Крым, а точнее - Евпатория моя родина. Такой фотомонтаж о Евпатории со своим портретом сделал Витя (мой старший брат) в 1938 году.

Дальше

Отрывки из сенсационной книги «Секретный Муссолини». Это записки, письма и дневники Кларетты Петаччи, любовницы родоначальника фашизма

Кларетта Петаччи - самая знаменитая любовница в истории Италии. Среди многочисленных, «серийных» любовниц итальянского диктатора Кларетта была единственной постоянной его фавориткой. Она и расстреляна была вместе с ним и его окружением. Вся история их отношений запечатлена в подробнейших ее дневниках. Кларетта вела их до самого финала в 1945 году. Это интимная поминутная хроника личной жизни основателя фашизма. Однако читателям оказалась доступна лишь часть записей (до 1939 года). Остальные дневники остались засекречены и, несмотря на действующий в Италии закон, по которому гриф «государственная тайна» снимается со всех документов после 30 лет, дневники Петаччи остались по-прежнему закрыты для всех.


По мнению исследователей, причина этого в том, что Кларетта Петаччи была не просто любовницей диктатора, но и английской шпионкой, посредницей между Муссолини и Черчиллем, которые вели некие секретные переговоры. Предать гласности содержание переговоров, как утверждают специалисты, значит нанести удар как по сложившейся репутации Черчилля, так и вызвать серьезные проблемы в отношениях Италии и Англии.

Впрочем, судите сами, читая записи, которые начала вести двадцатилетняя Кларетта Петаччи, дочь ватиканского врача Франческо Саверио, после того как в апреле 1932 года познакомилась с Бенито Муссолини.

Они встретились случайно, на дороге Виа дель Маре. Автомобиль семьи Петаччи - за рулем сидел личный шофер, а в салоне находились Кларетта, ее сестра Мириам и мать, Джузеппина, - обогнала машина дуче, которую вел он сам. Кларетта узнала Муссолини и закричала шоферу: «Догони его!»

Сорокадевятилетний диктатор, которого поразил подобный энтузиазм, съехал на обочину и вышел из машины. Кларетта бросилась к нему и представилась. Вот тут и появились ее первые записи:

«Остия, 24 апреля... Он впервые говорил со мной.

Я вся дрожала, хотя и не было холодно. О, это чудесное мгновение, незабываемая жемчужина моей жизни. Словно улыбка солнца во время бури...»

Кларетта попросила Муссолини о свидании. Тот согласился и спустя несколько дней принял ее в палаццо Венеция. Заинтригованный пылом юной поклонницы, он навел справки о ней и ее семье.

А Кларетта сразу же стала просить его о новых встречах, забрасывать записками и письмами: «Ваше Превосходительство! Я навязчива, знаю, но через несколько дней я должна буду уехать из Рима, и перед этим мне очень хотелось бы снова навестить ВП (Ваше Превосходительство.) Могу я рассчитывать на такое огромное одолжение? С благодарностью и обожанием, Кларетта Петаччи. Рим». Она сохраняла копии всех записок к Муссолини и записывала содержание всех телефонных разговоров, когда дуче начал звонить ей домой.

10 ноября 1932 года 19 часов 30 минут.

Муссолини: Синьорина Клара дома?
Кларетта: Это я.
М.: Ну, что скажешь?
К.: О! Как я рада, что вы мне позвонили! Очень-Очень
М.: Не надо так волноваться.
К.: Если бы вы только знали, как же давно я жду этого звонка!
М.: Слушаю тебя.
К.: Скажите, можно мне прийти прямо сейчас? Можно?
М.: Но сейчас уже поздно - половина восьмого.
К.: Для меня не поздно.
М.: А для меня поздно.
К.: Я так давно жду.
М.: Я позвоню тебе на следующей неделе.
К.: О, прошу вас, только обязательно позвоните. Ведь уже два месяца прошло (со времени последней аудиенции).
М.: Да, я позвоню. А если забуду, напиши мне еще одну записку с напоминанием. Кстати, как ты приносишь свои записки? Сама их приносишь или кто-то другой?
К.: Почти всегда я сама, только иногда мой брат.
М.: Он работает?
К.: Да. Кстати, и об этом я хотела поговорить с вами.
М.: Хорошо.
К.: И еще есть кое-что новое, касающееся меня, о чем я хотела вам рассказать...
М.: Значит, увидимся.
К.: Только поскорее, прошу вас.
М.: Да, я позвоню тебе на следующей неделе, всего доброго. А скажи-ка, ты почувствовала что-нибудь, когда зазвонил телефон?
К.: Да, вы знаете, когда раздался звонок, я вдруг вся задрожала и почувствовала, что это вы звоните.
М.: Ну, хорошо, теперь ты довольна...
К.: О да, очень, очень довольна, но хочу большего.
М.: Не надо хотеть слишком многого. Ты же надеялась, что я позвоню сегодня вечером.
К.: О да, я надеялась, я ждала с нетерпением, но при этом боялась надеяться.
М.: Значит, все-таки ждала.
К.: О да, знаете, я два месяца не отходила от телефона и все надеялась, и вот...

12 ноября 1932 года.

«Ваше Превосходительство, неужели моя записка на голубой бумаге затерялась в эти светлые дни триумфа?

Я не осмеливаюсь заново просить Вас, мое сердце замирает от волнения, огромного волнения, Ваше Превосходительство, и если бы не большое желание вновь видеть Вас и воспоминания о Вашей удивительной доброте, я бы не осмелилась... Ведь я такое ничтожество... Вы, Ваше Превосходительство, такой великий, могли бы вы найти хоть чуточку времени для меня? Это сделает меня бесконечно счастливой. Моя душа трепещет от надежды и глубокой благодарности, а я тем временем шлю Вам, Ваше Превосходительство, свой самый нежный привет и очень жду Вашего ответа».

Кларетта Петаччи (1912-1945 гг.). 1938 год

15 декабря 1932 года.

Кларетта описывает встречу с Муссолини в палаццо Венеция. Она попросила у него рекомендаций для отца и жениха, но Муссолини ответил отказом. Потом она предложила себя в качестве шпионки («информатора»), но он отговорил ее.

М.: Чем ты занимаешься?
К.: Хотела бы я чем-то заниматься, хоть как-то действовать.
М.: Действовать? И каким же образом? Что бы ты хотела делать, расскажи.
К.: Ну, не знаю, жить, действовать, использовать собственные возможности, делать что-то, что, повторюсь, делает жизнь полноценной.
М.: Но что именно ты имеешь в виду? Говори, говори, не бойся. Мне можешь довериться, я - могила. Расскажи, я с удовольствием выслушаю. Что тебя останавливает?
К.: Ну, понимаете, я боюсь наговорить глупостей. Вы такой умный, и я просто боюсь, что вы поднимете меня на смех, как ребенка.
М.: Ну уж нет, никогда. Жаль, что ты мне не доверяешь. Даже если речь идет о чем-то страшном, откройся мне.
К.: Как бы это сказать... Например, у Наполеона были доверённые лица...
М.: Я понял. Наблюдать и быть незаметной, мало говорить и много слушать, умолкать в нужный момент, а потом в точности передавать чужие слова и стараться никогда не обнаруживать и не разоблачать себя. Это опасная жизнь, полная жертв. Ты могла бы прекрасно вести ее, ты обладаешь для этого всем необходимым. Но я тебе не советую.
К.: Почему?
М.: Потому что это означает полностью изменить свой образ жизни. А ты привыкла к совершенно другому. Ты еще ребенок и не можешь так решительно менять свою жизнь.
К.: Как это - менять жизнь?
М.: Это совсем иная жизнь, нежели та, к которой ты привыкла, жизнь, проходящая в постоянном движении, порой драматичная, и человек, единожды ступивший на этот путь, должен понимать, что он уже не может сойти с него. Ты чувствуешь себя способной на это? Ты ведь еще совсем девочка. Или нет? Да, у тебя много мыслей в голове, но все они вертятся, скачут, ни на чем толком не останавливаясь. Тебе все хочется, и ничего. Когда у тебя оформится какая-то серьезная идея, ясная, четкая, приходи ко мне. Стоит тебе тогда сказать: «Я хочу заниматься этим-то», и я все устрою.
К.: А такие информаторы могут выходить замуж?
М.: Конечно, почему нет, это даже им помогает...
К.: А они могут хранить верность... или по необходимости?..
М.: О, нет! Это нет, Клара, я никогда не предложил бы тебе такую низость, такую вульгарную вещь, я бы даже разговаривать на такую тему тебе не позволил. Я слишком уважаю тебя, чтобы предлагать такое постыдное занятие. Нет! Спать с другими мужчинами... Никогда, Клара! Запомни хорошенько, я бы никогда тебе ничего не сказал, если бы дело обстояло таким образом. Это совсем другое дело. Лечь в постель с мужчиной можно лишь в самом крайнем случае, в случае войны, например, когда правительство требует добыть ценнейшую и важную информацию. Но такое случается редко, и тогда надо закрыть глаза и сделать это для своей родины. Правда, такого почти не бывает. Поразмышляй как следует, готова ли ты изменить свою жизнь, а потом скажи мне. А сейчас уже поздно, ты должна возвращаться домой, а то тебя буду ругать.
К.: Так скоро?
М.: Да, так будет лучше.

