What i love more than fashion? Travelling. So the show must go on, tomorrow i’m heading to the ...
I’d like to show you a bunch of Instagram photos taken during the last trip to Istanbul. City ...
I love travelling so much! For me it’s even more valuable then shopping :) I like the ...
Позы упражнений построены в главном на растяжке, благодаря которой в клеточки нашего организма ...
Если достаточно ...
ОТ ТИХОГО ДО АТЛАНТИКИ НАД ГОРАМИ И ПАМПОЙЕсли достаточно длинной буровой колонной проткнуть Москву и направить ее хордой к нормали, пронизывающей планету в точке пересечения экватора и гринвичского меридиана, то другой конец ее выйдет на поверхность в холмистой местности поблизости от бразильского речного городка Итаперуна. На какой еще иной континент мог стремиться к антиподам Чацкий двадцатого советского века, ― по фамилии Бендер?
Как измерить психологически расстояние, покрываемое девятнадцатичасовым перелетом? Впервые в жизни описав такую дугу по земной поверхности, я думал с усталой досадой, снимая рюкзак с полки 777-го Боинга: «Да за это время можно до Перекопа домчаться, если не торчать на границе в Казачьей Лопани…» О Латинской Америке я знал не много. О Бразилии — исключительно то, что описывал Иосиф Бродский в своем травелоге. Что в Рио водители — помесь Пеле и камикадзе, что на пляже воры дрессируют собак вытаскивать кошельки из брюк загорающих туристов и что в городе давно уже нет легендарного квартала, где девушки дают бесплатно, зато есть такой, где девушки, зазвав к себе, дают знак местным парням поживиться туристом. Об Аргентине я тоже знал немного: «Либертанго» Пьяццолы, Борхес, мясо дешевле хлеба… Однажды давным-давно в одном из youth-hostel’ов Нового Орлеана мне пришлось ночевать на соседней койке с аргентинцем, который на моих глазах проглотил десяток сырых сосисок даже без корочки хлеба. Пораженный такой привычкой, я спросил его: «А Борхеса ты знаешь? Писатель такой… Из твоей страны…». Забираясь в спальник, он ответил: «Ага. Я слушал его лекции в универе». Я подскочил до потолка, не веря своим ушам. Борхес виделся мне совершенно недоступной, легендарной фигурой: слепой современный Гомер, сочинивший множество изящных рассказов, будоражащих и питающих воображение. Спрашивая о нем, я никак не предполагал, что след его как-то может предстать передо мной в яви… Я попросил парня дать мне руку для рукопожатия и потом долго не мог заснуть, взволнованный таким огромным литературным событием, происшедшим со мной.
Еще об Аргентине я знал, что туда после войны хлынуло множество фашистов, что Эйхмана израильтяне выследили в Буэнос-Айресе, чтобы повесить в Тель-Авиве; а Бандерас снялся в странном фильме, в котором его герой получает видения о том, где именно в тайных тюрьмах находятся жертвы хунты, и его жена в том числе. Он отправляется в пампу спасать возлюбленную; в фильме загадочно являются герою птицы-проводники — стая фламинго то там, то здесь садится близ грунтовой дороги, направляя Бандераса в нужную сторону; его привечает пожилая пара, некогда поселившаяся на ранчо в надежде, что им удастся выследить нацистских преступников: тогда в пампасах было множество скрытных немецких поселений; сейчас в некоторых из них производят хорошее пиво. О Чили я знал не больше. Как и все дети 1970-х скорбел об убитом хунтой Альенде, о замученном на стадионе, превращенном в концлагерь, Викторе Харе; восхищался в московском зоопарке ламой, ведь из шерсти такой же ламы было связано пончо, подаренное матери подругой, чей муж был капитаном дальнего плавания. Зрелая жизнь добавила сюда друга Роке Дальтона — троцкиста и дадаиста Боланьо, автора романа «2666»… В целом Латинская Америка казалась суровым полигоном противостояния социалистических идей — диктаторским; и континентальным доступом к Антарктике: горная Южная Патагония с текущими ледниками, остров Пасхи, весь этот регион — царство легендарных Шеклтона и Хейердала.
