Итак для всякого Славянина: Русского, Чеха, Серба, Хорвата, Словенца, Словака, Булгара (желал бы прибавить и Поляка), - после Бога и Его святой Церкви, - идея славянства должна быть высшею идеею, выше свободы, выше науки, выше просвещения, выше всякого земного блага, ибо ни одно из них для него недостижимо без её осуществления - без духовно-, народно- и политически-самобытного, независимого славянства; а напротив того все эти блага будут необходимыми последствиями этой независимости и самобытности.


Исторический народ, пока не соберет воедино всех своих частей, всех своих органов, должен считаться политическим калекою. Таковы были в недавнее время итальянцы; таковы до сих пор греки, сербы и даже русские, от которых отделены еще три или четыре миллиона их Галицких и угорских единоплеменников. А сколько еще под спудом почивающих народностей, чающих своего воскресения!



Требование нравственного образа действий есть не что иное, как требование самопожертвования. Самопожертвование есть высший нравственный закон. Собственно говоря, это тождественные понятия. Но единственное основание для самопожертвования есть бессмертие, вечность внутренней сущности человека; ибо для того, чтобы строгий закон нравственности или самопожертвования не был нелепостью, заключающей в себе внутреннее противоречие, очевидно, необходимо, чтобы он вытекал из внутренней природы того, кто должен на его основании действовать, точно так же, как и во всех природных, или, что то же самое, божественных законах


Но если для человека все оканчивается здешнею жизнью, то, без сомнения, и законы его деятельности не могут ни откуда иначе почерпаться, как из требований этой же жизни, - из того, что составляет ее сущность, то есть из требований временного спокойствия, счастья, благоденствия, в которых каждое существо находит конечную и даже единственно вообразимую цель своего бытия. Только в том случае, ежели не в этом, заключается внутренняя потребность нашей сущности, духа, как мы его называем, - если в нем содержится нечто иное, неисчерпываемое содержанием временной земной жизни, - может быть выставляемо и иное для его деятельности, начало нравственности, любви и самопожертвования.


Но государство и народ суть явления преходящие, существующие только во времени, и, следовательно, только на требовании этого их временного существования могут основываться законы их деятельности, то есть политики. Этим не оправдывается макиавеллизм, а утверждается только, что всякому свое, что для всякого разряда существ и явлений есть свой закон. Око за око, зуб за зуб, строгое правило, бентамовский принцип утилитарности, то есть здраво понятой пользы, - вот закон внешней политики, закон отношений государства к государству. Тут нет места закону любви и самопожертвования.


Итак, состав Русского государства, войны, которые оно вело, цели, которые преследовало, а еще более - благоприятные обстоятельства, столько раз повторявшиеся, которыми оно не думало воспользоваться, - все показывает, что Россия не честолюбивая, не завоевательная держава, что в новейший период своей истории она большею частью жертвовала своими очевиднейшими выгодами, самыми справедливыми и законными, европейским интересам, - часто даже считала своею обязанностью действовать не как самобытный организм (имеющий свое самостоятельное назначение, находящий в себе самом достаточное оправдание всем своим стремлениям и действиям), а как служебная сила. Откуда же и за что же, спрашиваю, недоверие, несправедливость, ненависть к России со стороны правительств и общественного мнения Европы?


В вопросах общественных почти никогда нельзя прибегать к опытам...


Почему же Европа, которая все знает от санскритского языка до ирокезских наречий, от законов движения сложных систем звезд до строения микроскопических организмов, не знает одной только России?


Дело в том, что Европа не признает нас своими. Она видит в России и в славянах вообще нечто ей чуждое, а вместе с тем такое, что не может служить для нее простым материалом, из которого она могла бы извлекать свои выгоды, как извлекает из Китая, Индии, Африки, большей части Америки и т.д.,- материалом, который можно бы формировать и обделывать по образу и подобию своему.


Европа видит поэтому в Руси и в славянстве не чуждое только, но и враждебное начало.

Как ни рыхл и ни мягок оказался верхний , наружный, выветрившийся и обратившийся в глину слой, все же Европа понимает, или точнее сказать, инстинктивно чувствует, что под этой поверхностью лежит крепкое, твердое ядро, которое не растолочь, не размолоть, не растворить, - которое, следовательно, нельзя будет себе ассимилировать, претворить в свою кровь и плоть, - которое имеет силу и притязание жить своею независимою, самобытною жизнью.