1933 год.

Кларетта по-прежнему пишет записки Муссолини, он звонит ей, они также встречаются в палаццо Венеция; встречи эти целомудренны и мимолетны (они длятся лишь четверть часа), но насыщенны. Он по-отечески интересуется всеми проблемами девушки, она же, не задумываясь, засыпает его тысячами просьб о помощи отцу, брату, жениху.

К.: Знаете, успехи делают только те, кто... я не могу такое произнести, это слишком грубое слово для девушки. В общем, те, кто разными способами развлекает вышестоящих.
М.: Ну вот, теперь она плачет. А знаешь, ты странная... Ну что ты плачешь? Что с тобой? Уж не влюблена ли ты в меня? И что ты во мне нашла? Вот скажи, что ты во мне нашла, сумасшедшая ты, дуреха?!
К.: Я люблю вас.
М.: Люби лучше своего жениха.
К.: Я вас люблю, и...
М.: Любишь? Меня? Ну и ну. Я же старик. Люби лучше своего Риккардо, живи спокойно.
К.: Как я могу жить спокойно, если вы не хотите мне помогать.
М.: Помогаю, чем могу.
К.: Вы все можете, если захотите.
М.: Это неправда.
К.: Ну прошу вас.
М.: Почему ты любишь меня? Понимаю еще, если бы я был обыкновенным молодым человеком с улицы, свободным...
К.: Я бы вас не полюбила, если бы вы были обыкновенным.

«Мой муж - это человек, которого я то ли ненавижу, то ли презираю, ведь его присутствие мешает мне броситься к вам»

Из записки Кларетты Петаччи к Муссолини

27 июня 1934 года.

Кларетта венчается с лейтенантом Риккардо Федеричи в римском соборе Св. Марка, расположенном невдалеке от палаццо Венеция.

1936 год.

Это - переломный год не только в отношениях Кларетты и Бенито, но и в истории фашизма. Режим в это время достиг максимального одобрения в обществе. Шестого мая в связи с завоеванием Эфиопии Муссолини провозгласил второе рождение Римской империи. И в последующие за этим недели Кларетта становится его любовницей.

Петаччи все еще замужем за лейтенантом Федеричи, но их брак находится на грани развала. Переспав с диктатором, Клара пишет ему 31 мая: «С каждым днем я люблю вас все больше и больше, я купаюсь в божественной атмосфере вашей любви и не в силах представить, что он прикасается ко мне». В июле Федеричи соглашается на развод. Теперь Кларетта может полностью посвятить себя своему Бенито.

5 сентября 1936 года.

Из дневника: «Я стою рядом, когда он выступает, высунувшись из окна. Площадь переполнена обезумевшей толпой - взрослыми и детьми. Он же спокоен и велик. Он показывался четырежды, а на третий раз произнес короткую речь. Толпа не расходилась еще пятнадцать минут после окончания речи, а потом все-таки схлынула...

Он сожалел о том, что не был предупрежден, иначе стал бы выступать не на площади Сиены, а на балконе. Он повторил это несколько раз, называя себя самого «банальным». Два раза он нервно звонил Альфьери, но не застал его. Тогда он поговорил с Чиано, которому поставил в упрек эту неожиданность, о которой его не предупредили, но было видно, что в глубине души его порадовала эта прекрасная манифестация солидарности.

Между взглядываниями к толпе он подходил к окну, за которым я пряталась, приоткрывал шторы и подолгу говорил со мной. Руки у него были холодные. Периодически он ходил от окна к столу, размышляя вслух. Он решал, показываться ему еще или не надо. Не могу и не умею оценить его душевное состояние в тот момент, он слишком велик во всем.
Говоря со мной о детях, он сказал: «Дети и их мамы недовольны, им слишком долго приходится стоять на ногах. Они же ангелы, а стоят тут с трех часов... Им же что-то нужно, ты понимаешь!

Как-то тут собрались сотни детей, они несколько часов неподвижно стояли под окнами, а один человек все выступал, выступал, никак не мог остановиться. Тогда я, заметив, что детки переступают с ноги на ногу, перебил его и сказал: "Вы потом скажете мне то, что хотите, а сейчас разойдитесь и сводите детей сделать пи-пи..."».

«Эти бедняжки ничего не понимали, например, почему их не кормят. Неужели так сложно дать им бутерброд, пока они ждут. С тех пор я отдал приказ, чтобы все приносили с собой хлеб с ветчиной и ели. Они же так устают!» - говорил он, и во взгляде его была тревога.
Я сказала, что за восторженностью толпы не видно усталости. Он кивнул: «Нуда, некоторые так сильно воодушевлены, что не чувствуют усталости, я знаю, но все же...»

1937 год.

Отношения между Клареттой и Муссолини становятся как никогда крепкими. То, что в начале года было лишь одной из многочисленных интрижек диктатора, осенью становится романом вне всякой конкуренции. Петаччи теперь единственная фаворитка дуче.

Февраль.

19: Видела тебя издалека.
20: Была у тебя. [Занимались] любовью...
23: Видела тебя в Опере. Ты был великолепен, ты такой красивый, любовь моя, больше, чем когда-либо.
27: [Мы занимались любовью] впервые у меня дома. Мне никогда не забыть твое волнение, ты сказал мне, что был «взволнован, как мальчишка».

Март 1937 года.

9: Ты уехал в Триполи.
24: Мы любили друг друга в палаццо... Ты был немного странным, я тебя не понимала.

Бенито рассекает волны.

Апрель 1937 года.

5: У тебя, занимались любовью. Я много плакала, ты хотел уйти, вел себя странно, нервничал. Наговорил мне плохих вещей, потом было примирение. Я так и осталась в растрепанных чувствах, раздумывала... и очень страдала.

10: В Опере. Ты не захотел меня. Там была она [Ромильда Руспи - другая любовница Муссолини]. Я думала, что умру от боли, сердце у меня рвалось на части. Ты так странно ведешь себя, так сложно, я не понимаю.

21: Утром у тебя в палаццо. Ты не хотел, [чтобы] она видела меня. Когда ты мне позвонил, я сказала тебе, чтобы ты ее бросил. Ты ответил: «Нет».

30: Я видела тебя на скачках. Ты смотрел на меня. Она тоже была с тобой.

4 мая 1937 года.

9 вечер: На стадионе «Форце Армате». Ты был красив, величественен. Ты улыбался и смотрел на меня. Ты великолепен, величественное зрелище.

13: Ты приехал ко мне. Занимались любовью.

24: Видела тебя на Форуме. Потом сразу - к тебе. Была любовь.

Июнь 1937 года.

12: У тебя занимались любовью, так стремительно и нервно.

13: Ты уехал в Римини до 21-го, так и не позвонив мне.

21: Я попыталась пройти к тебе, ты не смог.

26: Ты у меня, любовь. Какая радость, боже, какая радость.

27: Ты уехал, не позвонив. Вернулся 2 июля. Это дни, наполненные бесконечной печалью, тревогой и муками. Ты стал другим, таким далеким, и мое сердце разрывалось. Я перестала спать, перестала жить.

Кларетта мчится на яхте. 1939 год

Июль 1937 года.

