Зима, февраль в разгаре - день прибывает, вечера пламенеют, мне уже целых десять лет. Бабушка в гостях, родители на работе - полная свобода! Первый вкус одиночества. Тороплюсь успеть, тороплюсь насладиться. Открыть платяной шкаф, надеть мамино любимое вечернее платье цвета переспелой вишни (претончайший японский шелк, отрезное по талии, юбка-солнце, длинный рукав, на манжете волан, ручная работа соседки Поликарповны - белошвейка, хорошо помнит, как было при царе, в революцию уже девицей была, нынче слегка подслеповата, но руки помнят, все жены местных сегодняшних царьков - вассалов компартии - к ней в очередь; принимает дозировано, величаво, вначале приема поит чаем из чашек китайского фарфора, щурит голубой выцветший глаз, ведет неторопливую беседу, без каблука на примерку не берет; маме же шьет без очереди, мне по малости лет достаются разноцветные лоскутки: теплый шелк, холодящий шифон, уютный панбархат, острая парча и прочие радости, уже потом, когда я повзрослею, она мне сошьет платье на школьный выпускной вечер и вышьет его бисером по корсету), туфли на шпильке, три ряда бус - самых звенящих. Спешу, тороплюсь, нервным метрономом отсчитываю время до, подворачиваю каблук - то ли дело, когда не твой размер, но фасон он. Включить свет поярче, музыку погромче, и перед зеркалом кружиться, кружиться, кружиться до вишневых кругов в глазах...
С Днем рождения, Геннадий Федорович, с Днем рождения! Мы вернемся, когда наскучит Жизнь с медведями, без людей, В город мокрый и самый лучший, В город осени и дождей...
Пока была жива бабушка в этот день мы ежегодно ходили на кладбище к Луке Ивановичу - моему деду. Нет, не помянуть, а поздравить, поздравить с Победой. С самого утра она прихорашивалась, готовилась к "свиданию": надевала самое нарядное платье, тщательно вычесывала волосы, заплетала косу, с годами все больше и больше редеющую, складывала ее в тугую корзинку. Лука очень любил, когда я корзинкой заплеталась, приговаривала моя Фрося. Это был единственный день в году, когда она так завивала волосы, в остальные дни носила простой, нетребовательный, как и ее отношение к жизни, узел.
Фроси уже тринадцать лет, как нет, она пережила своего мужа, своего единственного любимого, на двадцать лет. Двадцать одиноких, пустотой наполненных лет. Конечно, все эти бесконечно долгие годы без Луки у нее призрачно-заместительно были мы - воспоминания о нем: дети - дочка и сын, внучка - я, сад, взлелеянный его руками, дневники, фотографии, ордена-медали, трофейные карманные часы производства Германии, остановившиеся неожиданно в тот день, когда остановилось его сердце - 6 июня 1980 года. Но, как призрачно все! Это понимаешь сейчас, будучи взрослой, пожившей женщиной, тогда же казалось иначе.
Деда мне досталось мало. Он ушел, когда мне было шесть, немного не дотянув до своих семи десятков. Последние месяцы тяжело болел. Профессор, оперироваший его в четвертой на Соломенке, отмерил щедро на все про все полгода. Они, мои Лука и Фрося, были и этому благодарны, радовались, как дети, что в запасе у них есть еще полгода, целых шесть месяцев вместе. Их поколение, пройдя все круги голода, холода, военного ада, знало истинную цену жизни.
Память моя о деде лоскутчатая, мозаичная, такая себе волшебная шкатулка: засунешь руку и не ведаешь, что вслепую в этот раз вытащишь, то ли цветное стеклышко, то ли легкое перышко дивной птицы, то ли вишневую косточку. Порой я даже и не знаю, где мои собственные воспоминания, а где бабушкины. Вот лета разгар, самая середина - поспела ягода, мне что-то около трех-четырех, у деда отпуск, мы с ним рано утром выходим в сад, обходим владения, собираем в кошелку колючий крыжовник, смородину белую, красную, черную, малину щиплем и, как всегда, поем. У деда был сильный, от природы хорошо поставленный певческий голос - лирический баритон. Тетке, его дочери, голоса перепало, его сыну - моему отцу нет, я в отца. Зато доминантой - кудрями мы все в Луку Ивановича. Дед очень рано поседел, стал, как лунь, но, волосы с возрастом не потеряли своей пышности, так и носил до последних дней густой, вьющийся белый-пребелый чуб, зачесанный назад по моде пятидесятых.
В тот год 9 мая пойти на парад дед уже не мог, болезнь крепко приковала его к постели, рак молниеносно сожрал, иссушил крепкое, сильное тело, но, душа оказалась ему не по зубам. После укола морфия, когда змея-боль, свернувшись в клубок, на время утихала, дед светлел лицом: "Ого, да мы еще повоюем!" А в обед к нему пришли друзья-фронтовики, бабушка наварила котелок солдатской каши, испекла свой фирменный торт "Наполеон"... до позднего вечера в доме звучал раскатистый смех, сыпались шутки-прибаутки, звучал не такой сильный, наполненный мощью, но, по-прежнему стройный баритон деда.