Первое, на что обращаешь внимание в Чили: униформа чилийских полицейских напоминает о хунте, ибо загнутые кверху фуражки, белая кожа краг и кобуры, покрой кителей и курток, жесткие реакции и выправка полицейских, с которой они стоят на посту — не почешутся, не ослабят осанку, нет ни одного с животом, только сухопарые спортивные фигуры, — на фоне запущенности улиц Сантьяго и неброско одевающегося населения все это притягивало взгляд. Но оказалось, что это наследие еще более раннее: военно-силовые ведомства Чили с начала XX века были выкроены по лекалам Второго Рейха. Так что сходство военных и полицейских с героями «Семнадцати мгновений весны» оказалось обращено к менее кровожадным временам.
Сантьяго ― большой город, линейно устроенный, что особенно заметно, если забраться на Сан-Кристобаль — гору, на склонах которой раскинулись зоопарк и ботанический сад и чья вершина увенчана белоснежной статуей Девы Марии. При подъеме фуникулер ползет через заросли, из которых раздаются вопли экзотических — райских птиц: классическая звуковая дорожка приключенческих фильмов детства: «Пятнадцатилетний капитан», «Остров сокровищ», «Пираты двадцатого века»… Вершина горы — святилище: сюда несут свечи, здесь коленопреклоненно молятся, а вокруг говорят шепотом или медитируют, глядя окрест — на прекрасный партер, в котором в дымке раскрывается веером город, с самым прекрасным задником из всех возможных. Форпосты Анд, высящиеся над горизонтом зубчатой полупрозрачной стеной, похожи на неподвижные облака: их чистота, величие и труднодостижимость — лучший храм, для которого не обязательно божество.
Обзор с Сан-Кристобаль широк и протяжен, как полет кондора. Вот там виднеется телевизионная башня рядом с Ла Монедой — правительственным дворцом, который штурмовали в 1973 году войска Пиночета и где был застрелен (или застрелился) Альенде. Сейчас широченный проспект О’Хиггинса, на котором находится дворец, перекрыт на выходные гоночным треком и в виду правительственных кабинетов носятся друг за другом «порше» и «феррари». А вот там нарушает прямоугольность города излучина реки. Берега ее забраны в бетонный парапет, дно покрыто щебнем и галькой. Ее уж было хотели закатать в шоссейный асфальт и снабдить эстакадными развязками, но, пока искали деньги, выдался дождливый год, речушка вырвалась из берегов и снесла пару мостов. Нужда в инвестициях пропала, и бездомные, селившиеся в ее русле, вернули свой лагерь на прежнее место. Палатки, кибитки, балаганы, драные матрасы, горы пакетов, набитых барахлом и предметами канувших жизней, тянутся около километра через окраины города.
«В Чили много старых домов с привидениями, больше, чем где-либо в мире», — говорит бомж Даниель, когда мы сидим с ним у костра, в чьем отсвете метрах в двадцати виден блеск быстрой водой, от которой тянет сыростью. Даниель отказывается от протянутой мной фляжки с бурбоном и поясняет: «Я как раз сегодня в ночь заступаю на дежурство, мне нельзя. Я сторожу привидения в одном особняке. Хозяева живут в Европе, а я со сменщиком присматриваю за домом». «И что, привидения-то хоть поспать дают?» — интересуюсь я, сделав глоток. «Я привык к ним почти, — говорит Даниель. — То свет выключат, то телевизор, то уронят что-нибудь, ходят туда-сюда, скрипят паркетом…» ― «Не страшно?» ― «А чего их бояться? Я жизнь прожил, скоро сам с ними гулять буду…» — говорит Даниель, и я поеживаюсь не только от холода.
Я иду вместе с Даниелем в город, решив проводить его на дежурство. По дороге мы заходим к его знакомому — глухому бездомному, живущему на выезде из подземного тоннеля. Закуток за рабицей на приступке занят матрацем, кругом развешаны пакеты и страшно воняет мочой. Мимо в двух метрах мчатся и громыхают по шести полосам автомобили. Даниель не смог растолкать приятеля, ибо тот был пьян, и мы отправились дальше. «Мне хорошо, я на работе моюсь и стираю», — говорит Даниель, заметив, что я все еще зажимаюсь нос пальцами.
