Дома без хозяев быстро ветшают. Поначалу стоят себе, крепенькие и бравые, словно ждут, что опять ...
Где-то когда-то, на самом деле на излете октября 1899 года в Саратове, в многодетной семье евреев Хазиных, по жизненным обстоятельствам крещеных (отец был сыном кантониста, мать -- врач) родился очередной младшенький ребенок, по оказии -- девочка. Назвали Наденькой. С надеждой немалая семья тут же переехала в Киев, поселилась на Рейтарской. Оттуда Наденька и пошла в ученье -- женскую гимназию Аделаиды Жекулиной (урожденной Евреиновой), потому, что ученье -- свет, а Аделаида Е., которая назвалась Ж., в нем толк знала.
1 мая судьбоносного года 1919-го, когда одни власти уходили, а другие приходили в Город, уходили-приходили, приходили-уходили, при том неоднократно, порой по несколько раз в месяц, а то и в один день, Наденька в городском арт-кафе (как нынче это дело называют) под названием «Х. Л. А. М» (Х. -- художники, Л. -- литераторы, А. --- артисты, М. -- музыканты), в общем, в подвале отеля "Континенталь" (угол нынешний Майдана и ул. Городецкого, то здание, что консерваториями кличут) в свои цветущие двадцать лет повстречала Осю. Ося по паспорту был Мандельштам.
А дальше, если вы немного в теме, то знаете и про Л. Ч. и про А. Х., но это -- про баб, а я, собственно, хотела этим начать про другое --- новый цикл про любовь. Любовь к Городу в воспоминаниях.
И, конечно же, первое слово дам Осипу. Так хочу! В его словах -- Надежда.
І часть
Киев. Самый живучий город Украины. Стоят каштаны в свечках — розово-желтых хлопушках-султанах.
Молодые дамы в контрабандных шелковых жакетах.
Погромный липовый пух в нервическом майском воздухе. Глазастые большеротые дети. Уличный сапожник работает под липами жизнерадостно и ритмично… Старые «молочарни», где северные пришельцы заедали простоквашей и пышками гром петлюровских пушек, все еще на местах. Они еще помнят последнего киевского сноба, который ходил по Крещатику в панические дни в лаковых туфлях-лодочках и с клетчатым пледом, разговаривая на самом вежливом птичьем языке. И помнят Гришеньку Рабиновича, бильярдного мазчика из петербургского кафе Рейтер, которому довелось на мгновение стать начальником уголовного розыска и милиции.
В центре Киева огромные дома-ковчеги,
а в воротах этих гигантов, вмещающих население атлантического парохода, вывешены грозные предупреждения неплательщикам за воду, какие-то грошовые разметки и раскладки.
Слышу под ногами какое-то бормотание. Это хедер? Нет… Молитвенный дом в подвале.
Сотня почтенных мужей в полосатых талесах разместилась как школьники за желтыми, тесными партами. Никто не обращает на них внимания. Сюда бы художника Шагала!
Да, киевский дом это ковчег, шатаемый бурей, скрипучий, жизнелюбивый. Нигде, как в Киеве, не осязаемо величие управдома, нигде так не романтична борьба за площадь. Здесь шепчут с суеверным страхом: «Эта швея делает квартирную политику — за ней ухаживает сам Ботвинник!»
Каждая киевская квартира — романтический мирок, раздираемый ненавистью, завистью, сложной интригой. В проходных комнатах живут демобилизованные красноармейцы, без белья, без вещей и вообще без ничего. Терроризированные жильцы варят им на примусах и покупают носовые платки.
Киевский дом — ковчег паники и злословия. Выходит погулять под каштанами Драч — крошечный человек с крысиной головой.
— Знаете, кто он? Он подпольный адвокат. Его специальность — третейские суды. К нему приезжают даже из Винницы.
В самом деле, за стеной у Драча идет непрестанный суд. Сложные вопросы аренды, распри мелких компаньонов, всяческий дележ, ликвидация довоенных долгов — велика и обильна юрисдикция Драча. К нему приезжают из местечек. Он присудил бывшего подрядчика, задолжавшего кому-то сто царских тысяч, выплачивать по тридцать рублей в месяц, — и тот платит.
Клуб откомхоза и пищевкуса.
На афише «Мандат». Потом бал. Ночью улица наполняется неистовым ревом. С непривычки страшно.
На Крещатике и на улице Марата отпечаток какого-то варшавского, кондитерского глянца.
Отель «Континенталь» — когда-то цитадель ответственных работников — восстановил все свои инкрустации.
Из каждого окна торчит по джазбандному негру. Толпа вперяет взоры на балкон второго этажа. Что случилось? Там Дуров кого-то чешет…
Киевляне гордятся: все к ним приехали! В городе сразу: настоящий джазбанд, Еврейский Камерный из Москвы, Мейерхольд и Дуров, не говоря уже о других.
Колченогий карлик Дурова выводит погулять знаменитую собаку-математика — событие!
Негр идет с саксофоном — событие! Еврейские денди — актеры из Камерного — остановились на углу — опять событие!
Среди бела дня на Крещатике действует рулетка-буль. Тишина похоронного бюро. Матовые котлы стола вспыхивают электричеством. В тощем азарте мечутся два-три невзрачных клиента. Эта убогая рулетка днем была зловещей.
Всякое происшествие в Киеве вырастает в легенду. Так например, я десятки раз слышал о беспризорном, который укусил даму с ридикюлем и заразил ее страшной болезнью.
Беспризорные в пышных лохмотьях, просвечивающих итальянской оливковой наготой, дежурят у кафе. Таких отобранных, лукавых и живописных беспризорных я не видел нигде.
Террасами громоздится великий днепровский город, переживший беду.
Дом-улица «Пассаж», обкуренный серой военного коммунизма…
И славные дома-руины… Против бывшей Думы — Губкома — Марксов памятник. Нет, это не Маркс, это что-то другое! Может, это замечательный управдом или гениальный бухгалтер? Нет, это Маркс.
Киев коллегии Павла Галагана,
губернатора Фундуклея,
Киев лесковских анекдотов и чаепитий в липовом саду
вкраплен здесь и там в окружную советскую столицу. Есть горбатые сложные проходные дворы, пустыри и просеки среди камня, и внимательный прохожий, заглянув под вечер в любое окно, увидит скудную вечерю еврейской семьи — булку-халу, селедку и чай на столе.
(...)
Эта земля с цветами в лучах Солнца горячего жмётся К рукам, на свой риск и страх Человека Горящего ...
... в руки попали
двух юрюзанских ветеранов ... с нами.
Эти
были написаны ими ...
