"Сам по себе факт приемности – это лишь небольшая часть той правды, которую хочет и должен узнать ребенок. Сразу вслед за этим фактом встают вопросы еще более сложные. Почему она меня оставила? Как она могла? Она меня не любила? Я ей не понравился? Она про меня сейчас помнит? Какая она была? Где она теперь? У меня есть сестры и братья? А отец – что насчет отца? Я похож на него? Он вообще знает, что я есть? Почему вообще это все случилось со мной?

А иногда ребенок прекрасно помнит свою жизнь в кровной семье, и вопросы, встающие перед ним, не менее болезненны. Они не заботились обо мне – почему? Не любили? Почему обижали? Я был плохим? И как они могли так поступить со мной? Они могут исправиться, чтобы все стало снова хорошо? Я вернусь домой? Они придут ко мне? Почему они не приходят? Они забыли меня? Они живы? Им сейчас плохо? Они могут перестать пить? Я могу помочь? Их посадили в тюрьму – из-за меня? Это я виноват, что пожаловался? Они просят меня? А если они потом меня найдут и накажут? А если они меня  найдут и заберут отсюда? Могу ли я их любить? Или мне теперь нельзя? Должен ли я быть таким же, как они? Должен ли я забыть о них, если этого очень хотят мои приемные родители?

Наверное, те, кто вырос «как обычно» у своих собственных родителях,  даже не могут себе представить, как трудно и больно жить со всеми этими вопросами в душе. С вопросами, на многие их которых просто нет ответа. А на другие есть, но от них порой еще больнее, чем от вопроса. И никуда не убежать и не спрятаться"

Обычно ребенок не бывает готов ни говорить, ни думать о своей травме в первые год-два жизни в семье. Сейчас у него много новых впечатлений, новых дел, он полностью поглощен задачей адаптации  к новой семье, созданием привязанности с этими, новыми, родителями. Поэтому все свои воспоминания о прошлом он как бы запаковывает в большой ящик с надписью «Слишком больно и страшно. Разберусь позже», запечатывает его сургучной печатью и ставит на дальнюю полку на стеллажи своей памяти.

Однако содержимое ящика  не лежит спокойно, оно все время стучится наружу, как страшная игра «Джуманджи», и на то, чтобы удерживать его внутри, ребенок тратит немало душевной энергии, забирая ее у других задач, например, развития или создания новой привязанности. То есть положил-то он на дальнюю полку положил, потому что сейчас нет сил и не врем я с этим разбираться, но разобраться рано или поздно хочет, чтобы перестать все время краем глаза следить: не вылезло ли?

Для того, чтобы иметь силы встретиться со своим «демоном», ребенок должен чувствовать спину прикрытой. Он должен быть уверен, что больше не один, что его поймут, выслушают, утешат, не отставят одного с этой выпрыгнувшей болью.  …Пока у ребенка нет доверия к приемному родителю, пока между ними не сложилась привязанность, создающая для ребенка «психологическую утробу» чувство защищенности, он будет делать все, чтобы травма его сидела, где сидит.

… Но наступает момент, когда ребенок в семье освоился, приемным родителям поверил, поднабрал сил для битвы с внутренним «драконом». И тогда наступает время открыть ящик, или просто ослабляется бдительность и ящик вдруг вскрывается сам. Иногда в самый неожиданный момент.

 «А сами как будто не здесь»

Рассказ приемной мамы.

«Мы сидели за столом, обедали. Я и все три девочки. И вдруг одна из них, Вероника, каким-то нездешним голосом, как в полузабытьи, говорит: «А меня папа в суп горячий лицом совал и не давал подняться. И потом бил по губам, когда я выплевывала». И тут же другая отозвалась, тем же странным голосом: «Меня тоже бил по губам. И по всему бил, и ремнем, и кулаком, ногами тоже. Я плакала, и он тогда по губам, чтобы молчала».  Потом третья добавляет: «А меня мама била и за волосы таскала и один раз ухо немножко оторвала. Крови было столько. На нее потом ругался сосед наш, сказал, милицию позовет, и она меня снова тогда побила»

Я сижу, замерев, не знаю, что делать, они за весь год, что у меня, не упоминали ни разу об этом, а тут между ними как будто какое-то кольцо замкнулось, прямо над столом, над тарелками с супом, они сидели неподвижно, и говорили, говорили, по очереди. А сами как будто не здесь. Ничего страшнее в моей жизни не припомню.

Потом вдруг раз – и как очнулись, встрепенулись, стали как ни  в чем ни бывало есть и болтать о другом. Я нашлась только сказать, что у нас в семье их никто бить не будет. Они кивнули – и все. Как будто ничего не было.

Я потом в себя не могла прийти долго. Но после этого мы стали словно ближе с ними, и они стали меньше ссориться между собой.

 Довольно часто первые вспышки воспоминаний о травме происходят перед сном, когда ребенок расслаблен и чувствует себя защищенно рядом с родителем. Нередко ребенок при этом бывает немного в измененном состоянии сознания, почти в трансе Бывает, это случается в кабинете психолога. Бывает, резонирует фильм, или книга, или какая-то бытовая ситуация. Иногда травма начинает проявлять себя в рисунках, в играх. Например, мальчик, которому не сказали правды о том, что его мама умерла, постоянно играет в то, что закапывает везде где может фигурки животных и леговских человечков. Мальчик, который недавно пришел домой их дома ребенка, все время играет в то, что «ухаживает» за кошкой, при этом делает это очень жестко: пихает ложку ей в горло, отстригает ногти с мясом, пытается вымыть очень горячей водой. Девочка, подвергавшаяся сексуальному использованию, на всех рисунках изображает у людей половые органы. Ребенок, оставленный матерью в роддоме, вдруг в ходе какой-то обычной ссоры, в ответ на упреки вдруг выдает с глубоким отчаянием: «Брось меня. Я плохой. Меня нужно просто бросить».

Так или иначе, пережитое дает о себе знать, и приемные родители рассказывают чувствах, которые их накрывают в такие моменты: холод по спине, ужас, оцепенение.  Они вдруг осознают, что все это было не с каким-то абстрактным ребенком, о котором шла речь на Школе приемного родителя, а вот об этом, уже родном и любимом, таком маленьком, таком беззащитном.

ludmilapsyholog