Почему так хорошо уживаются вместе и потом мало-помалу сливаются германские племена с романскими, а славянские с финскими? Германские же со славянскими, напротив того, друг друга отталкивают, антипатичны одно другому; и если где одно замещает другое, то предварительно истребляет своего предшественника, как сделали немцы с полабскими племенами и с прибалтийскими славянскими поморянами. Это-то бессознательное чувство, этот-то исторический инстинкт и заставляет Европу не любить Россию. Куда девается тут беспристрастие взгляда, - которым не обделена, однако же, и Европа, и особливо Германия, - когда дело идет о чуждых народностях? Все самобытно русское и славянское кажется ей достойным презрения, и искоренение его составляет священнейшую обязанность и истинную задачу цивилизации.


Но может ли быть признано за Европой значение части света - даже в смысле искусственного деления, основанного единственно на расчленении моря и суши, - на взаимно ограничивающих друг друга очертаниях жидкого и твердого?.....Азия вместе с Европой также будет почти островом. С какой же стати это цельное тело, этот огромный кусок суши, как и все прочие куски, окруженный со всех или почти со всех сторон водой, разделять на две части на основании совершенно иного принципа?


Что же такое Европа в этом культурно-историческом смысле? Ответ на это - самый определенный и положительный. Европа есть поприще германо- романской цивилизации, ни более ни менее; или, по употребительному метафорическому способу выражения, Европа есть сама германо-романская цивилизация. Оба эти слова - синонимы.


Принадлежит ли в этом смысле Россия к Европе? К сожалению или к удовольствию, к счастью или к несчастью - нет, не принадлежит. Она не питалась ни одним из тех корней, которыми всасывала Европа как благотворные, так и вредоносные соки непосредственно из почвы ею же разрушенного древнего мира, не питалась и теми корнями, которые почерпали пищу из глубины германского духа. Не составляла она части возобновленной Римской империи Карла Великого, которая составляет как бы общий ствол, через разделение которого образовалось все многоветвистое европейское дерево, не входила в состав той теократической федерации, которая заменила Карлову монархию, не связывалась в одно общее тело феодально-аристократической сетью, которая (как во времена Карла, так и во времена своего рыцарского цвета) не имела себе почти ничего национального, а представляла собой учреждение общеевропейское - в полном смысле этого слова. Затем, когда настал новый век и зачался новый порядок вещей, Россия также не участвовала в борьбе с феодальным насилием, которое привело к обеспечениям той формы гражданской свободы, которую выработала эта борьба; не боролась и с ложной формой христианства (продуктом лжи, гордости и невежества, величающим себя католичеством) и не имеет нужды в той форме религиозной свободы, которая называется протестантизмом. Не знала Россия и гнета, а также и воспитательного действия схоластики и не вырабатывала той свободы мысли, которая создала новую науку, не жила теми идеалами, которые воплотились в германо-романской форме искусства.

Одним словом, она не причастна ни европейскому добру, ни европейскому злу; как же может она принадлежать Европе? НИ ИСТИННАЯ СКРОМНОСТЬ, НИ ИСТИННАЯ ГОРДОСТЬ НЕ ПОЗВОЛЯЮТ РОССИИ СЧИТАТЬСЯ ЕВРОПОЙ.

Она не заслужила этой чести и, если хочет заслужить иную, не должна изъявлять претензии на ту, которая ей не принадлежит.


Но если Россия, скажут нам, не принадлежит Европе по праву рождения, она принадлежит к ней по праву усыновления; она усвоила себе (или должна стараться усвоить) то, что выработала Европа; она сделалась (или, по крайней мере, должна сделаться) участницей в ее трудах, в ее триумфах. Кто же ее усыновил? Мы что- то не видим родительских чувств Европы в ее отношениях к России; но дело не в этом, а в том - возможно ли вообще такое усыновление? Возможно ли, чтобы организм, столько времени питавшийся своими соками, вытягиваемыми своими корнями из своей почвы, присосался сосальцами к другому организму, дал высохнуть своим корням и из самостоятельного растения сделался чужеядным?

Если почва тоща, то есть если недостает ей каких-либо необходимых для полного роста частей, ее надо удобрить, доставить эти недостающие части, разрыхлить глубокою пахотою, те, которые уже в ней есть, чтобы они лучше и легче усвоялись, а не чужеядничать, оставляя высыхать свои корни.


