Нельзя не отметить сложности изучения приспособительного характера эволюции, поскольку оно связано с проблемами и целесообразности, и активности, и саморегуляции, не говоря уже о целом комплексе сугубо философских по своему звучанию проблем (внешнего—внутреннего, необходимого и случайного и т. д.). Но если не выделять определяющей роли приспособительного процесса в эволюции живого, то многообразие общебиологической проблематики рискует быть многообразием без единства, совокупностью многих вопросов без ответа на главный вопрос — о направленном характере эволюции.
Рациональное, без привлечения мистических сил, объяснение причин такой направленности может быть дано только при условии, если исследователь не упускает из виду адаптацию организмов к среде как важнейшую характеристику эволюции.
Из того факта, что отношение организм — среда раскрывается ныне на фоне изученных системных образований, в том числе надорганизменных, их внутренних и внешних связей, вовсе не следует, что приспособительный характер эволюции в целом кем-то всерьез поставлен под сомнение, что найден какой-то иной, достаточно доказательный подход к объяснению направленности эволюционного процесса. Скорее следует предположить, что все более содержательные интерпретации феномена целесообразности, активности и т. д. представляют собой этапы аналитического исследования того же чрезвычайно емкого и целостного понятия приспособления, которое определяло и определяет специфичность биологической теории.
В заключение следует еще раз подчеркнуть, что исследование биологической эволюции — далеко не завершенный процесс. Чтобы познание развивалось успешно, необходимо отказаться от попыток догматизации какого-то одного из его этапов, но вместе с тем важно сохранить уже завоеванные научной мыслью фундаментальные методологические основания. Трезвый скептицизм не должен превращаться в абсолютный релятивизм, начисто отвергающий сложившиеся традиции исследования, его проверенные временем исходные принципы. Игнорирование исторического опыта диалектической обработки эволюционных проблем лишает ученых возможности создать что-то конструктивное, приводит фактически к повторению прежних ошибок, к абсолютизации одного из моментов познания. Противодействие релятивистским тенденциям в современной разработке проблем предбиологической и собственно биологической эволюции —? дело сугубо практическое, актуальное для успешного развития эволюционной теории в целом.
В любой работе советского теоретика медицины или клинициста, биолога или врача, в учебниках гигиены, патологии, терапии или хирургии указывается, что диалектический материализм является методологической основой современной биологии и медицины. Об этом пишут все биологи и медики, и пишут искренне, убежденно. .. И подчас создается впечатление, что ленинский призыв укреплять союз философов и естествоиспытателей утрачивает актуальность, поскольку все естествоиспытатели нашей страны уже вооружены диалектико-материали-стическими принципами. Но знать оружие и уметь применять его — далеко не одно и то же. Знать автомат можно досконально, но это еще не означает, что вы тем самым уже отличный стрелок. Этому следует учиться. И мы часто забываем замечательные слова Ф. Энгельса о том, что с тех пор, как социализм стал наукой, он требует к себе и соответствующего отношения, т. е. его необходимо изучать. Можно отлично ответить на все вопросы учебной программы о противоречии как источнике развития. Но попросите специалиста-биолога или врача объяснить конкретное противоречие, и вы убедитесь в том, что отличная оценка, полученная им на экзамене по философии, в ряде случаев больше характеризует его знание, чем умение применять те или иные положения на практике. Чтобы обосновать это утверждение, рассмотрим, как истолковывается в трудах некоторых биологов и патологов философское учение о противоречии. Вспомним основные положения о противоречии в трудах классиков марксизма-ленинизма и посмотрим, как их пытаются применить в сфере своей деятельности некоторые теоретики биологии и медицины.
Живая система обладает свойствами как открытых, так и закрытых систем. Если бы организм был только закрытой системой, он был бы абсолютно автономным образованием. Биология таких систем не знает. Не является он и только открытой, т. е. абсолютно зависимой от среды системой. В биологии известны системы относительно автономные, т. е. относительно независимые от среды. Главный критерий автономности живых систем — наличие специфических внутренних противоречий, имманентно связанных со структурой данных систем и лежащих в основе внутренних причин их самодвижения. Как указывал В. И. Ленин, «условие познания всех процессов мира в их „самодвижении", в их спонтанейном развитии, в их живой жизни, есть познание их как единства противоположностей».