8: На море с тобой. Первый раз. Осуществились мои мечты. Солнечный день, незабываемые светлые мгновения.

13: Ужас. Мир обрушился на меня. Я умираю. (Муссолини обвиняет ее в измене).

Письмо к нему:

«Единственный человек, с которым я несколько раз виделась, это старый друг Марчелло, который по просьбе брата неоднократно спасал меня от жестокого обращения со стороны моего мужа и которого я попросила добыть для меня необходимую информацию, чтобы наконец добиться развода. Но этого человека нельзя подозревать, он не способен ни на что подобное, ни в мыслях, ни в действиях. Я хочу, чтобы ты узнал это от меня, а не от тех, кто только и желает отнять тебя у меня. Я рассказываю тебе это, чтобы ты знал все обо мне, но не считаю это сколько- нибудь важным. Я не сделала ничего плохого, даже мысленно.

Я действительно люблю тебя, я живу лишь тобой и для тебя. Я с детства обожала тебя, и сегодня ты по-прежнему остаешься смыслом моей жизни. Верь мне, у тебя не должно быть никаких сомнений, это мучительно. Я считала часы, чтобы снова оказаться вместе с тобой на море, бежать рука об руку к вечности, к мечте, а вместо этого я теперь чувствую себя раздавленной, я в жесточайшем отчаянии, сердце мое разбито. За что ты обвиняешь меня? И в чем?

На коленях молю тебя, во имя доброты, которую ты всегда проявлял ко мне: не бросай меня, не верь тем, кто хочет разлучить нас. Задавай мне вопросы, говори со мной, спрашивай. Я умираю без тебя. Что я должна сказать, чтобы эти слова проникли в твое сердце, чтобы ты почувствовал, что все это правда?!»

21: Утром ненадолго у тебя, потом вместе на море. Ты спокоен. Чувствушь мою искренность. Ты сказал мне: «Я люблю тебя и хотел бы прожить всю свою жизнь с тобой». Вечером видела тебя, такого великолепного и властного, на виа Национале - и какой же ты был красивый! Настоящий император, твердым шагом ступающий по земле.

30: Ты вернулся. Мы с тобой на море. Стоило тебе приехать утром, как ты снова обругал меня, потом мы помирились. Вечером разговоры с тем типом [мужем]. Я слушала под дверью, умирая от тревоги и возмущения. Моя душа рвалась на части в эти часы. Ты прогнал меня. Я упала в обморок, не могу больше. Вечером ты приехал за мной, ты веришь мне, ты спокоен, ты любишь меня.

Октябрь 1937 года.

Здесь начинается самый настоящий дневник - порой записи на нескольких десятках страниц делаются в один день.

В этот месяц фашистский режим отмечает пятнадцатилетие марша на Рим, и Муссолини провозглашает Гуидонию (город под Римом) «воздушным городом».

В столицу приезжает делегация фашистских иерархов для обсуждения пакта Италия - Германия - Япония. Отношения между Клареттой и Бенито близки к идеальным. Она наивно полагает, что победила свою соперницу Ромильду Руспи, и много времени проводит с Муссолини на море.

«Все эти люди мечтали лишь об одном - увидеть его, и даже если бы на них внезапно посыпался огненный дождь, они легко перенесли бы его, готовые бросить вызов самой смерти...»

Из дневника

15 октября 1937 года.

Муссолини: «Мой сын Витторио в Америке проявил себя смельчаком».

«Он держался молодцом, сделал ряд умнейших замечаний. Можешь себе представить, как они на самом деле интересуются политикой, Гитлером и мной. Он сказал, что меня они очень боятся, но в глубине души я им симпатичен.

Они говорят: "Этот Муссолини вообще-то симпатяга - жаль только, что он все время хочет воевать".

Кого они в самом деле просто не переваривают и ненавидят, так это Гитлера. Я доволен Витторио, он не зазнался, ни из-за звездочек на погонах, ни из-за [голливудских] звездочек. Он говорит, что они почти все страшненькие и что их спасает лишь искусный грим: гримеры там действительно талантливые, как женщины, так и мужчины. Они практически рисуют новые лица, удлиняют носы, могут увеличить щеки или лоб. В общем, создают лицо в соответствии со сценой, которую играет актер.

Американцев очаровал мой парень, белокурый, высокий, простой. Они-то считают, что все итальянцы низкорослые, маленькие, как король, с редкими черными волосами и большими глазами. У них какое- то неточное и расплывчатое представление об итальянцах. Витторио показал себя смельчаком, он пешком прошел по улицам Нью-Йорка в сопровождении только одного полисмена, который держался на расстоянии. Он был любезен со всеми - и с миллионерами, и с рабочими. И Рузвельт хорошо обошелся с ним. Он продержал Витторио у себя целых сорок пять минут, расспрашивая его обо всем. Когда кто-то его спрашивал: "А в Италии будет война?", он отвечал: "Спросите лучше у моего отца!"

«У моих внуков чудовищная воспитательница- немка, которая над ними измывается. Не исключено, что она шпионка.

Я решительно не одобряю такого, тем более что иностранки в доме, как правило, шпионки. Моя жена ее не переваривает. Принцесса (Мария Хосе ди Савойя, жена будущего итальянского короля Умберто II) рассказывала, что у нее двадцать два года была немка- гувернантка, и, когда разразилась война, она уехала на родину. Провожая ее, на вокзале принцесса расплакалась, потому что успела привязаться к ней за эти годы. А та ей говорит: "Не плакать, не плакать, госпожа, я скоро вернуться, я вернуться сюда со своими пруссаками!"

Как тебе такое? А ведь она двадцать два года у нее проработала. Если бы эта женщина, например, описала бы два или три года своей жизни в доме дочери дуче, можешь себе представить, что бы было? Такая книга разлетелась бы в одно мгновение, и ничто не могло бы этому помешать. Будь гувернантка итальянкой, можно было бы пригрозить ей, запугать, но с иностранкой, немкой, ничего не поделаешь. Подумай только, какая беда».

23 октября 1937 года.

Муссолини: «Любовь моя, я так хочу видеть тебя. В половине седьмого сменю часовых на входе, и ты сможешь прийти. Пройди через улицу Асталли и позвони Наварре, чтобы он открыл тебе. Толпа все еще здесь, приходят всё новые и новые люди».

Я пришла без четверти семь - задержалась из-за толпы, - вошла с черного входа. Во внутреннем дворе еще были «мушкетеры дуче», но они не видели меня.

Он показал мне свои фотографии, которые сделал один американец. Они великолепны. «Посмотри-ка на эту, - сказал он, - какой сильный, волевой подбородок. Теперь я понимаю женщин, которые влюбляются в такого мужчину. Которые спят с такой фотографией под подушкой, как это делаешь ты. Я не из тщеславия говорю, что она хороша: сама посмотри, какой нос, подбородок, рот. Ну, скажи: может женщина влюбиться в такого мужчину?»

Кларетта: «Я тебя люблю». «Нет, ты мне скажи про женщин». Он заметил, что я слегка насупилась, и легкая улыбка появилась на его губах. Толпа безостановочно кричит. «А теперь иди в уголок. Я должен выглянуть к ним». Он позвал Наварру, и тот открыл окно. Шум становится явственным, звук человеческих голосов, сумасшедшие вопли, словно взрывы, летят к небесам. На ветру развеваются волосы, мелькают носовые платки, видны радостные, смеющиеся лица, людские волны накатывают со стороны Корсо и улицы Национале, из подъезжающих автобусов выходят новые толпы. Останавливаются машины, на дорогах заторы, и люди кричат из-за стекол в автобусах и автомобилях; Они сошли с ума, это безумие, творилось нечто неописуемое: сколько радости, любви, невыразимого воодушевления в этих криках.

Когда он вернулся, он был совершенно спокоен. А меня трясло. Я подошла к нему, сказала, что он прекрасен».

Муссолини: «Я был плохим, дурно обошелся с тобой, прости меня. Это был кто-то другой, не я. Знаешь, у меня двойное дно, и второй человек во мне иногда бывает злым. Но я не хотел! Ты ведь простишь меня?»

Он снова принимается за чтение, показывает мне фотографию толпы на Стадионе и в Форуме в «Итальянской газете»: «Смотри-ка, прямо как толпа в Берлине. Там было много народу, почти сорок тысяч человек».