Поистине, горою, рождающей мышь, - каким-то громадным историческим излишеством, чем-то гигантским лишним является наша Россия в качестве носительницы европейской цивилизации.


Итак, при нашей уступке, что Россия если не прирожденная, то усыновленная Европа, мы приходим к тому заключению, что она - не только гигантски лишний, громадный исторический плеоназм [излишество], но даже положительное, весьма трудно преодолимое препятствие к развитию и распространению настоящей общечеловеческой, т.е. европейской, или германо-романской, цивилизации.


Только та деятельность плодотворна, то чувство искренне и сильно, которые не сомневаются в самих себе - и считают себя окончательными и вечными.


Народу, одряхлевшему, отжившему, свое дело сделавшему и которому пришла пора со сцены долой, ничто не поможет, совершенно независимо от того, где он живет - на Востоке или на Западе. ВСЕМУ ЖИВУЩЕМУ, КАК ОТДЕЛЬНОМУ НЕДЕЛИМОМУ, ТАК И ЦЕЛЫМ ВИДАМ, РОДАМ, ОТРЯДАМ ЖИВОТНЫХ ИЛИ РАСТЕНИЙ, ДАЕТСЯ ИЗВЕСТНАЯ ТОЛЬКО СУММА ЖИЗНИ, С ИСТОЩЕНИЕМ КОТОРОЙ ОНИ ДОЛЖНЫ УМЕРЕТЬ.


В сущности же это остарение, одряхление целых видов, родов и даже отрядов - не более удивительно, чем смерть отдельных индивидуумов, настоящей причины которой также никто не знает и не понимает.


История говорит то же самое о народах: и они нарождаются, достигают различных степеней развития, стареют, дряхлеют, умирают - и умирают не от внешних только причин


Как в развитии человека можно различать три возраста, так же точно можно отличать и различное число периодов развития в жизни исторических племен...


Только внутри одного и того же типа, или, как говорится, цивилизации, - и можно отличать те формы исторического движения, которые обозначаются словами: древняя, средняя и новая история.


Кому суждено будет вновь идти, тот также должен будет отправляться с иной точки и идти в другую сторону. Прогресс состоит не в том, чтобы все идти в одном направлении, а в том, чтобы все поле, составляющее поприще исторической деятельности человечества, исходить в разных направлениях, ибо доселе он таким именно образом проявлялся.


Итак, естественная система истории должна заключаться в различении культурно- исторических типов развития как главного основания ее делений от степени развития, по которым только эти типы (а не совокупность исторических явлений) могут подразделяться.


Эти культурно-исторические типы, или самобытные цивилизации, расположенные в хронологическом порядке, суть: 1) Египетский, 2) Китайский, 3) Ассиро-Вавилоно-финикийский, халдейский, или древнесемитический,4) Индийский, 5) Иранский, 6) Еврейский, 7) Греческий, 8) Римский, 9)Ново-семитический, или аравийский , и 10) Германо-романский, или Европейский. К ним можно еще, пожалуй, причислить два американские типа: мексиканский и перуанский, погибшие насильственной смертью и не успевшие совершить своего развития.


Итак, или положительная деятельность самобытного культурно-исторического типа, или разрушительная деятельность так называемых бичей Божьих, предающих смерти дряхлые (томящиеся в агонии) цивилизации, или служение чужим целям в качестве этнографического материала - вот три роли, которые могут выпасть на долю народа.


Начну прямо с изложения некоторых общих выводов или законов исторического развития, вытекающих из группировки его явлений по культурно-историческим типам.

ЗАКОН 1. Всякое племя или семейство народов, характеризуемое отдельным языком или группой языков, довольно близких между собою для того, чтобы сродство их ощущалось непосредственно, без глубоких филологических изысканий составляет самобытный культурно-исторический тип, если оно вообще по своим духовным задаткам способно к историческому развитию и вышло уже из младенчества.

ЗАКОН 2. Дабы цивилизация, свойственная самобытному культурно-историческому типу, могла зародиться и развиваться, необходимо, чтобы народы, к нему принадлежащие, пользовались политической независимостью.

ЗАКОН 3. Начала цивилизации одного культурно-исторического типа не передаются народам другого типа. Каждый тип вырабатывает ее для себя при большем или меньшем влиянии чуждых, ему предшествовавших или современных цивилизаций.

