art ma-zaika

Ты сможешЬ

Бармен, неси бензин...

9 декабря, 70 лет назад, впервые прозвучало стихотворение Константина Симонова «Жди меня»

Знаменитое стихотворение было опубликовано в «Правде» 13 января 1942 года. Но к тому времени его уже знали практически на всех фронтах и в тылу. Оно передавалось из уст в уста и стало гимном человеческой преданности.

Всё дело в том, что впервые «Жди меня» прозвучало из уст самого автора на Всесоюзном радио еще 9 декабря 1941 года. Шли 171-е сутки Великой Отечественной войны и четвертый день нашего наступления под Москвой. А радио в те времена было, как бы мы теперь сказали, самым мощным средством массовой коммуникации. Именно оно и понесло в воюющий народ бессмертные строки:

«Жди меня, и я вернусь./ Только очень жди,/ Жди, когда наводят грусть/ Желтые дожди,/ Жди, когда снега метут,/ Жди, когда жара,/ Жди, когда других не ждут,/ Позабыв вчера./ Жди, когда из дальних мест/ Писем не придет,/ Жди, когда уж надоест/ Всем, кто вместе ждет…».

Стихотворение очень простое в смысле поэтической техники. Написанное четырёхстопным хореем. Тем самым размером, которым успокаивала Агния Барто Таню, уронившую «в речку мячик». Нет в нём никаких ухищрений, замысловатых метафор, аллитераций. Единственный необычный троп - «жёлтые дожди». И повторяющееся «жди» - как заклинание. Все остальные слова – первородные русские, строгие, как в молитве. Но в отечественной поэзии, на мой взгляд, не существует более пронзительного стихотворного сочинения, отразившего многомерные, сложнейшие человеческие реалии «войны и мiра» в толстовском их понимании. А пожалуй, что и в мировой поэзии «атомного» двадцатого века не найдётся ему аналога. Даром, что человечество в этом веке пережило две мировых войны.

…Одна из последних встреч Константина Симонова с читателями состоялась в Военно-политической академии имени В.И. Ленина. Обычно гости нашего клуба «Журналист», в правлении которого я тогда состоял, приходили к нам исключительно в часы лекционных занятий, поскольку наши общения во многом носили характер учебного процесса. Для Симонова было сделано исключение. Мы его попросили выступить как раз после занятий, потому что уж больно много людей изъявили желание его послушать. В результате, в самом большом лекционном зале дома на Садово-Кудринской собралось около трёхсот человек. Пришли не только преподаватели и слушатели академии, но и журналисты многих столичных военных изданий. О таких переполненных залах обычно говорят: яблоку негде упасть.

Здесь следует отметить, что поэтический «блок вопросов» для писателя мы сформулировали вокруг его малоизвестной довоенной поэзии во времена Халхин-Гола и таких стихотворений, как «Жди меня», «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины», «Песня военных корреспондентов». Константин Михайлович наотрез отказался обсуждать эти стихи, сказав, что они всем известны и поэтому нет смысла вокруг них «городить какой-то огород». А вот стихотворение «Убей его» достойно обсуждения в профессиональной аудитории именно в силу своей необычности. И вот что буквально было им сказано на встрече: «…По поводу ненависти здесь Ларик Фомиченко (Илларион Яковлевич, многолетний товарищ Симонова, выступавший на нашей встрече - М.З.) очень горячо и правильно говорил. Понимаете, наверное, без этого чувства невозможно было прожить журналистам четыре года на войне, видеть Харьковский процесс, Майданек, Освенцим, видеть повседневно то одно, то другое злодейство.

Это вовсе не значит, что у меня, например, была такая зоологическая ненависть к каждому немцу. Не было такого чувства, что каждый из них - негодяй, мерзавец. Но у меня было ощущение ненависти к этой силе, к этим захватчикам!