Смотрит на меня: «Ты что дрожишь? Разве не видишь, я не сержусь».

25 октября 1937 года.

Муссолини: «Ты все понимаешь, ты не такая, как моя жена, которая никогда не осознавала моего величия. У меня к ней и любви-то никакой не было, одно физическое влечение. Она, конечно, была красивая девушка, с пышными формами, стройная, как говорится, девица что надо. Отношения с ней основывались только на постели. Между нами никогда не было ни нормального общения, ни понимания. Все это было потеряно после многочисленных трагических дней и ночей, когда она рыдала и отрицала очевидное(измену).

Даже Эдда (дочь) расплакалась, сказав: "Я не верю, просто не могу поверить в то, что моя мать совершила такое..." Она очень страдала от этого. Эдде все было известно, она все видела и смертельно ненавидела того мужчину. Господи, как она его ненавидела!
Конечно, ей не хотелось верить... ведь это ее мать. Я ее простил, ради детей и чтобы избежать скандала. Я поверил ей, но с тех пор возненавидел ее и ненавижу по сей день.

Да, она изменяла мне, что уж тут врать. Об этом все говорили, слухом земля полнилась. Просто так не оставляют чужого мужчину ночевать в доме. Он якобы был администратором, помогал с детьми, под таким предлогом. И не отходил от моей жены ни на шаг. Многое подтверждало мои подозрения. Она, разумеется, все отрицала, но зачем тогда он был рядом с ней и ночевал там? Зачем ему было оставаться на ночь на вилле Карпена, если он жил всего лишь в трех километрах и всегда была наготове машина, чтобы отвезти его домой? Она говорила, что шли дожди. Шли дожди, видите ли. Так не за тридцать километров же ехать - всего три. И почему она отправила мать спать в пристройку? Не хотела, чтобы та видела, какой грязью она занимается.

[Расскажу] тебе один случай. Было Рождество, и все собрались за семейным столом, нас было много, приехала моя сестра Эдвидже. И вдруг один из ребят произносит имя этого господина: Коррадо Валори [на самом деле Вароли]. Это не было тайной, все об этом знали. Даже в Париже на первой странице писали (у меня сохранились эти газеты): "Кто он, жеребец из дома Муссолини? Коррадо Валори". Вилла Карпена была виллой Валори, понимаешь?!

Словом, ребенок произнес за столом его имя, и тут моя жена вся залилась краской, причем так, что все ужасно смутились. Я уже догадывался кое о чем, но пока не хотел в это верить. Но потом, зайдя случайно в ее будуар, я обнаружил там духи, косметику, краску: все эти штучки, о которых она и не мечтала никогда, будучи неотесанной деревенщиной».

Бенито воодушевляет своих защитников. 1945 год

Он часто рассказывает о своем детстве, это доставляет ему наслаждение. «Арнальдо, бедняга, вечно пытался привести меня в чувство, он хватал меня за пиджак и говорил: "Бенито, хватит бросаться камнями, ты их кидаешь с такой силой! Когда-нибудь тебя накажут!" Он останавливал меня, мой дорогой Арнальдо. Я был просто ужасен. Но при этом сентиментальный, знаешь. В восемнадцать лет я написал стихотворение, которое начиналось со слов: "Малышка, что ж ты смотришь на меня..." Ее звали Эрнестина, но я ее совершенно не помню. Где она сейчас, интересно?.. И представляешь, это стихотворение, два четверостишия всего, положили на музыку. Да-да, ее написал руководитель одного ансамбля из Предаппио. Даже не представляешь, какой получился шлягер! Да и просто в печатном виде стихотворение было вполне симпатичным... Уже тогда во всем, что я делал, чувствовался талантище».

Он уходит читать газеты. Прочитав критический отзыв о комедии «Моя свобода», начинает очень сердиться: «Я уже жалею, что дал тридцать тысяч лир этой проститутке Борбони (актриса Паола Борбони), отвратительной и неприятной. Не думал, что деньги уйдут на такую "прекрасную" постановку. Французский театр сам по себе грязь, так еще и она, б...дь такая, выбирает самое худшее. А мы платим за эти "чудные" комедии. У меня сейчас будет взрыв мозга! Поверишь, в тот единственный раз, когда я видел Борбони, она произвела на меня чудовищное впечатление, она была мне просто отвратительна. Она заявилась ко мне, прикрыв лицо длинной черной вуалью, а под вуалью - похоронное выражение. А ты знаешь, как я не выношу все унылое и грустное. Я жалею, что помог ей, зря все это».

«Сколько всего немцев в мире? Миллионов сто? Зто нация, с которой сложно сохранять дружеские отношения, и ее все боятся, как врага. Хотя они лояльны, и потом, они поняли всю силу [фашистского] режима и теперь сознают, что если падем мы, то падут и они. Они сильны единством, и они видят, что и Италии не до шуток.

Это хороший народ, они умеют творить великие дела. Кстати, они до сих пор фанатично отзываются обо мне. [Немецкие] офицеры были впечатлены моей силой, спокойствием, ясностью ума, властностью без истерики. Двенадцать миллионов студентов были поражены моим выступлением, восторгались тем, что я говорил и как говорил, моим умением держать речь перед массами. Народ совершенно фанатичен, полностью захвачен идеей. Они знали меня по фотографиям и считали, что я эдакий римский император, жесткий, суровый, безжалостный. А вместо этого они увидели улыбающегося, приветливого со всеми человека.

В общем, сердце немецкого народа у меня в кармане. Он ощутил мою силу. Что зрители говорят о зрелище? Впечатлены? Представляешь, в Германии до сих пор показывают пленку с моим выступлением и будут и дальше показывать во всех школах, чтобы абсолютно все смогли меня увидеть. Мое выступление слушала грандиозная толпа, которой не было видно конца. Никому не оказывали такого теплого приема, ни королям, ни императорам - никому!

Да, мне удалось завоевать их, они ощутили мою силу! А ты слышала речь Геббельса? Какой у него приятный голос!

Эти красные стяги позади, яркий свет, факелы... Мы (с Гитлером) шагали, словно двое богов по облакам, - великолепное зрелище, незабываемое».

29 октября 1937 года. Манифестация в Априлии. «Потом я пошел танцевать. И пока я танцевал, ко мне вдруг бросился какой-то безумный, так резко... Я схватил его за грудки, встряхнул и говорю: "Что с тобой? Чего тебе надо? Говори. Только успокойся".
А он давай орать: "У меня трое детей, я безработный, есть хочу, я в отчаянии!" Представь, в каком состоянии были полицейские. Ведь я сам себя защитил. Даже Гесс был поражен. "Не понимаю, как они могут вот так запросто к вам приближаться, - сказал он. - Вокруг нашего Гитлера человек сто охраны обычно, и попробуй к нему подойди! А вы такой же простой, как все эти люди". Он был очень удивлен. Мы снова стали танцевать. Гесс тоже танцевал. Ну вот, дорогая, ты уже нахмурилась, что за обиженная мордашка? Там же были одни крестьянки. Признаюсь тебе, от них даже пахло не очень хорошо».

31 октября 1937 года: «Хочу сделать твоего отца сенатором. В тридцать восьмом я сам составлю программу для твоего отца, чтобы толпа пошла за ним. Так все делают, только скромники остаются в тени, и мне будет приятно помочь ему. Потом я устрою ему конференции в его области. Пора ему просыпаться. Я сам этим займусь и дам ему несколько советов».

Ноябрь 1937 года. Шестого ноября Муссолини подписывает в Риме Антикоминтерновский пакт между Италией, Германией и Японией. Но этим историческим днем в дневнике Кларетты датированы лишь признания Муссолини в том, что ему делала сексуальные намеки сама принцесса Мария Хосе ди Савойя.

1 ноября 1937 года. Говорит о короле Швеции, с которым ему предстоит встретиться в этот день: «Он меня раздражает, прямо не представляешь как. Не пойму, зачем он едет ко мне, этот раб Англии, предатель. Он ведет политику против Италии».

4 ноября 1937 года: «Хочу, чтобы мне поставили памятник в полный рост: я с мечом в руке, мой взгляд устремлен вдаль. Чтобы на голове был шлем, напоминающий имперский, а в руках меч. Колоссального размера, двухметровый, не меньше. Хочу, чтобы дети говорили: "Так вот каким был Муссолини!"».