А через месяц он ушел. И я отчаянно верю, что там - в лучших из параллельных миров, где нет боли, холода, голода, войны, разлук, слез, отчаянья и горя - мои Лука и Фрося опять встретились, чтобы никогда больше не расставаться. И сегодня у них там тоже весна, май, девятое, цветут сады, зеленеет трава, бабушка испекла свой "Наполеон", наварила котелок солдатской каши, их дом полон близких и дорогих гостей, веселье, смех, и дед сильным, как прежде, голосом поет.
В ночь на двенадцатое никак не могла уснуть, зачиталась "про войну" в женской прозе. Что женщина может рассказать о войне кроме сквозной любви, потерях и фантомных болях? А ничего! На то они и женщины, такое их устройство: любить и страдать, страдать и любить, отдавая себя без остатка. Листала страницы и плакала очистительными, незамутненными бабьими слезами в два ручья.
-Ты плачешь? - удивленно спросил старшенький.
-Угу... - сглатывая соль, ответила я.
Он потрогал мой нос, как у младенца, - не холодно ли, укрыл одеялом покрепче, поплотнее завернул, как в кокон, и ни о чем и словом не спросил, ничего не спросил, только крепко обнял: "Спи!"
Спала беспокойно и нервно. Крутилась, вертелась, страдала. Поутру оголтело побежала гулять пса Сёму. Весна подбирается, но, как-то на цыпочках: вся трава, проснувшаяся зеленым, бела, вся в изморози, тронь пальцем - холодит, выдыхаешь изнутри тепло - парит. На самом деле жаловаться нечего: полулегкие кроссовки, штаны и курточку я изъяла у закромов еще неделю назад, когда снег в землю водой ушел, дальше только сезон "скороспелое лето".
Завтрак на бегу: три ложки быстрой гречки, залитые молоком, чашка какао, горсть орехов. Поцеловать всех на прощание, потрепать за ухом, себя потрогать пудрой и помадой. Это жизнь, просто будней жизнь. Три звонка, еще три, быстрая встреча, два кофе, три выдоха, здравствуйте - до свидания, торопливые планы на выходные, толстый букет отчаявшихся роз, у вас отличный кофе, еще звонок, в ответ два, выдыхаю...
-Привет! Как ты? Этой ночью ты ужасно спала, крутилась и вертелась...
Он знает, он все обо мне знает, чувствует, пусть и не помнит. И я благодарна.
Тринадцать лет, тринадцать разных - невыносимых и легких, наполненных, скрученных, порой размеренных, разнеженных - лет, как тебя нет, здесь нет, рядом, а там - ты навек. С лютиками, с укропом, с пупырчатыми огурцами на рассвете мая, с помидорами - каждый под кило, твоя гордость - бычье сердце или тот сорт розовых, мясистых, истекающих сладковатым соком (уж не помню, как звался тот сорт, забыла, но, помню, как ты им радовалась), с быстрыми стихами, что стучались к тебе на рассвете, с корсетами, с защипами, рюшами и прочими сапогами, сшитыми натруженными руками, пирогами, борщами, утешением и прощением...
На твою долю выпала нелегкая судьба: холод, голод, война, смерти родных и близких. Ты любила и страдала, страдала и любила, отдавала себя без остатка, так ни разу взамен ничего и не попросив ни у судьбы, ни у бога, ни у родины... прожила долгую, тяжелую, но, достойную жизнь, прожила осанисто, честно, праведно, потому, что по-другому не могла, не умела. Говорят, время лечит, говорят, с годами боль потери притупляется, стихает, растворяется, как сахар в кипятке. Все возможно, как и то, что мои тринадцать лет без тебя, насквозь пропитанные соленой горечью и неубывающей тоской, - это всего лишь секунда, миг, чих в том мире временной бесконечности, куда ты ушла. И, знаешь, бабушка, я отъявленно верю, что мы с тобой там обязательно встретимся и уже никогда не расстанемся.
2012-10-05 22:48:34
Дни тают, как свеча. Вот и сентябрь догорел тихим пламенем. На удивление тепло, трава зелена и ...
+ развернуть текстсохранённая копия
Дни тают, как свеча. Вот и сентябрь догорел тихим пламенем. На удивление тепло, трава зелена и склоны Днепра все еще в убранстве, но утренние кисельные туманы, скороспелые дни, да низкое, густеющие красками, небо, как жест, скручивающий в жгут все то, что осталось на дне остывающего года. Скоро, вовсе скоро, наступит период затяжных дождей, мутных и рыхлых телом дней, размытых холодом ночей, осипшего воя одинокого ветра по подворотням, период несмываемой грусти в очах и тихой печали в озябших руках. Тут бы уже и хоронить, пока не вышел срок, отпевать все то, что летало, пело и плясало летом, брести в тумане по берегу остывающей реки, хохоча, не притворствуя. Только что-то держит, как будто бьет проводами ток, еще не все слезы выплаканы, не все девки выстраданы, нагота еще не вся огрубела. Густею остатком молча.