ЗАКОН 4. Цивилизация, свойственная каждому культурно- историческому типу, тогда только достигает полноты, разнообразия и богатства, когда разнообразны этнографические элементы, его составляющие,- когда они, не будучи поглощены одни политическим целым, пользуясь независимостью, составляют федерацию, или политическую систему государств.

ЗАКОН 5. Ход развития культурно-исторических типов всегда ближе уподобляется тем многолетним одноплодным растениям, у которых период роста бывает неопределенен, но период цветения и плодоношения - относительно короток и истощает раз навсегда их жизненную силу.


Нет ни одной цивилизации, которая бы зародилась и развивалась без политической самостоятельности, хотя, достигнув уже известной силы, цивилизация может еще несколько времени продолжаться и после потери самостоятельности, как видим на примере греков


Вся история доказывает, что цивилизация не передается от одного культурно-исторического типа другому; но из этого не следует, чтобы они оставались без всякого воздействия друг на друга, только это воздействие не есть передача, и способы, которыми распространяется цивилизация, надо себе точнее уяснить.


Поэтому ни одна цивилизация не может гордиться тем, чтоб она представляла высшую точку развития, в сравнении с ее предшественницами или современницами, во всех сторонах света.


Нужны были смелость, независимость и прозорливость мысли в более нежели обыкновенной степени, чтобы под бедным нищенским покровом России и славянства видеть сокрытые самобытные сокровища,- чтобы сказать России:

Былое в сердце воскреси,
И в нем сокрытого глубоко
ты духа жизни допроси!


Животное совершенство человека заключается только в том что он изо всех животных - наименее животное и потому способен к соединению с духом, который должен победить эти остатки животности.


Следовательно, ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОГО не только нет в действительности, но и желать быть им - значит желать довольствоваться общим местом, бесцветностью, отсутствием оригинальности, одним словом, довольствоваться невозможною неполнотою. Иное дело - ВСЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ, которое надо отличать от ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОГО; оно, без сомнения, выше всякого отдельно-человеческого, или народного; но оно и состоит только из совокупности всего народного, во всех местах и временах существующего и имеющего существовать; оно несовместимо и неосуществимо в какой бы то ни было одной народности; действительность его может быть только разноместная и разновременная.


Общечеловеческой цивилизации не существует и не может существовать, потому что это была бы только невозможная и вовсе нежелательная неполнота. Всечеловеческой цивилизации, к которой можно было бы примкнуть, также не существует и не может существовать, потому что это недостижимый идеал, или, лучше сказать, достижимый последовательным или совместным развитием всех культурно-исторических типов, своеобразною деятельностью которых проявляется историческая жизнь человечества в прошедшем, настоящем и будущем.


Славянское племя составляет седьмое из этих арийских семейств народов. Наиболее значительная часть славян (не менее, если не более, двух третей) составляет политически независимое целое - великое Русское царство.


... Самое обилие результатов европейской цивилизации в нашем ХIХ столетии есть признак того, что та творческая сила, которая их производит, уже начала падать, начала спускаться по пути своего течения.


Пока же заключаю, что развитие самобытной славянской культуры не только вообще необходимо, но теперь именно своевременно.


Терпимость составляла отличительный характер России в самые грубые времена.


Один из славянских народов - поляки - представляет действительное и грустное исключение. Насильственность и нетерпимость отметили характер их истории. Но та, сравнительно небольшая, доля польского народа - шляхетство, к которой только и может по справедливости относиться этот упрек, могла усвоить себе европейскую насильственность не иначе как исказив весь свой славянский образ...


Славянские народы самою природою избавлены от той насильственности характера, которую народам романо-германским, при вековой работе цивилизации, удается только перемещать из одной формы деятельности в другую.


Дух русского народа, пробужденный событиями, под водительством двух приснопамятных людей: Минина и Хмельницкого, одержал так же победу над изменившей народным славянским началам польской шляхтою, хотевшей принудить и русский народ к той же измене.


Все грозное значение России заключается в том, что она - прибежище и якорь спасения пригнетенного, но не раздавленного, не упраздненного обширного славянского мира.


Итак, всеславянская федерация - вот единственно разумное, а потому и единственно возможное решение восточного вопроса.


Одним словом, Царьград должен быть столицею не России, а всего Всеславянского союза.


Всеславянский Союз есть единственная твердая почва, на которой может возрасти самобытная славянская культура...