5 ноября 1937 года: «Я подумал о своей жене, и у меня испортилось настроение. Когда я пришел из армии, я поехал в дом своего отца, который жил с матерью моей жены. Моей бедной мамы к тому времени уже четыре года как не было в живых. Конечно, про наши семейные дела бог знает что болтали, но на самом деле все было предельно просто. Так вот, эта девочка, ее дочь, жила с ними в одном доме.


Сама знаешь, как бывает: чем больше пред тобой ставят препятствий, тем больше ты настаиваешь.

В общем, однажды вечером я пошел к ней и сказал:

"С сегодняшнего вечера будем жить вместе, чего бы это ни стоило, а потом поженимся". Так мы обо всем договорились, посчитали деньги, которые у нас были на двоих - всего ничего, - и решились.

"А сейчас, - сказал я, - идем ночевать в гостиницу". - "А деньги?" - "Пошли, одолжим у первого же друга, которого встретим по пути". Она в одном халатике, без головного убора, а я в коротком светлом плаще - так мы отправились в сторону Форли. Приехали мы в таком состоянии, что не передать словами, - пешком прошли много километров, были все в грязи, мокрые с головы до ног. На площади я встретил одного друга, Альдо Фоски, и попросил его: "Слушай, Фоски, одолжи мне пять лир, мне надо в гостиницу с этой женщиной".

"Но пяти лир тебе не хватит, надо минимум двадцать пять", - сказал он

"Тогда давай двадцать пять", - сказал я. И он мне одолжил.

Это была первая ночь, которую мы провели в одной постели. Поспать нам почти не удалось. В один прекрасный момент - было часа три ночи - жена мне говорит: "Слушай, Бенито, тебе не кажется, что в этой постели есть что-то странное?"

"Ну-ка, зажги свет", - говорю я ей.

Мы смотрим, а там крупные клопы. Она безумно боялась клопов, и, хоть на моей половине постели их не было, я уже больше не спал из-за ее паники. Так прошла вся ночь. Утром мы расплатились. После завтрака - мы же должны были поесть - у нас осталось двенадцать лир.

"Знаешь что, - сказал я, - иди к своей матери и скажи ей, пусть прекращает: мы с тобой решили, что будем вместе".

Вернувшись, она сказала мне: "Если бы я не сбежала, она бы дала мне дубиной по голове. Она кричала, что я не должна выходить за тебя, что я сломаю тебе жизнь, что я не подхожу тебе, что я деревенщина, что лучше бы я сдохла... Твой отец тоже не одобряет нашего решения". Потом она мне сказала: "Но если уж вы решили быть вместе, мне кажется, денег, которые у вас есть, для этого недостаточно. На, держи сто лир, и чтобы я тебя больше не видела".

На эти сто лир мы сняли комнату с кухонькой. Ох, какие там были блохи... Там родилась наша Эдда, «в нищете и убожестве. В пятнадцатом году я официально женился на ней в полевом госпитале в Тревильо, а потом, в двадцать седьмом, мы повенчались в Риме. К тому времени мы обзавелись детьми».

Ужасный финал на площади Лорето в Милане. Муссолини (в центре), Петаччи (справа). Апрель 1945 года

10 ноября 1937 года: «Я сегодня лежал в постели и думал о том, что, когда умру, меня положат в ботинках на постель. И вот я тренировался, как нужно складывать руки - крестом на груди или вдоль тела, как по стойке "смирно". Это правда, что ты любишь меня, скажи? Я так одинок, никто не заботится обо мне, никто ни о чем не спрашивает. Мне плохо».

13 ноября 1937 года. Он снова говорит о том, что будет, когда он умрет. Ему не хочется умирать зимой, потому что будет холодно, и [в любом случае] он хочет, чтобы в могиле был обогреватель.

Потом он говорит о [театральной] постановке «Уникальный Наполеон»: «Знаешь, я запретил этот спектакль, это была недостойная вещь. Прежде всего, полное опошление Наполеона и унижение великих людей. Такое ощущение, что постановка была направлена против меня. Знаешь, на этот спектакль повалили все римские антифашисты, все интеллектуалы, буржуазия, деревенщина и простаки, довольные, что там можно послушать гадости про меня. Даже Галеаццо сказал мне, что постоянно думал обо мне во время спектакля, как-будто так нарочно было задумано. Представь, там были сцены такого плана: Наполеон в желтом халате и женских домашних тапочках красного цвета бежит в туалет. Этим они хотели сказать публике: "Посмотрите на этих великих людей - они такие же, как вы". Так что можешь себе представить, как были довольны все мелкие буржуа: "Смотри, он ходит в туалет, так же как и я, и ничего в нем нет такого уж особенного, он даже бежит, когда ему не терпится".

У нас до сих пор нет своего театра. В Германии уже есть нацистский театр с мощными драматическими и трагическими постановками - а мы что? У нас ничего нет».

5 ноября 1937 года. Он рассказывает о войне: «Это кажется невероятным, но погибали всегда самые красивые, самые способные и умные. Будто смерть специально их выбирала. Австрияки всегда были на холме, а мы

Немного с опозданием пишу отчет, так как вчера вечером очень хотелось спать.

Став сегодня утром на весы, сразу поняла о чем буду писать. Возможно, написанное покажется слишком циничным, но в условиях минимальной з/п приходится выкручиваться как можешь.
Весы, кстати, показали 48,8 кг.

Помните, в детстве всегда казалось, что еда у друга/подруги всегда вкуснее, чем дома? Я помню. Когда родители друзей приглашали меня к столу вместе со всеми, я никогда не отказывалась. Хорошо наедалась и дома получала по шее, мол некрасиво объедать чужих людей, "подумают, что мы тебя дома не кормим". Это была середина 90-х, люди тогда действительно жили бедно. У нас же могло не быть денег заплатить за квартиру или купить новую одежду, но дефицита в еде не было никогда - мама работала поваром в ресторане. Но при этом мне всегда казалось, что рисовые тефтели у подружки вкуснее мясных котлет дома.

Собственно, ни мама, ни бабушка так меня и не отучили есть в гостях.
За последнюю неделю я окончательно убедилась, ходить по гостям - выгодно. Чем-нибудь обязательно подкормят и угостят. Наглеть, конечно, не стоит, чтобы вас позвали еще.
Особенно выгодно ходить по родственникам и близким друзьям. К ним можно ходить с пустыми руками и это не будет дурным тоном. Идя к знакомым, желательно купить что-нибудь к чаю. Иначе некрасиво.

Еще меня всегда ругали за то, что я поднимаю с земли деньги. Мол на них может быть сглаз, болезни и т.д. Последние пару лет практически перестала верить в эту чушь и спокойно поднимаю монеты с земли. Вчера, например, очень обрадовалась, когда нашла 15 копеек. Мелочь, но тоже деньги. Очень приятно стало. По-моему, не важно каким образом Вселенная тебе помогает. И вообще, не стесняйтесь принимать любую помощь.

Вчера я практически весь день ходила по гостям.

Итак, вчерашние расходы:

Проезд - 4 грн
Коробка конфет - 39,70 грн
Пополнение мобильного - 10 грн
Находка + 0,15 грн

Итого: 53,55 грн (около 200 рублей)
Остаток: 922,02 грн

Нестеренко В. И. Отстоим Севастополь.

Было уже три часа по полудни, а Севастополь все еще стонал под огнем неприятельских батарей. В городе было несколько пожаров, которые успели впрочем потушить, а на оборонительной линии укреплений произведены значительный повреждения. Башня Малахова кургана обратилась в развалины; бастион № 3-го потерял треть своего вооружения, перед уцелевшими его орудиями почти все амбразуры были разрушены. Потеря в людях была так значительна, что прислуга при орудиях сменялась два раза, но вторая смена не досчитывала уже многих товарищей. Комендоры выбывали один за другим и, пока вступали новые, офицеры заменяли их, наводя орудия. Командир бастиона, капитан 2-го ранга Попандопуло, был ранен осколком бомбы. Перевязав наскоро рану, он оставался на месте. Спустя несколько времени после того был смертельно ранен сын его, находившийся на одной из батарей того же бастиона.