Несмотря на то, что с времен Дарвина биологи пользуются понятиями «эволюция» и «развитие» как синонимами, конкретное содержание понятия «эволюция» остается предметом дискуссий. Как пишет видный советский эволюционист К. М. Завадский, «в настоящее время не вызывает споров только самая общая и описательная характеристика процесса эволюции. Попытки же определения эволюции, основанные на выделении ее самых существенных признаков, наталкиваются на трудности, связанные с различным пониманием этих признаков».6 В работе К. М. Завадского подробно проанализированы определения эволюции, данные К. А. Тимирязевым, А. Н. Север-цовым, И. И. Шмальгаузеном, Т. Гексли, А. Ванделем и другими биологами. Здесь невозможно и не нужно пересказывать их — читатель сам может познакомиться с интересной и содержательной книгой К. М. Завадского. Нам же важно подчеркнуть, что вопрос об определении понятия эволюции, конечно, не является формально-логическим. Это не спор о терминах, форме выражения их содержания, а разговор по существу о тех методологически важных основах понимания эволюции, которые не могут не определять общего характера эволюционной концепции.
Чрезвычайно показательно, что многие современные авторы отмечают такие признаки эволюции, как появление нового, необратимость развития, увеличение многообразия, общее повышение организации и т. д., но вместе с тем как бы отвлекаются от адаптивного, приспособительного характера эволюционного процесса. Между тем, как пишет К. М. Завадский, он является капитальным признаком эволюции. Понимание эволюционного процесса как адаптациогенеза дает единое основание всем другим признакам эволюции, связывает в одно целое, делает очевидным отличие эволюции живого от процессов развития неживых систем. Отношение организм — среда как ведущее отношение биологической формы движения материи проявляется в приспособлении или, что то же самое, в освоении организмом окружающей среды.
В гносеологическом плане выделение ведущего признака эволюции органического мира способствует решению сложной проблемы совмещения различных уровней изучения эволюционного процесса. К настоящему времени сложились достаточно очерченные направления микроэволюционного и макроэво-люционного изучения единого процесса эволюции.7
Несмотря на очевидные преимущества экспериментального по своему характеру изучения микроэволюции, вряд ли справедливо говорить, что микроэволюция изучает сам процесс, тогда как макроэволюция — лишь его результат. Ограниченная возможность использовать в макроэволюционном изучении эксперимент в значительной степени компенсируется иными способами познания, прежде всего методами исторического анализа. Теоретическое воссоздание прошлого видов и других системных образований, тем более если оно использует и данные микроэволюции, способно обладать иной, нежели эксперимент, точностью — точностью логического суждения, последовательного проведения общебиологических понятий в обобщении нового материала, точностью применения принципа историзма к эволюционному процессу в целом.
Поэтому изучение как макро-, так и микроэволюции, выделяя разные масштабы единого эволюционного времени и разные эволюционирующие объекты, дает нам знание и самого процесса и его результатов. При этом нельзя не согласиться с тем, что современные представители обоих направлений все-таки понимают эволюцию по-разному: «или как очень небольшие преобразования популяций, причины которых могут быть точно установлены, или же как обширные преобразования, завершенные в давно прошедшее геологическое время, о причинах которых могут строиться лишь более или менее правдоподобные догадки».8 Однако это разноречие вызвано скорее трудностями совмещения двух сложившихся уровней познания, сложностью отыскания путей их дополнительности, нежели непреодолимой противоречивостью между ними.
Одним из важнейших условий синтеза двух направлений является отмеченный выше принципиальный момент в определении эволюции как процесса адаптациогенеза. Действительно, при изучении живого на различных уровнях его организации и эволюции прежде всего важно понимание того, как структуры и процессы «работают» на приспособление организма к изменяющимся внешним факторам среды.

Идея развития должна остаться центральной в биологии, несмотря на авторитет структурно-функциональных исследований, раскрывших многие тайны организации живого на разных уровнях его существования. Кардинальное значение идеи развития в биологии и глубокое понимание процесса эволюции как саморазвития — вот те два аспекта в преемственности методологии, которые, на наш взгляд, необходимо противопоставлять релятивистским устремлениям отдельных естествоиспытателей.
