Стэнфордский университет в Калифорнии выкупил литовский архив Иосифа Бродского. Общий вес бумаг из архива составил около 50 килограммов. Помимо личных бумаг, рукописей и машинописных листов, в коллекцию вошло 900-страничное самиздатовское издание стихов Бродского, написанных до отъезда из СССР. Также в … Читать далее →

Стэнфордский университет в Калифорнии выкупил литовский архив Иосифа Бродского. Общий вес бумаг из архива составил около 50 килограммов. Помимо личных бумаг, рукописей и машинописных листов, в коллекцию вошло 900-страничное самиздатовское издание стихов Бродского, написанных до отъезда из СССР. Также в литовском архиве находятся документы, которые поэт собирал для того, чтобы ему позволили эмигрировать, в том числе копия письма Леониду Брежневу:

Уважаемый Леонид Ильич, покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры, ничему другому. Я хочу просить Вас дать возможность сохранить мое существование, мое присутствие в литературном процессе. Хотя бы в качестве переводчика – в том качестве, в котором я до сих пор и выступал».

Смею думать, что работа моя была хорошей работой, и я мог бы и дальше приносить пользу. В конце концов, сто лет назад такое практиковалось. Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны.

Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге.

Я хочу верить и в то, и в другое. Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный. Для этого на свете слишком много слабых. Единственная правота – доброта. От зла, от гнева, от ненависти – пусть именуемых праведными – никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг-другу делать его дело. Условия существования слишком тяжелы, чтобы их еще усложнять. Я надеюсь, Вы поймете меня правильно, поймете, о чем я прошу.

Я прошу дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской земле. Я думаю, что ни в чем не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав. Я не знаю, каков будет Ваш ответ на мою просьбу, будет ли он иметь место вообще. Жаль, что не написал Вам раньше, а теперь уже и времени не осталось. Но скажу Вам, что в любом случае, даже если моему народу не нужно мое тело, душа моя ему еще пригодится.

1972г.

Сейчас архив открыт для посетители библиотеки Стэнфорда. Григорий Рудко, общающийся со Стэнфордом в рамках проекта Photo Time Machine, снял некоторые архивные материалы.

В 1972 году Бродский начал работать в Мичиганском университете на должности приглашенного профессора факультета славистики. И для его студентов он написал свою Речь на стадионе А вот список литературы, обязательный к прочтению – «Для начала. Просто чтобы с вами было … Читать далее →

В 1972 году Бродский начал работать в Мичиганском университете на должности приглашенного профессора факультета славистики. И для его студентов он написал свою Речь на стадионе

А вот список литературы, обязательный к прочтению – "Для начала. Просто чтобы с вами было о чем разговаривать".

— (Хайнц) А скажите, Иосиф, вы считаете себя советским поэтом?
— Вы знаете, Хайнц, у меня вообще довольно сильное предубеждение против каких бы то ни было определений, кроме «русский». Поскольку я пишу на русском языке. Но я думаю, что можно сказать «советский», да. Вполне. Вполне. В конце концов, это, при всех там его заслугах и преступлениях, все-таки режим реально существующий. И я при нем просуществовал 32 года. И он меня не уничтожил.

— В Чехословакии в 68-м году в некоторых городах при оккупации в первые семь дней были… или в одном городе, не знаю, — был лозунг: «Помните, что вы культурные люди».
— Это, между прочим, и погубило чехов.
— Ну что значит «погубило»? По-моему, они больше победили, чем могли бы победить в этом случае…
— Нет, вы знаете, Лиза, это не так. Они повели себя как школьники. Это в некотором роде мальчишество. Дело в том, что те принципы, которые они защищали… им почему-то, видите ли, показалось, что они нашли новые способы защищать эти принципы. А эти принципы — чтобы они не стали пустыми словами и не повисли в воздухе — если уж их защищать, если речь идет о том, что мы защищаем эти принципы, за них, к сожалению, надо проливать кровь. В противном случае тебя ждет просто та или иная форма рабства.

— (Хайнц) Но вот художник страдает, когда он работает.
(Элизабет) Через смирение может привести человека к личности…
— И вот опять не совсем правильно. Потому что художник — особенно в русской терминологии — это живописец, я тоже не совсем с этим согласен, потому что я понимаю, как художник может быть счастлив, когда он видит и познает что-то, когда он работает. Я предполагаю, что Брак (это мой любимый художник) — это не страдалец. Его художником сделало не страдание. Но колоссальное внутреннее богатство и процесс работы — вот что сделало его человеком. Я даже думаю, что Шагал, между прочим, не страдалец.

Иосиф Бродский: неизвестное интервью