— Скоро увидимся, — сказал старый капитан, — подойдя к сыну, чтобы благословить его.

Попандопуло поцеловал сына и приказал отнести его на перевязочный пункт.

— Дружней, ребята! — крикнул он потом, обращаясь к прислуге. — Умрём со Славой за родной Севастополь.


Одушевленная прислуга удвоила свои усилия, — но в след затем Попандопуло был вторично ранен и отнесен в госпиталь. Слова храброго моряка сбылись: он увидел сына, помещен был рядом с ним и имел последнее утешение своими руками закрыть ему глаза на веки*. (*Записки Духонина (рукоп.))

После Попандопуло бастион поступил в командование капитан - лейтенанта Евгения Лесли, офицера любимого во флоте и весьма храброго. Он деятельно распоряжался на бастионе и с успехом отбивался от английских батарей, засыпавших 4-й и 3-й бастионы своими снарядами.

Особенно много вредили нам английские батареи, расположенный на Зеленой горе. Они били четвертый и третий бастионы с фронта и тыла и, поражая все пространство между морским госпиталем и Доковым оврагом, делали сообщение с третьим бастионом весьма опасным.*(*Тотлебен. «Оборона Севастополя», стр. 310.). Защитники однако же не унывали. Несмотря на всё превосходство неприятельского огня, они сделали все, чтобы поддерживать непрерывные выстрелы.

На бастионе № 3-го, — доносил кн. Меншиков, — три раза орудийная прислуга была заменяема, а между тем люди, с весельем и песнями, соперничая друг перед другом, исполняли свое, дело“. Руководимые примером таких офицеров, как Ергомышев, Лесли, Рачинский и другие, нижние чины исправляли повреждения, расчищали амбразуры и быстро заменяли убитых и раненых*(*Жандр. Материалы для истории оборона Севастополя, стр. 301.). Они употребляли все усилия к тому, чтобы не дать восторжествовать врагу, как вдруг, около трех с половиною часов по полудню, неприятельская бомба пробила пороховой погреб и страшный взрыв поднял на воздух часть третьего бастиона.

Огромный столб черного дыма, смешанный с землей, снарядами, бревнами и людьми, разорванными на части, высоко поднялся вверх и затем чугунным дождем спустился, на тех же защитников. Картечные пули, разорвав жестянки и разлетевшись в стороны, с высоты падали в траншеи, нанося ушибы и увечья занимавшим их солдатам. „Камушки, комочки, куски чего-то, пыль разного цвета, как будто шерсть в хлопьях, медленно опускались, и ложились на землю тонким слоем*.(*Бейтнер. записки, Сборник рукописей, т. III.)

Взрыв порохового погреба нанес страшное разрушение и свалил в ров весь исходящий угол бастиона, вместе с орудиями и находившеюся при них прислугою. Бастион буквально обратился в груду земли; из числа 22-х орудий осталось неподбитыми только два, но и при них было лишь пять человек прислуги. Все почти офицеры выбыли из строя: начальник артиллерии 3-го отделения оборонительной линии капитан 1-го ранга Ергомышев упал замертво, контуженный в голову; начальник бастиона капитан лейтенант Лесли, разорванный на части, первое время пропал бесследно, но потом спустя несколько дней после бомбардирования нашли его за валом укрепления засыпанным землей. До ста человек нижних чинов погибло в этом взрыве. Обезображенные и обгорелые трупы их валялись во рву и между орудиями: там груда рук, тут одни головы без туловища, а вдали, среди грохота выстрелов, слышались крики торжествующего неприятеля. Бастион представлял картину полного разрушения, и в течение нескольких минут не мог производить выстрелов, После этого, казалось, исчезла уже, „всякая возможность противодействовать неприятельской артиллерии: оборона на этом пункте была совершенно уничтожена, и на Корабельной стороне ожидали, что неприятель, пользуясь достигнутым им результатом, немедленно пойдет на штурм".

Торжествующий враг не воспользовался этим удобным моментом, а защитники, не падали духом, принимали все меры к восстановлению огня. Офицеры стоявшего вблизи 41-го флотского экипажа бросились со своими матросами на помощь третьему бастиону. Они пополнили прислугу, одушевили своим прибытием уцелевших защитников, сами всходили на бруствер, помогали исправлять повреждения, и скоро выстрелы загремели ожесточённее прежнего. Чтобы сколько-нибудь отвлечь внимание неприятеля от бастиона № 3-го, соседняя с ним батарея Будищева с громкими криками „ура! “ открыла самый частый огонь, наносивший жестокий вред англичанам.

Для пополнения же на третьем бастионе выбывшей, после взрыва, орудийной прислуги было тотчас же свезено 75-ть человек нижних чинов с корабля „Ягудиил“ и назначена команда из охотников, для подноски зарядов с Госпитальной пристани. Подноска эта была сопряжена с огромною опасностью; приходилось идти под самым сильным огнем неприятеля, и многие из охотников были убиты или английскими снарядами, или от взрыва собственных подносимых ими зарядов. Чтобы судит о том положении, в котором находился третий бастион, достаточно сказать, что из числа отправленных на него 75 человек нижних чинов, с корабля “Ягудиил”, на следующий день возвратилось только 25 человек, а остальные были или убиты или т. и. ранены. На Малаховом кургане, около четырех часов. по полудни, взлетел на воздух зарядный ящик, не причинивший впрочем значительного вреда. Не обращая внимания на взрыв, защитники продолжали вести здесь самую ожесточенную стрельбу, ободряемые примером офицеров и пастырем церкви. Посреди ядер и бомб расхаживал по кургану священник в епитрахиле, с крестом в руках, и благословлял прислугу. Более двух часов достойный пастырь не оставлял места боя и не выходил из огня. Одушевляемые его примером, матросы удвоили усилия, и скоро бомба с Малахова кургана взорвала пороховой погреб на той английской батарее, на которой развевался английский флаг. Взрыв этот был так губителен, что все остальное время англичане могли стрелять только из двух орудий.

Отличное действие нашей артиллерии заставило союзников прекратит бомбардирование города. Выстрелы их становились все реже и реже, а потом и совсем смолкли.

Около шести часов по полудни и союзный флот, выпустивший более 50.000 снарядов, прекратить стрельбу по береговым батареям и отошёл на прежнее свое место, к р. Каче. Проходя мимо Константиновской батареи, корабли французской эскадры делали залп, как бы в последний привет, после которого во все время осады союзный флот, оставаясь праздным зрителем борьбы, не принимал уже участия в бою и не пробовал состязаться с нашими береговыми батареями.

Причиною тому было, конечно, неудачное действие его в день первого бомбардирования Севастополя.

Как французы, так и англичане не могли не сознать ту ничтожность вреда, который они нанесли береговым батареям, сравнительно с материальными расходами, с тою потерею и теми повреждениями, который получили сами.

„Нельзя не удивляться — писал покойный император*,(*В собственноручном письме кн. Горчакову от, 12-го октября.) — малому повреждению укреплений под сим адским огнем и даже малой нашей, в сравнении, потере — Бог милосерд!"

Вся наша потеря на приморских фортах простиралась до 138 человек(1), тогда как на двух, только эскадрах, французской и английской, выбыли из строя, 526 человек.(2) Повреждения, нанесённые нашим укреплениям, оказались также весьма ничтожными и состояли из 28 подбитых орудий, 11-ти поврежденных лафетов и 10-ти испорченных, амбразур.(3). Батарея № 10-го, за которую, по донесению кн, Меншикова, более всего должно было опасаться, потерпела весьма мало, что крайне удивило и вице-адмирала Нахимова, все время следившего
за действием неприятельского флота. На следующий день, 6-го октября, он приехал на батарею и, осмотрев её, приказал собрать к себе артиллеристов, чтобы высказать им свою благодарность.

— Вы защищались, как герои, — сказал он с свойственною ему простотою и энергией —вами гордится, вам завидует Севастополь. Благодарю вас. Если мы будем действовать таким образом, то непременно победим неприятеля. Благодарю, от всей души благодарю вас.

“Ура!” и “рады стараться” были ответом доблестному адмиралу.