Оба аспекта требуют серьезной методологической проработки, непременным условием которой является реалистичный взгляд на сложившуюся ситуацию, признание ее проблемного характера. Об этом приходится говорить по ряду причин, в том числе и потому, что не только биологи, но и выступающие по проблемам развития философы занимают подчас чрезмерно благодушную позицию, считая как бы пройденным этапом обоснование важнейшей методологической роли принципа историзма в биологии. Так, в докладе проф. В. В. Орлова, прочтенном на конференции, материалы которой составляют содержание данной книги, утверждалось, что теория развития, проблема развития в современном естествознании существует в «сквозном, непрерывном, целостном виде». Трудно сказать, что именно подразумевалось под этими туманными словами, претендующими на научную и стилистическую свежесть. Тем не менее из всего контекста доклада проф. Орлова следует, что желание непременно выглядеть архиреволюционным в решении важнейших проблем методологии приводит к тому, что одни из них «закрываются» как решенные, другие «открываются» как якобы только что возникшие. Во всем этом нет никакой связи с реальными запросами естествознания и философии. Если, например, вслед за проф. Орловым считать, что «сведение сложного к простому — не проблема», т. е. «закрыть» проблему редукционизма, то становится непонятным пристальное внимание к ней видных биологов (В. А. Энгельгардт, Т. Доб-жанский, Симпсон и др.) и философов (И. Т. Фролов, Е. П. Никитин, И. В. Блауберг, Б. Г. Юдин, Л. Б. Баженов и др.). На деле эта проблема является одной из ключевых при совмещении различных уровней изучения живого, при выработке единых методологических оснований развивающейся системы биологических наук. Поэтому «закрыть» ее можно, лишь закрыв на нее глаза.
Не лучше получается и с «открытиями». Если всерьез отнестись к таким фразам, что «сегодня мы наконец дошли до объективного синтеза идеи развития и идеи целостности», что ныне «совершен переворот в философском понимании развития», то эти «открытия» должны бы вести к пересмотру наших представлений о Гегеле, Шеллинге, Марксе, о всей истории диалектической мысли, сконцентрированной, как считалось до проф. Орлова, на проблеме целостности как проблеме развития. Не точнее ли будет сказать, что безответственное оперирование «революционными» фразами, названными к тому же «концепцией», создает чистейшую схоластическую ситуацию, отнюдь не безопасную для развития методологии естествознания? Опасность заключается в дезориентации ученых, в подтасовке проблем, когда вместо актуальных, нерешенных вопросов конкретного продвижения диалектического способа мышления навязывается ради защиты субъективной «концептуаль-­­­­­» спор о словах. Чисто словесно возможно, конечно, «закрыть» проблемы в изучении развития, считая совершившимся фактом превращение идеи развития в «сквозную» и «целостную» для современного естествознания. Но подобные заверения никак не способствуют прояснению того сложного процесса познания развития, который сопровождается успехами и поражениями и создает достаточно пеструю картину методологических оснований исследования.
Дело в том, что разнообразие подходов к теоретическому выражению процесса эволюции связано отнюдь не с различием исходного эмпирического материала. Так, современные концепции предбиологической эволюции (А. И. Опарина, М. Кальвина, Г. Кастлера, А. П. Руденко, М. Эйгена и др.) построены примерно на одной и той же фактологической основе и тем не менее отличаются исходными понятиями, дают существенно различные модели эволюционного процесса. Это различие весьма важно для определения путей конкретного изучения проблемы происхождения жизни и отражает достаточно сложную ситуацию в методологических подходах к ней. Фундаментальные понятия различных теорий, «целостное видение» процесса предбиологической эволюции нельзя непосредственно вывести из эмпирических данных, они зависят от мировоззренческого и методологического «настроя» того или иного исследователя, что, в свою очередь, определяется сложной совокупностью общественно-социальных и индивидуальных факторов. Исторически сложившийся характер научного исследования, его определенные тенденции, включая и односторонние, гипертрофирующие тот или иной момент познания, его осознанно или бессознательно применяемые философские основания — все это важно подвергнуть анализу, чтобы понять, почему естественное разнообразие концепций сопровождается нежелательной для науки «методологической несовместимостью», принципиальным расхождением в оценке «нуль-пункта» предбиологи-ческой эволюции, в оценке ее факторов и движущих сил. Как отмечает даже Ж. Моно, создавший «новейший» вариант концепции абсолютной случайности жизни, для науки вовсе не безразлично, в каком методологическом ключе решать проблему необходимого — случайного, объективного — субъективного и другие философские по своему содержанию проблемы. Тем не менее признание «методологической ответственности» в построении концепций происхождения жизни сопровождается (и не только у Моно) поверхностным отношением к принципам дарвинизма и к методологии диалектического материализма.