У меня не было желания наносить национальные оскорбления немцам, говорить, что они вонючие. Такого в моей терминологии вы не встретите, хотя многие наши бойцы так полагали. Но я написал: сколько раз встретишь, столько раз убей его, раз он пришел. В стихотворении есть такое: он хочет, его вина, так хотел он, его вина. Пусть горит его дом, а не твой! Вот смысл в чем! Он хотел, он! Ну, пусть гибнет, другого выхода нет. Не он - тебя, так ты - его. (Имелись в виду знаменитые строки: «Так убей фашиста, чтоб он,/ А не ты на земле лежал,/ Не в твоем дому чтобы стон,/ А в его по мертвым стоял./ Так хотел он, его вина,—/ Пусть горит его дом, а не твой,/ И пускай не твоя жена,/ А его пусть будет вдовой./ Пусть исплачется не твоя,/ А его родившая мать,/ Не твоя, а его семья/ Понапрасну пусть будет ждать./ Так убей же хоть одного!/ Так убей же его скорей!/ Сколько раз увидишь его,/ Столько раз его и убей!» - М.З.).

А факты неоправданной жестокости к пленным, с которыми иногда сталкивался, я не принимал. Хотя никогда не стеснялся стихов «Убей его». И когда мне на одном поэтическом вечере сказали, что не надо бы читать эти стихи. Здесь, мол, много демократических немцев, я ответил: если они демократические немцы - поймут, а если не поймут – значит, они не демократические (смех, аплодисменты). Так называемые «сторонники мира» сперва снимали у меня в двух изданиях это стихотворение. Но в третьем, я сам, как сторонник мира, не дал этого сделать. В двух книгах меня удалось преодолеть, а дальше не пошло. Вот так.

А как я пришёл в поэзию? Работал я и учился в вечернем рабочем литературном университете. Последних два курса он стал дневной. Я бросил работу токаря и механика. Зубы несколько пришлось положить на полку. И я начал прирабатывать тем, что писал, в особенности, на последнем курсе литинститута, статьи в «Литературную газету». Если вы заглянете в 38-й год, там в комплекте можно обнаружить ряд моих статей на литературные темы, главным образом, на темы поэзии. Не могу сказать, что они были сильно квалифицированно написанные. Зато довольно занозисто по молодости моих лет. Вот так я приобрел первый журналистский, а заодно и поэтический опыт, начав от обратного – с критики поэзии. Потом продолжал учиться, хотел даже кончить аспирантуру.

Когда попал на Халхин-Гол, думал, что там уж точно стану журналистом. Но прибыл я туда довольно поздно, к концу событий. Ортенберг, тогда редактор газеты «Героическая красноармейская», имел предостаточно способных писателей-прозаиков. Поэтому он меня засадил за стихи, запретив писать что-либо в других жанрах. Они имеются в большом количестве в комплекте «Героической». Высоким качеством не отличаются, но в основе каждого лежит подлинный факт. Я недавно просматривал газету. Там стихи, которых я никогда в книги не включал и не включу. Кроме, может быть, одного, максимум, двух.

Не скажу, что это был лучший мой поэтический опыт. Его я приобрел потом в «Красноармейской правде», в «Известиях», в «Красной звезде» уже в первый год войны.

И отказался от стихотворных рассказов. Видимо, навсегда. Это не мой жанр. Единственное, что врубилось в память - это «Сын артиллериста». Его я написал за день, одним махом. В основе лежит подлинная история. Так что это в какой-то мере журналистская, а не поэтическая работа. А в продолжение всей войны я писал стихи, в основном, только для себя, для собственной души».

Теперь читателям станет понятно, почему я сказал Симонову, что да, конечно же, стихотворение «Убей его» было очень важное и нужное в той, конкретной исторической обстановке.

Миллионам людей, которые, образно говоря, отложили серпы и молоты и взялись за винтовки, нужно было научиться ненависти. Тем более, что мы к немцам её элементарно не испытывали.