„Чисто непонятно мне — писал покойный император в собственноручном рескрцпте князю Меншикову(4), — как батарея № 10-го могла, уцелеть. Думаю, что командир её заслужил Георгия 4 ст. Вели собрать при досуге Думу и определи, кому справедливо дать; прислуге этой батареи дай по три рубля на человека, а прочим всем, в деле бывшим, — по 2 руб. Да сверх тобой данных крестов нижним чинам, дай еще от меня по пяти на батарею".

(1) На батарее № 10-го было 8 убитых, 22 раненых и 5 контуженных — итого 35 человек. На Александровской батарее: 3 убитых, 17 раненых и 5 контуженных —итого 25 человек. На Константиновской батарее: 5 убитых, 45 раненых, 5 контуженных, — итого 55 человек. На Волоховой башне ранено 23 человека, а на батарее Карташевского не было вовсе ни повреждений, ни убыли в людях.

(2) По донесению адмирала Гамелена, потеря французов была 31 человек убитых и 185 раненых. Дундас определил свою потерю в 44 человека убитых и 266 раненых; Потеря же турок неизвестна. Впоследствии Ниель в своем сочинении показал потерю французов в 30 человек убитых и 180 раненых.

(3) На батарее № 10-го подбито 3 орудия и повреждено семь лафетов; на Александровской — 3 орудия и 3 лафета; на Волоховой башне; — один лафет и на Константиновской 22 орудия.

(4) От 11-го октября 1854 г: Арх. канц. воен.минис., дело № 102.

Самые большие повреждения были нанесены Константиновской батарее, в которой обвалилась, от взрыва, часть угла наружной стены, и многие орудия, стоявшие на открытой её платформе, были подбиты.

Поражаемая фронтальным, продольным и тыльным огнем, вся, лицевая стена этой батареи была испещрена выбоинами, которых насчитывалось в разных местах до 920, но за то не было ни одной сквозной пробоины.

Эти повреждения и потери, конечно, были ничтожны в сравнении с теми громадными средствами, которыми владели союзники, и с теми значительными потерями, которые они понесли сами. Почти на всех судах французской эскадры, от действия наших выстрелов, происходили пожары; у многих были перебиты снасти, а корабли “Париж”, “Шарлемань” и “Наполеон”, как мы видели, понесли весьма серьезные повреждения, заставившие их выйти из боевой, линии. Англичане потерпели еще более. “Корабли, мачты, реи и все вооружение, более или менее, пострадали”, доносил Дундас. На некоторых кораблях, как на прим. “Аретуза” и “Альбион”, повреждения были так значительны,что, для исправления их, принуждены были отправить оба корабля в Константинополь. Словом сказать, атака союзным флотом наших приморских фортов, по выражению английского историка Кинглэка, рассеяла иллюзию о всесокрушающем действии союзного флота на Севастопольские форты и укрепила мысль о неприступности Севастополя со стороны моря.

Где же причина подобного неуспеха? — ее следует искать в громадности средств союзников и в их самоуверенности или самообольщении. Небывалая цифра числа орудий, предназначенных для одновременного действия, с еще более небывалым числом зарядов, внушали англо-французам уверенность в непременной победе и совершенном уничтожении наших батарей. Под влиянием этой уверенности, готовясь к бомбардированию, они положили себе правилом, не подвергаясь большой опасности, стараться нанести наибольший вред — правило чрезвычайно разумное в военном деле, но на этот раз не вполне точно исполненное. Надеясь на свою колоссальную силу, союзники признали возможным стать на таком расстоянии от батарей, на котором их гладкоствольные орудия могли дать только до 20% действительных выстрелов. Недостаток действительности они рассчитывали пополнить громадностью числа выпущенных снарядов, сравнительно с тем числом, которое могли выпустить наши сухопутные батареи.

Та же громадность средству, по-видимому, дозволяла им не ограничиваться одним сбитием орудий береговых батарей, а одновременно с этим преследовать и другую цель: срыть бруствера, поражать внутренность батарей и пространство за ними, с тем чтобы прервать всякое сообщение между укреплениями и уничтожить возможность, в случае атаки, поддержать их войсками, высланными из города.

Сообразно с этою целью, нижние деки кораблей, как наиболее сильные по вооружению, назначены были для срытия брустверов средние деки — для демонтирования орудий, а верхние — для поражения внутренности батарей и позади лежащей местности.

Троякая цель эта не была достигнута.

„Снаряды с нижнего дека кораблей, — пишет свидетель этого боя*(*П. Бабенчиков. Атака Севастополя и проч. Матер, вып. 111,394.) — попадали не в бруствера, а гораздо ниже, в скалистый берег, и, отражаясь от него, падали в море, обдавая нас только брызгами морской воды. Снаряды средних деков, направленные по орудиям на батареях, проносились несколько выше над нами и падали внутри батареи, далеко за орудиями, или пролетали за батарею. Мы собрали потом внутри батареи № 10-го — 2.700 ядер и не разорванных неприятельских бомб, кроме громадного числа осколков от разорвавшихся снарядов. Наконец, с третьего, или верхнего дека неприятельских кораблей, снаряды, направленные очень высоко, ложились на местности за батареями № 10-го и Александровскою и долетали рикошетами на батареи № 7-го и № 8-го и к оборонительной стенке между ними и бастионом № 6-го, буквально устилая чугуном всю эту местность. Только случайные выстрелы, составлявшие лишь редкое исключение, попадали удачно, поражая орудия, лафеты и прислугу" .

По сознанию самих союзников и их многочисленных корреспондентов, приступая к морскому бомбардированию, англо-французы надеялись на многое, но ничего не достигли, тогда как, защитники Севастополя, не загадывая вперёд, желали только возможного.. В бою весьма часто самые точные математические расчёты не оправдываются; многие предположения и надежды не осуществляются. Нет сомнения, что в сражении можно иногда пускаться на авось, но в этих случайностях должна господствовать осторожность, отсутствие самоуверенности, и самое мелочное, невидимому обстоятельство не должно быть упускаемо из вида. Этому правилу не следовали союзники, и англичане едко подсмеивались над действием своего флота. День 5-го октября они называли только блистательною попыткою к нападению писали, что дым составлял отличительную черту бомбардирования, и сознавались, что над русскими войсками не так легко торжествовать, как воображали их ораторы в кофейнях.

„Флот наш занят теперь, — говорил один из английских корреспондентов, —изглаживанием сувениров, ядер и бомб, соображением новой и лучшей атаки и рассказами о делах разных судов, участвовавших в последнем деле“.

Атака флота, по предположениям союзных главнокомандующих, должна была служить не только подспорьем сухопутным батареям, но довершить наше расстройство и дать возможность штурмовать Севастополь.

Открывая бомбардирование с сухопутных батарей, англо-французы, и тут имели все преимущества на своей стороне. Калибры их орудий превышали наши, так что за один залп они могли выбросить количество чугуна на 12% более, чем наши орудия; они действовали из 120 орудий, тогда как из отвечавших им 118 наших орудий некоторые, „по своему калибру и досяганию, имели прямым назначением обстреливание ближайшей местности, а не состязание с отдаленными от них осадными батареями, и потому действие их по этим батареям могло быть только весьма слабое". К тому же батареи неприятеля были расположены на высотах, командовавших окружающею местностью, дозволявшею видеть и поражать не только все пространство позади наших укреплений, но и войска, которые по необходимости, в ожидании штурма, не могли быть значительно удалены от укреплений и потому невольно несли потери, не принимая непосредственно участия в деле.

Этим объясняется, почему наша потеря значительно превышала потерю союзников. В день первого бомбардирования у нас выбыло из строя 1.102 человека, тогда как союзники потеряли только 348 человек. Но и эта потеря „могла бы быть почитаема“ — писал кн. Меншиков генералу Анненкову, — незначительною, если бы в числе смертельно раненых не было генерал-адъютанта Корнилова)“.

