Каждое утро звонит мама, и каждый раз повторяется один и тот же диалог: На пляж идешь? – Иду. –  Далеко не заплывай, голову от солнца прикрывай, обязательно пей воду.

Я иду на речку, на ближайший пляж, туда, где не один год поутру мы так любили гулять с собакой Сёмой; в рюкзаке у меня панамка и бутылка воды, как завещала мама. В августовские будние дни на пляже удивительно редко и тихо, но я, все равно, выбираю место в сторонке, на отдалении, так легче думать хорошо о людях, читать в одиночестве книгу, опять же, можно позволить себе позагорать топлес.

Разгоряченное тело просит воды. Вода, как парное молоко, теплая, как шелк, нежная, и очень напоминает целительные легкие мамины руки в детских болезнях. Я долго и с удовольствием плаваю, и только тогда, когда в задумчивости доплываю на противоположный берег, на берег Предмостной слободки, вспоминаю о том, о чем так убедительно просит каждое утро мама. И, враз, становится немножко щекотно в глазах: как же, все-таки, чудесно, что мое великовозрастное детство благодаря живой маме продолжается!

Если бы я была художником, я бы написала не одну картину о том, как из горя рождается счастье. Но, увы, все, что я могу – это вбирать в себя каждый миг, и благодарить судьбу за не растерянное с годами свойство остро чувствовать боль, и свойство неприкрыто, почти как в детстве, радоваться простым, казалось бы таким обыденным вещам, благодарить за не сморщенную опытом душу, за то, что мне так и не наскучила жизнь, а, наоборот, с каждым годом я все больше, сильнее, полновеснее жажду жить, жить в согласии с собой и миром. 

Но летние дни все короче и тише, у воды это больше заметно... Когда маслянистый диск утомленного солнца садится на кроны деревьев, которыми так густо порос берег старой слободки, я собираюсь в путь из одиночества в люди, по дороге захожу на рыночек, покупаю какой-нибудь августовской радости: кукурузу, груши, персики… в хлебной лавке – свежего черного хлеба и лаваш, и легким шагом иду домой, иду в дом, который, действительно, стал за последние три года моей крепостью. Мой путь ненатужен и прям – через мостик, где ветер так любит целовать в затылок, а там три шага и я, как в детской игре: чик-чик, я в домике.

У меня осталась еще неделя отпуска этого странного, почти мистического августа 15-го года, и даже были очерчены со старшеньким скоропалительные планы – все-таки выбраться, вырваться, попутешествовать, рвануть на юг, но несколько дней назад созрело четкое понимание: я впервые в своей жизни никуда не хочу ехать, как будто что-то держит меня здесь, дома. Это довольно сложно объяснить словами, сложно по причине того, что то, что нынче происходит в моей жизни, во мне, оно новое, незнакомое, пусть все еще мутное, но довольно притягательное кристаллизацией, и больше ощущается сердцем, чем разумом. Ощущается большими переменами, переменами меня и моего мира, чуть ли не теми переменами, которые выводят за привычные горизонты. Возможно, это катарсис, возможно, кризис среднего возраста, но меньше всего мне бы сейчас хотелось тратить силы на поиск подходящего термина, определение этому процессу превращений одного человеческого вещества в другое. Но я очень благодарна своим, старшенькому и младшенькому, за то, что они поняли меня без лишних слов, за ту предоставленную, насколько это реально в семье, максимальную возможность нырять в одиночество и заглядывать в зеркало души своей.

"В лаборатории университета я наблюдал процесс кристаллизации. Из мутного раствора слагаются тонкие плоскости и растет прозрачный и твердый кристалл, преломляющий солнце. То же и со мной сейчас." (Паустовский К.)

Прибежала домой с бархатом и ирисами. Кружусь и верчу мороженое, но, все по порядку.

Значит, с тетушкой встретились, бархат свой я отхватила. По дороге неожиданно была представлена луговым ирисам (Надин, я была несведущей, оказывается, в наших краях такая красота тоже произрастает!), не сдержалась, не смогла пройти мимо, усыновила, отдала за красоту символическое, каких-то десять копеек-гривен, что нынче дешевле булки хлеба. Принесла домой букетище толщиной с Венерино бедро, еле впихнула в вазу весеннего цвета, теперь хожу вокруг и не могу налюбоваться. Как же неимоверно хорошо дружат зрелый фиолетовый с юным зеленым!

А бархат оказался на поверку не ожидаемым черным. И не шоколадным, и даже не синим. Бархат оказался цвета спелой вишни! Вот так неожиданно, но своевременно, через тридцать с лишком лет, открылся мне нрав моей родной сухаря-тетушки. Я вся обомлевшая в раздумиях от такого откровения, теперь даже и не знаю, что  с этим отрезом бархата делать: то ли внуков ждать, то ли новых своих детей нарожать, дабы поскорее из этого распрекрасного отреза сшить занавес для домашнего театра, очень похожего на тот, что был в моем далеком детстве.

А в антракте, между сменой декораций спектакля, я буду подавать мороженое в чашках -- по традиции. Стану выходить в зал в образе и зазывно предлагать: Только сегодня, только у нас, старинный домашний рецепт, традиции поколений, не стесняйсь, налетай! 

Связь поколений моего рода так традициями шепчет. Бабушка-то моя не сама его придумала, а передала, как пристало проводнику поколений между прабабкой и правнучкой. А я что, рыжая? Нет, я тоже так хочу! 

Ну вот, не прошло и полгода (всего-то три недели), как мы опять вернулись в Переяславский скансен. Сегодня утром старшенький сгреб меня в охапку и вывез туда на поправку головы и нервочков. У него с Переяславом это здорово получилось.