оттого, что я никогда не знаю, где окажусь завтра, как надолго останусь; одинаковые живые и мертвые коты, девочка, вытягивающаяся в сладкоокую гейшу прямо на глазах, как благодарный побег олеандра, щедро политый в новой кадке; надвигающаяся старость, не наползающая осторожно, а накрывающая внезапно, будто южная ночь. Я Дориан Грей, только что случайно проткнувший ножом свой портрет, стремительно седею не от старости, но от ужаса пред нею. И теперь я понимаю наконец, что мои самые простые мечты никогда уже не сбудутся, не успеют; нам бы день простоять да ночь продержаться - вот и все, о чем можно и нужно думать. А может, ко мне просто возвращается - что? - я сама к себе возвращаюсь, и жить снова становится странно и больно, и я этому рада.