«Но, согласитесь, Константин Михайлович, что «Убей его» - в конечном итоге, всего лишь талантливо сделанная агитка, а «Жди меня» - стихотворение гениальное. Однако вы отказались о нём говорить. Не находите тут некоторой нестыковки, противоречия?» - удивился я. «Нет, не нахожу. Оно пришлось многим людям по душе именно потому, что было написано для души моей собственной, о чём я вам и говорил. И больше к этому не будем возвращаться» - «Скажите, а почему у вас – «жёлтые дожди»? – «Бог его знает. Так написалось».

На прощание я попросил Симонова подписать три книги для девчат, которые стенографировали и печатали для меня материалы конференции. (К слову, на той памятной встрече Симонов подписал добрую сотню своих книг). На том мы и расстались.

В ту пору я не знал ещё следующего воспоминания самого поэта: «Наша “Красная звезда” помещалась тогда в том же самом здании, что и “Правда” и “Комсомолка”. После возвращения из Феодосии я встретился в редакционном коридоре с редактором “Правды” (Пётр Николаевич Поспелов главный редактор «Правды» 1940-1949 гг. – М.З.). И он повел меня к себе в кабинет попить чаю. Говорил при этом, что за последнее время в “Правде” маловато стихов. Спросил, нет ли у меня чего-нибудь подходящего. Я сначала ответил, что нет. «А мне товарищи говорили, будто вы недавно тут что-то читали» - «Вообще-то есть, — сказал я. — Но это стихи не для газеты. И уж во всяком случае, не для “Правды”» - «А почему не для “Правды”? Может быть, как раз для “Правды”.

И я, немножко поколебавшись, прочел Поспелову невзятое в “Красную звезду” Давидом Ортенбергом “Жди меня”. Когда я дочитал до конца, Поспелов вскочил с кресла, глубоко засунул руки в карманы синего ватника и забегал взад и вперед по своему холодному кабинету. «А что? По-моему, хорошие стихи, — сказал он. — Давайте напечатаем в “Правде”. Почему бы нет? Только вот у вас там есть строчка “желтые дожди”... Ну-ка, повторите мне эту строчку».

Я повторил: “Жди, когда наводят грусть/ Желтые дожди...» – «Почему “желтые”? — спросил Поспелов. Мне было трудно логически объяснить ему, почему “желтые”. Наверное, хотел выразить этим словом свою тоску.

Поспелов еще немножко походил взад и вперед по кабинету и позвонил Ярославскому. Пришел седоусый Емельян Михайлович Ярославский в зябко накинутой на плечи шубе. «Прочитайте, пожалуйста, стихи Емельяну Михайловичу», — сказал Поспелов. Я еще раз прочел свое “Жди меня”. Ярославский выслушал стихи и сказал: «По-моему, хорошо». - «А вот как вам кажется, Емельян Михайлович, эти “желтые дожди”... Почему они желтые? — спросил Поспелов. — А очень просто, — сказал Ярославский. — Разве вы не замечали, что дожди бывают разного цвета? Бывают и желтые, когда почвы желтые».

Не знаю, как вам, читатель, а для меня толкование Ярославского мало что проясняет. Тем более, что я смолоду помнил есенинское: «Проскакал на розовом коне». А уж картина «Красный конь» Петрова-Водкина и подавно знакома каждому хорошему школьнику. Так что, даже интересуясь у Симонова тем, на чём споткнулся академик Поспелов, я вовсе не рассчитывал на то, что поэтический образ будет мне, как говорится, автором разжёван и в рот положен. Настоящая поэзия линейной житейской логикой не поверяется, как и вера. Так что теперь, много лет спустя, можно признаться в собственной неуклюжей «хохлацкой хитрости». Но что было, то было: мне просто хотелось поговорить с Константином Михайловичем о его лучшем, действительно гениальном стихотворении, что по счастью я тогда уже понимал. И вряд ли можно меня за это судить строго. Думалось, что сумею его разговорить. Не получилось. Не сказать, чтобы Симонов резко свернул наше общение, но ни о чём более существенном мы уже не поговорили. «Жди меня» на самом деле было слишком уж личным для Константина Михайловича. Понял я это с возрастом, но ещё более тогда, когда близко познакомился с Машей - Марией Кирилловной (настоящее имя писателя Кирилл) – дочерью Симонова и Валентины Серовой. Но это уже другая история…