Несмотря на все преимущества местности и перевес в артиллерии, последствия бомбардирования не оправдали ожидания союзников. Французские батареи, по дурному их расположению, были весьма скоро сбиты, а англичане хотя и одержали полное превосходство, но не сумели им воспользоваться. Вместо того, чтобы, под прикрытием порохового дыма, штурмовать 3-й бастион, они оставались праздными зрителями того, как он исправлял свои повреждения. После взрыва, третий бастион не мог оказать никакого сопротивления: ров его был совершенно завален, бруствер срыт, так что на месте укрепления образовался промежуток, лишенный всякой обороны и защищаемый, при самых выгодных условиях, только 8.000 человек со всеми резервами. Нерешимость союзников идти на приступ можно объяснить только неутомимым действием нашей артиллерии. Беспрерывный огонь, поддерживаемый моряками, привыкшими к стрельбе залпами, устранял среди союзников мысль о критическом положении третьего бастиона, тем более, что, по причине порохового дыма, они не могли ясно видеть, что происходило в наших укреплениях, не прекращавших своих выстрелов до последней минуты взаимного состязания.

Так кончился этот день, называемый днем первого бомбардирования Севастополя. Он кончился полным торжеством для русской армии.
'
„Слава Богу, — писал император*) — слава героям, защитникам Севастополя! Первое покушение отбито со славой, будем надеяться на милость Божию и впредь!"(* По получении донесения об исходе бомбардирования в собственноручном письме от 11-го октября. Арх. канц. воен. минис., дело № 102.) I

„Благодари всех и каждого за то, что мое доверие оправдывают. Мне ли не знать, что могут наши молодцы, сухопутные и морские соперники в верности долгу, в христианской храбрости и в геройстве! Так искони было, так и будет! Передай мои слова с моей благодарностью, могу сказать отцовскою, потому что их всех люблю, как дорогих родных детей“.

Торжество защитников было полное, тем более, что наши противники сами сознавались в своем нравственном поражении.

— Кто из нас, — говорили англичане, — без тяжести на сердце видел приближение вечера этого дня! Мы остались на мели, и нам предстояла продолжительная, ужасная борьба. Мы безрассудно сочли слабыми средства неприятеля и дали, ему возможность развить свои силы. Случайный взрыв на русской батарее, или верный выстрел с нашей стороны, могут на минуту еще возбудить энтузиазм в наших солдатах, но для всякого благоразумного человека слишком ясно, что мы не приготовясь пустились, на исполинское предприятие.

Несмотря на успех нашей артиллерии, день 5-го октября дорого стоил русской армии. Самая чувствительная потеря для Севастополя, его гарнизона и всей России заключалась в смерти Корнилова.

„Славная смерть нашего любезного, почтенного Корнилова, — говорил император *, —меня глубоко огорчила; мир праху его! Вели положить рядом с незабвенным Лазаревым. Когда доживём до спокойных времен, поставим памятник на месте, где убит; и бастион называть по нем“.(*Кн. Меншикову в собственноручном письме от 11-го октября.)

„Ты уже вероятно знаешь, любезный Горчаков, — писал император*(*В письме от 12-го октября.) на следующий день в другом письме, — про начатие бомбардировки Севастополя и что первое сие покушение, несмотря на свою огромность, благодаря Бога, благополучно выдержано, славным гарнизоном и даже без большой потери, ежели-б, к несчастно, оно не стоило нам дорогого и почтенного генерал- адъютанта Корнилова, падшего смертью храбрых. Потеря эта невыразимо тяжела мне, ибо на нем покоилась моя надежда, не только в нынешнем, но и для будущего устройства Черноморского флота, по его редким достоинствам. Но буди воля Божия! Теперь вся надежда на дух войск“...

Многочисленная семья защитников, в своих записках, воспоминаниях и словесных отзывах, единогласно утверждают, что это был единственный человек, „который мог бы дать совершенно иной ход крымским событиям: так много выказал он в эти немногие
дни ума, способностей, энергии и влияния на своеобразного кн. Меншикова"*(*Милошевич. Заметки о славной эпохе Севастополя (рукоп.)). Корнилову обязан Севастополь своим спасением и тем направлением, которое он дал знаменитой защите города. К порядкам, заведенным Владимиром Алексеевичем, долгое время как бы боялись прикоснуться, и если делали изменения в установленных им правилах, то незначительные, не трогая основных. Представляя собою власть единую, твердую и разумную, Корнилов не допускал вкореняться беспорядкам, интригам, борьбе за власть и влияние, имевшие место вскоре после его кончины. „В смерти Корнилова, —пишет один из участников обороны, — было первое указание, что нас преследует злой рок. После него у нас не осталось ни одного человека в уровень с событиями того времени"...

Со смертью Корнилова оборона города была возложена на вице- адмирала Станюковича. Командующим же войсками в Севастополе оставлен по-прежнему генерал Моллер, начальником штаба к которому назначен был, присланный из Петербурга, генерального штаба полковник Попов.

Вечерело. — Французские батареи сохраняли глубокое молчание; союзный флот отошел на места якорной стоянки: одна часть к устью реки Качи, а другая в Камышовую бухту. Только одни англичане изредка постреливали. Высоко подымавшиеся бомбы их, с горящими трубками, издали казались вертящимися звездами, но и те, с наступлением ночи, прекратили свой полет. Мало-помалу гул выстрелов умолк, пороховой дым рассеялся, и наступила всеобщая тишина. Некоторые из нижних чинов, утомленные продолжительным боем, бросились в изнеможении на землю, тут же в нескольких шагах от орудий, чтобы перевести дух и отдохнуть хотя несколько минут. Другие еще не выбившиеся из сил, пошли утолять голод и жажду, потому что с самого утра никто не брал в рот ни куска хлеба, ни капли воды. Подкрепив себя пищей, матросы и солдаты, с чувством довольства и гордости, вспоминали о небывалом в их жизни дне, который казался всем страшным тяжелым сном.

Страшен сон, — говорит русский человек — да милостив Бог“. И действительно, после столь горячего боя, взрывов, шума ядер, гранат, ракет и рева тысячи пушек, поразителен был переход от всеобщего шума и жара к тихой и довольно прохладной ночи.

Не отдых и спокойствие принесла она защитникам, а напротив того призывала их к величайшей деятельности, — к исправлению всех повреждений, к замене подбитых орудий и к пополнению израсходованных снарядов. Малочисленному гарнизону приходилось, в одну ночь, исправить все, что разрушали сотни тысяч снарядов в течении целого дня. Единодушное желание удивить врага и расстроить его расчёты сделали то, что в течении ночи гарнизон уничтожил все следы разрушения и на следующее утро, перед глазами изумленного неприятеля, наши батареи явились сильнее прежних.

Получившие значительные повреждения третий бастион и Малахов курган (Корнилова бастион) были исправлены и усилены. Всю ночь кипела на них самая деятельная работа: заваленные землей орудия отрывали, строили пороховые погребки, исправляли насыпь, очищали засыпанные рвы, насыпали взорванную часть 3-го бастиона, насыпали новые траверзы на 4-м бастионе, в обеспечение его от флангового огня, и ставили новые орудия большего калибра.

Для вооружения ими батарей приходилось снимать их с кораблей, выгружать на пристань, тащить несколько верст до оборонительной линии и затем ставить на укрепления. Только беспримерное усердие и деятельность войск могли совершить в одну ночь столь значительные работы....

Самое раннее утро 6-го октября застало 3-й бастион и Малахов курган совершенно готовыми опять бороться с английскими батареями. Такая же точно деятельность кипела и по всей оборонительной линии, где все повреждения были исправлены, перерезано, по указанию полковника Тотлебена, 42 амбразуры для того, чтобы дать другое положение орудиям, направленным на вновь построенный неприятелем батареи; наконец, большая часть орудий, стоявших на наших батареях и бастионах, были заменены другими, более дальнего выстрела. Одним словом, к утру следующего дня, мы готовы были по всей линии отвечать неприятелю с большею силою, чем накануне.

„Крепость, — доносил кн. Меншиков — которая выдержала такую страшную бомбардировку и успела потом в одну ночь исправить повреждения и заменить все подбитые свои орудия — не может, кажется, не внушить, некоторого сомнения в надежде овладеть этою крепостью дешево и скоро"..

Дубровин Николай Федорович. История Крымской войны и обороны Севастополя: Том II. Глава XV. Первый день бомбардирования. — СПб., 1900 год.

Из истории Крымской войны и обороны Севастополя. 1 часть.

Читай ещё:

Адмирал В.А. Корнилов
Павел Нахимов.
Севастопольский альбом Н. Берга


ertata