Удел России - удел счастливый: для увеличения своего могущества ей приходится не покорять, не угнетать, как всем представителям силы, жившими доселе на нашей земле, (...) а освобождать и восстанавливать; и в этом дивном, едва ли не единственном совпадении нравственных побуждений и обязанностей с политическою выгодою и необходимостью нельзя не видеть залога исполнения ее великих судеб, если только мир наш не жалкое сцепление случайностей, а отражение высшего разума, правды и благости.


Не надо себя обманывать. Враждебность Европы слишком очевидна: она лежит не в случайных комбинациях европейской политики, не в честолюбии того или другого государственного мужа, а в самых основных ее интересах.


Будучи чужда европейскому миру по своему внутреннему складу, будучи, кроме того, слишком сильна и могущественна, чтобы занимать место одного из членов европейской семьи, быть одною из великих европейских держав,- Россия не иначе может занять достойное себя и Славянства место в истории, как став ГЛАВОЮ ОСОБОЙ, самостоятельной политической системы государств и служа противовесом Европе во всей ее общности и целости.


Подбор — это печать бессмысленности и абсурда, напечатленная на челе мироздания, ибо это — замена разума случайностью. Никакая форма грубейшего материализма не спускалась до такого низменного миросозерцания… эта честь должна быть оставлена за дарвинизмом.


Дарвин … оказал другую услугу материалистическому мировоззрению, доставив ему совершенно иную точку опоры. Именно, принцип механической необходимости он заменил принципом абсолютной случайности, которая является у него верховным объяснительным началом той именно части мира, которая представлялась носящей на себе печать наибольшей разумности и целесообразности.


Случайность, следовательно, обращает хаос в космос, и этой случайности оказывается по Дарвину вполне достаточно для произведения этого результата. Это учение абсолютной случайности, названное учением о естественном подборе, будучи гораздо ниже и в научном, и в эстетическом отношении — в этическом оно ему равно — учения о механической необходимости, имеет значение его заместителя или суррогата, так как эта механическая необходимость никогда не могла, и до сих пор не может, быть строго проведена через всю область сущего ни метафизическим, умозрительным, ни научно положительным путём. Вот главная причина того восторга, с которым принято было учение о подборе, ибо чего хочется, тому верится.


Если этот мир не более как бессмысленное скопление случайностей, принявшее только вид ложного подобия разумности, то, право, совершенно всё равно, как и от чего бы ни происходил человек, от обезьяны, свиньи или лягушки. Он, во всяком случае, происходил бы от бессмысленного, и сам был бы вопиющей бессмыслицей.


Ясно, какой первостепенной важности вопрос о том, прав Дарвин, или нет, не для зоологов и ботаников только, но для всякого мало-мальски мыслящего человека. Важность его такова, что я твёрдо убеждён, что нет другого вопроса, который равнялся бы ему по важности, ни в одной области нашего знания и ни в одной области практической жизни. Ведь это, в самом деле, вопрос о «быть или не быть» в самом полном и в самом широком смысле.


Вопрос, решаемый дарвинизмом, неизмеримо важнее и всего имущества, и всех благ, и жизни не только каждого из нас в отдельности, но жизни всех нас и всего нашего потомства в совокупности.


Теория его есть учение чисто английское, включающее в себя не только все особенности направления английского ума, но и все свойства английского духа. Практическая польза и состязательная борьба, вот две черты, не только, в значительной мере, дающие направление английской жизни, но и английской науке. На полезности, утилитарности основана Бентамова этика, да, в сущности, и Спенсерова также; на войне всех противу всех, настоящей борьбе за существование — Гоббесова теория политики; на состязании или соперничестве — экономическая теория Адама Смита, да и вся по преимуществу английская наука политической экономии. Мальтус применил тот же принцип к задаче народонаселения. Даже сама философия Бекона есть чисто утилитарная, как это очень хорошо разъяснено в этюде Маколея о Беконе. Дарвин распространил и частную теорию Мальтуса и общую теорию политико-экономов на органический мир.


Но чем же объяснить самый этот необычайный и продолжительный успех Дарвинова учения? Для успеха необходимо появиться своевременно. Если это условие выполнено, то истинность или ложность теорий и учений оказывается уже весьма второстепенным условием успеха.