Произведений о войне мир знает много. В конце концов, «Илиада» Гомера, чем не военное? Войну, как наивысшее напряжение физических, духовных и нравственных сил человека блестяще описывали и военные корреспонденты.

Такие, как Редьярд Киплинг, Уинстон Черчилль, Александр Серафимович, Эрнест Хемингуэй, Михаил Кольцов, Илья Эренбург, Василий Гроссман. Однако стихотворение «Жди меня» как было, так и остаётся непревзойдённым. И это при всём том, что Великая Отечественная война оставила нам безбрежный материк фронтовой поэзии, где «свою ниву» обрабатывали тысячи блестящих, высокоодарённых поэтов, включая и моего любимого Владимира Высоцкого, чью биографию война лишь слегка опалила.

Около сотни из поэтов не вернулись из боя. Бессмертен подвиг Мусы Джалиля, не сложившего своего оружия – поэтического слова – в гитлеровском застенке. Ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Как и Борису Котову, погибшему в боях при форсировании Днепра. Как Хусену Андрухаеву, - окружённый гитлеровцами, он подорвал себя связкой гранат. Под Ленинградом пал смертью храбрых Всеволод Багрицкий, под Смоленском - Борис Богатков и Николай Майоров, под Киевом - Борис Лапин, под Сталинградом - Михаил Кульчицкий. Геройски погибли Мирза Геловани и Татул Гурян, Павел Коган и Султан Джура, Георгий Суворов и Микола Сурначёв. На долгих вёрстах до самого Берлина разбросаны могилы замечательных поэтов: В. Авдрущенко, А. Артёмова, В. Афанасьева, Е. Березницкого, Л. Вилкомира, А. Гаврилюка, К. Герасименко, З. Городисского, Д. Джамгырчиева, В. Занадворова, Ю. Инге, Х. Калоева, Д. Каневского, Ф. Карима, Л. Квициниа, А. Копштейна, Б. Кострова, А. Крайского, В. Кубанёва, А. Лебедева, И. Ливертовского, В. Лободы, В. Наумова, Е. Нежинцева, П. Незнамова, Н. Овсянникова, Н. Отрады, Э. Подаревского, И. Пулькина, Л. Розенберга, С. Росина, Ю. Севрука, Б. Смоленского, С. Спирта, В. Стрельченко, М. Троицкого, Д. Турусбекова, И. Уткина, Г. Ушакова, И. Фёдорова, Ю. Черкасского, В. Чугунова, Л. Шершера, Е. Ширмана, М. Шпака, М. Элебаева, К. Эсенкоджаева, А. Ясного.

Витаутас Монтвила, Али Шогенцуков и Дмитрй Вакаров замучены в концлагерях…

Ни одна страна не дала человечеству такой огромной военной поэзии, какую явил Советский Союз. В той же гитлеровской Германии даже близко ничего подобного не наблюдалось. За всю войну – ни одного мало-мальски стоящего поэта!

Хотя кому неизвестен тот факт, что многие наши отечественные поэты, и первые среди них – Пушкин и Лермонтов – учились у Гёте, Шиллера, Гейне, Байрона… И сегодня, когда некоторые российские либералы «не видят разницы между тоталитаризмом Гитлера и Сталина», по-человечески становится их жалко: они никогда не способны восхититься великой галактикой советской военной поэзии, где самая яркая звезда – стихотворение «Жди меня».