С утра задуло стылым и безжалостным, выло в проходных дворах одичалой собакой, налетало дикой силой и швыряло в лицо пересохший песок, скукоженный мертвый листок, отступало, хохотало, кружилось в пляске святого Витта, гримасничало, паясничало, одним словом - бесновалось. А потом устало, в один миг упало и затихло, задремало сладким сном младенца. И в этой уставшей тишине пошел снег, вначале тихо, осторожно, на цыпочках, как ступает мать от колыбельки угомонившегося, наконец-то, дитятки. Но потом разошелся, раззадорился, расплескался белым-белым, и стегал оплеухами черную землю, черную-пречерную наотмашь, а коснувшись неостывшую холодной ненавистью, расплывался мокрыми слезливыми лужицами. 

Вечером поехала в Старый город на встречу к Малакову. Жизнь моя ходит кругами, то тесно, то пресно, то волю дает, но, в последнее время все на привязи у Верхнего города. Лядские, Жидовские, Софийские и вот Золотые ворота - мои столпы, ориентиры жизненных дней, как будто на них чья-то невидимая рука повязала красные флажки, за которые не выйти, пока не выпустишь себя из себя. В Старом городе по-прежнему не просыхающий ноябрь, застывшее отчаянное безвременье, свои и чужие на протяжении всех этих сто, двести, тысячу лет?...

Каких-то близких сто лет тому назад, буквально на расстоянии вытянутой руки, Тэффи письмом твоей и моей прабабке писала: чем больше у человека своих, тем больше знает он о себе горьких истин и тем тяжелее ему живется на свете.

Мы странно относимся к нашим выдающимся людям, к нашим героям. Мы, например, очень любим Некрасова, но больше всего радует нас в нем то, что он был картежник.
О Достоевском тоже узнаем не без приятного чувства, что он иногда проигрывал в карты все до последней нитки.
Разве не обожаем мы Толстого? А разве не веселились мы при рассказах очевидцев о том, как «Лев Николаевич, проповедуя воздержание, предавался чревоугодию, со старческим интересом уплетая из маленькой кастрюлечки специально для него приготовленные грибочки»?
Был народным героем Керенский. Многие, я знаю, сердятся, когда им напоминают об этом. Но это было. Солдаты плакали, дамы бросали цветы, генералы делали сборы, все покупали портреты.
Был героем. И мы радовались, когда слышали лживые сплетни о том, что он, мол, зазнался, спит на постели Александра Третьего, чистит зубы щеткой Димитрия Самозванца и женится на Александре Федоровне.
Был героем Колчак. Настоящим легендарным героем. И каждый врал про него все, что хотел.
И все это — любя.
Странно мы любим — правда?
Не ослепленно и не экстазно.
А разве не любим мы Россию, братьев наших? А что мы говорим о них?
Чужая Шарлотта Корде приводит нас в умиление и поэтический восторг. Оттого, что она чужая, и оттого, что на ней белый чепчик, а не русский бабий платок.
И как мы рады, что кишат кругом нас спекулянты, и трусы, и прямо откровенные мошенники, рвущие, как псы, кусок за куском тело нашей родины. Рады потому, что можем сказать: «Вот каковы они все оказались!» 

Сто лет, а ничего в человеческой сущности не изменилось. Думаю, что и от тех, кто от нас на расстоянии тысячи лет, мы мало чем отличаемся. Так же любим, тоскуем, страдаем, разлюбляем, предаем и возвышаемся низкими истинами. Меняется время, устрой государства и общества, но не человек. Кто-то по прежнему любит арбуз, а кто-то свиной хрящик, кто-то созидает, а кто-то разрушает, кто-то гном, а кто-то Белоснежка, Маша и три медведя, кислое и сладкое, мужчина и женщина, встреча и разлука, белое и черное...

Но, разгадка, на самом деле, проста - мы чувствуем яркость и наполненность жизни только тогда, когда она на контрастах. Мир и война, война и мир, неважно, где, в каких плоскостях это происходит, у тебя внутри или снаружи.