Утро изгоняет призраков. Амфитеатр гор вокруг Сантьяго. Государственный флаг площадью с половину футбольного поля полощется над Ла Монедой. Исписанный граффити университет, чьи студенты каждую неделю выходят протестовать против всего на свете и против высокой платы за обучение в частности. Гигантской ширины тротуары на улице О’Хиггинса. Вкрапления колониальной архитектуры в современный ряд высотных чернильниц. В этих старых домах отыскиваются увитые бугенвиллеей дворики, лоснящийся скрипучий паркет, резные деревянные балки и дубовые панели на стенах, арки, колонны, витражные двери, витая чугунная лестница…
В конце ноября здесь начало лета — отвесно стоит солнце, печет и на рыночных площадках благоухают нагретые корзины с первым урожаем клубники. Редко где увидишь такой парад парадных, как в Сантьяго. Двери домов этого города можно и нужно коллекционировать. Они расплываются своими золочеными решетками или клинописными орнаментами в лаковых капотах автомобилей, проносятся в зеркалах заднего вида, переливаются в начищаемых верхах кожаных ботинок. Именно здесь, в Чили, исполнилась моя детская мечта, родившаяся после фильма «Неуловимые мстители»: сесть на трон к чистильщику обуви и распахнуть газету, подставив под его щетки и фланелевые полотенца сначала одну, затем другую ногу. Везде, кроме Латинской Америки, чистильщики сапог были вытеснены автоматическими роторными щетками в вестибюлях гостиниц; к тому же кожаная обувь стала редкостью, а раньше только кожаной она и была.
В боковых улицах встречаются «Café con piernas» — «Кофе с ногами»: полутемные заведения, где неопрятные перуанки или, в лучшем случае, смазливые колумбийки в мини-юбках разносят писко — ледяную виноградную водку, с сиропом и лимонным соком.
Так и что за цветы, похожие поразительно на маки, продаются букетами на улицах Сантьяго? Испанского не знаю, я здесь, как исихаст, это очень забавляет, но и раздражает. Точно маки, шелковое пламя, но стебель крепче и длиннее…
Вонючий и богатейший рыбный рынок, чье здание — чугунные кружева модерна — напоминает вокзал Ватерлоо, и в самом деле выстроен 1860-х английским архитектором. В рыбных ресторанчиках, расположенных под той же крышей, любая рыба великолепна. Хорош густой суп из моллюсков в раскаленной сковороде, и с непременный песком на зубах. Рапсод с гитарой обходит столики. В честь Виктора Хары ссыпаю ему несколько монет. За ним медленно движется старуха-попрошайка с палкой. Старуха так благоухает, что мелочь ей сыплют только затем, чтоб поскорей ушла; однако она не торопится.
После волнующего роскошью рыбного рынка срочно встает вопрос о том, как добраться до Сан-Антонио — к океану, где царит водный простор, узкие гористые улочки разбегаются по склонам холмов и рыба свежей на два часа, которые требуются, чтобы преодолеть сотню верст и выйти на пирс небольшого городка Сан-Антонио. Здесь вы с неизбежностью увидите, как рыбаки разделывают улов кальмаров. На застеленном жестью верстаке они отрубают им головы и на тележке вместе с потрохами сбрасывают у края пристани в океан, где тут же вскипает туча пеликанов, рассекаемая лоснящимися торпедами морских львов.
Анды и океан — великолепная оправа Чили. Краеведческие подробности мне лично были не столь интересны: я равнодушен к индейским примитивизмам. Восхищавшие Эйзенштейна маски, барельефы, статуэтки, с гипертрофированными причинными местами — символами плодородия, — кажутся интересными только в разряде обновок для хэллоуина…
Снова к океану. В Вальпараисо вдруг начал чихать и кашлять, першило в горле и слезились глаза — выяснилось, что еженедельно по четвергам, студенты бодаются с полицией, а очередной четверг был накануне, и со вчерашнего вечера дымка слезоточивого газа еще не рассеялась над городом. После затертого, замызганного Вальпараисо, живописно раскинувшегося по грядам холмов, и осмотра портовой бухты, в которой стоит самый крупный парусник в мире и три линейных корабля, а морские львы загорают на суриковой оконечности киля разгруженного парома, привезшего из Японии пят тысяч «тойот», — необходимо отправиться в Исла Негро — в дом-музей Пабло Неруды. Выстроенный нобелевским лауреатом в виде корабля, он своими продолговатыми контурами повторяет очертания границ Чили.