Но кроме этой своевременности Дарвинова учения, его совпадения с стремлениями, желаниями, тенденциями не только учёного мира, но и вообще с тем, что называется духом времени, оно имело ещё и общую привлекательность, в особенности для массы образованных людей, своею удивительною понятностью и, так сказать, прозрачною ясностью. Читая самого Дарвина, или изложение его учения, каждый чувствовал, что это и его уму понятно и его познаниям подручно, и естественно чувствовал себя польщённым, что и он вводится во святую святых науки, в сокровеннейшие и глубочайшие тайники её, и говорил себе, что таково свойство гения, тогда как педантизм посредственности представлял это дело столь недоступным. Учение было доведено до компетенции простого здравого смысла, и всякий действительно чувствовал себя компетентным об нём судьею. В этом смысле учение Дарвина было вполне учением демократическим. Это не могло не иметь огромной, так сказать, обольстительной силы.


Но каким жалким, мизерным представляются мир и мы сами, в коих вся стройность, вся гармония, весь порядок, вся разумность являются лишь частным случаем бессмысленного и нелепого; всякая красота — случайною частностью безобразия; всякое добро — прямою непоследовательностью во всеобщей борьбе, и космос — только случайным частным исключением из бродящего хаоса.


Изо всех мировоззрений Дарвинов взгляд на природу есть наименее эстетический.


Шиллер в великолепном стихотворении: «Покрывало Изиды» заставляет юношу, дерзнувшего приподнять покрывало, скрывавшее лик истины, пасть мёртвым к ногам её. Ежели лик истины носил на себе черты этой философии случайности, если несчастный юноша прочёл на нём роковые слова: естественный подбор, то он пал поражённый не ужасом перед грозным её величием, а должен был умереть от тошноты и омерзения, перевернувших все его внутренности, при виде гнусных и отвратительных черт её мизерной фигуры. Такова должна быть и судьба человечества, если это — истина.


Одна из причин и даже главная причина, по которой дарвинизм получил такое широкое распространение и такую власть над умами современников, заключается именно в том, что он устраняет целесообразность в природе, или лучше сказать, объясняет её, не прибегая к посредству идеального начала.


Так называемый естественный подбор — не реальный природный деятель или фактор, а не более как фантазм, мозговой призрак, ein Hirngespinst (как очень живописно и выразительно говорят немцы) Дарвина и его последователей.


За очевидною несостоятельностью Дарвиновой псевдотелеологии, необходимо принять телеологию настоящую, как верховный объяснительный принцип морфологических явлений или морфологического процесса.


В строении организмов сторона морфологическая есть главное и существенное, что она даёт нам руководящую нить для понимания органического строения, а что адаптативная сторона есть уже нечто второстепенное, нечто проявляющееся иногда уже как результат, а не как обусловливающая в каждом случае причина.


По моему мнению, всего проще было бы признать, по аналогии со смертью отдельных индивидуумов, что и вид имеет предел продолжительности своей жизни, после которого он слабеет, не возобновляется в должной мере размножением и, наконец, вымирает, а что внешние обстоятельства могут только ускорить этот естественный процесс, точно так же, впрочем, как и для индивидуумов. Ведь и особи, отдельные организмы, суть агрегаты живых элементов, органитов, соединённых под влиянием неизвестного нам морфологического принципа, которые в течение жизни несколько раз возобновляются круговращением вещества. Но, если это возобновление живых элементов всё-таки не предотвращает (по совершенно неизвестной для нас причине) смерти всего организма, коего они, т.е. органиты, суть живые, более или менее самостоятельные части, то, в сущности, нисколько не удивительно, что, наконец, вымирает и вид, хотя составные части его, отдельные особи, от времени до времени и возобновляются размножением.


Морфологический принцип, не образуемый, не моделируемый средой, а побеждающий её влияния и, так сказать, заставляющий их себе служить, составляет главное в организмах. Этот морфологический принцип моделирует животные (а также и растительные) организмы, не в тех только основных чертах, по которым мы отличаем типы животного царства, но и все прочие систематические группы: классы, отряды, семейства, роды и виды; потому что во всех этих группах влияние среды, приноровление к ней, проявляется лишь в признаках, очевидно подчинённых этому, от приноровленности совершенно независимому и самостоятельному морфологическому принципу.

Экспрессии высших степеней презрения, contempt, scorn, для которых также нет выражений в русском языке, без сомнения потому, что и в самой душе доброго и негордого русского человека нет этих чувств.


Народы, жившие самостоятельною государственною и