В Исла Негра — самый красивый океанский прибой, который я когда-либо видел: сосны и песок на берегу, живописные рифы, разбивающие океанские холмы в пенные столбы, шатры и фонтаны. Неруда, вероятно, опасался океана, ибо чем еще, как не неврозом, объяснить его болезненное увлечение морским делом: обеденный стол из штурвала, письменный стол из обломка палубы, коллекция женских идолов, увенчивавших бушприты, грудастых, золоченых, а одна даже в матроске и берете; ялик во дворе дома, ― лавка для возлияний, бесчисленные якоря и цепи, парусники в бутылках, морские карты, секстанты, астролябии и проч.
И вот что интересно — в Сантьяго нет обязательных, например, в США, оград у краев отвесных обрывов, пригодных для дельтапланеристов и парашютистов. О причине этого явления я как раз и задумываюсь, пролетая над затянутой дымкой столицей Чили, и всматриваясь в нарастающие под крылом близкие горы… Внизу проплывает красивая страна, где национальный вид транспорта — ходящие как часы пульмановские автобусы (Pullman Autobus), где все пустыри превращены в футбольные поля, где виноградниками заняты каждый плодородный клочок склонов гор и долин, где океан и горы, обнимающие эти края на протяжении более десяти тысяч верст, — отражаются в обветренных лицах чилийцев, проступая в разрезе глаз, в суровых линиях скул.
Всего через полтора часа самолет садится в столице Аргентины: континент на этой широте уже довольно узок.
Самое странное в Буэнос-Айресе — то, что этот город находится на берегу эстуария Ла Платы (Río de la Plata), образованного при слиянии рек Уругвай и Парана. Подобный заливу эстуарий на юго-восточном побережье Южной Америки тянется почти двести миль до океанских течений, и во всей столице Аргентины нет ни одного прибрежного променада. Объясняется это, вероятно, тем, что воды Ла Платы мутны и неживописны — уж не знаю, через какие почвы протекают Уругвай и Парана: этот эстуарий — самый неопрятный водный простор, из всех какие мне довелось видеть; даже Миссисипи покажется слезой, если сравнивать её по прозрачности с кофейной жижей Ла Платы.
Буэнос-Айрес огромный и разнообразный город. От трущоб у реки по дороге к старому аэропорту — до помеси Парижа и Мадрида, с элементами Манхеттена, на больших просторах. Раздражают только имперского размаха мраморные торты-мемориалы.
В ресторанах висят таблицы с породами коров, видами колбас и картой разделки туши, без этого туристу сложно разобраться с меню и понять, чем Bife De Lomo отличается от Ojo De Bife…
На улицах в еще голых кронах благоухает синим пламенем зацветшая жакаранда, встречается желтая акация, платаны и, конечно, бугенвиллея.
В Буэнос-Айресе есть улица Борхеса, начинающаяся от его любимой Итальянской площади, но нет персонального музея писателя. В доме, где родился Борхес, небольшом, красного кирпича теремке, располагается парикмахерская, в которой невозможно не постричься.
Огромный, прямо-таки бескрайний город неизбежно разнообразен ― при том, что бедность или богатство районов не слишком легко различить, основываясь лишь на впечатлениях об окружающей архитектуре. Приметами бедности выступают дети-инвалиды, магазины ширпотреба, более сгущенная пешеходная толпа на панелях в рабочий полдень, меньшее количество красивых людей, которых в Аргентине в достатке (согласно местной пословице: «Мексиканцы произошли от ацтеков, перуанцы от инков, а аргентинцы — от кораблей»).
Улетаем через три дня и, миновав Атлантику, над Дакаром погружаемся в Сахару. Ветер на нашем эшелоне попутный и скорость самолета приближается к 1140 километрам в час. Соображая, что за звуковым барьером произойдет разрушением воздушного судна, вдруг вспоминаю, что улица, на которой жил Эйхман, носила имя Гарибальди, что в Дакаре израильтяне сели на дозаправку… И представляю, как накачанный транквилизаторами лысый в очках человек, убивший миллионы людей, смотрел отупело в иллюминатор и видел сквозь жирный блеск винтов взлетающей «Бристоль Британии» расплавленную пустыню, колышущуюся над горизонтом, перед которым нет ничего, кроме лиловых, напоминающих силуэты людей, вскинувших руки, кустов тамариска и цепочки бредущих по гребню бархана верблюдов.
http://www.cntraveller.ru/articles/practice/_Ot_Tihogo_do_Atlantiki_40743/