Безусловно, ведущую роль в отработке основных эволюционных понятий, в реализации идеи преемственности должна играть та область биологии, которая имеет своим специальным предметом процесс эволюции. Синтетическая теория эволюции представляет собой важный этап в развитии дарвинизма, и ее методологическая функция в отношении всех других теоретических концепций биологии, всех ее разделов будет только возрастать, если продолжится работа по логико-гносеологическому анализу исходных принципов этой теории, если более четко будут формулироваться нерешенные проблемы самого синтеза различных тенденций исследования эволюции. К числу этих задач относится прежде всего более тщательное обсуждение самого понятия эволюции.

Таким образом, в настоящее время довольно четко обозначился водораздел в методологической интерпретации современных представлений о молекулярных основах эволюции, и он обусловлен прежде всего отношением к идее преемственности знания. Преемственность методологических принципов, отработанных и выверенных предшествующим развитием науки, включая философию, становится злободневной проблемой, от решения которой зависит не только позиция отдельного ученого, но и выработка максимально объективной оценки существующих направлений в исследовании эволюции (не только предбиологической, но и собственно биологической). Если, как это сформулировал в одной из своих работ А. А. Любищев, считать принципы дарвинизма «философским предрассудком»,5 то встает вопрос о тех новых, неизвестных ранее основаниях, которые способны не только повести к «решительному пересмотру» дарвинизма, но и к позитивному решению всего громадного комплекса проблем эволюционного учения. Однако современные нападки на логику и методологию дарвинизма не сопровождаются глубокой конструктивной работой, остаются в русле безбрежного критицизма, хотя и связаны по видимости с самыми новейшими достижениями биологии.
Можно с уверенностью сказать, что современная революционная ситуация в биологии вновь выдвигает на повестку дня альтернативу диалектики и релятивизма. Форма этой альтернативы отличается рядом специфических черт по сравнению с тем, как обстояло дело в физике начала XX века. Пожалуй, наиболее существенной чертой является то, что релятивизм в биологии не столь последователен в своем движении к полному отрицанию объективной реальности, к тезису «материя исчезла». Если выше мы говорили об успехах дарвиновской теории и методологии диалектического материализма как о гарантах сохранения материалистической позиции большинства современных биологов, то здесь важно подчеркнуть и значение более чем полувековых дебатов в области физических наук. Дискуссии по методологическим проблемам физики, в которых активно участвовали советские специалисты, привели к устранению в ней резких кризисных явлений, к утверждению эвристической ценности именно материалистического мировоззрения. И это обстоятельство чрезвычайно важно для биологии, использующей в настоящее время не только методы, но и концепции, и мировоззренческие посылки всей совокупности физико-химических наук. Отрицать ныне объективное содержание биологических наук, настаивать на исключительно условном, относительном характере биологического знания в конечном счете значило бы вступить в противоречие не только с принципами диалектико-материалистической философии, но и с методологическими основами современной физики. Этому, безусловно, препятствует вся практика научного исследования, раскрывающего внутренние механизмы процессов наследственности и изменчивости, эволюции в целом на фундаментальной основе законов физики и химии.
В соответствии с этим, а также со спецификой своего объекта, с историей его изучения современная биология несравненно больше тяготеет к диалектике, нежели к релятивизму. Непреложное движение к победе диалектического способа мышления деформирует релятивизм, делает его эклектичным, непоследовательным, лишает «традиционных» гносеологических предпосылок. Так, математизация знания, будучи опосредована физико-химическим и собственно биологическим содержанием, уже не выступает в качестве одной из важнейших гносеологических причин релятивизма. Скорее кибернетика, чем математика, порождает некий тип авторитарного мышления, при котором «рушатся устои» биологического знания, отбрасываются признанные исходные принципы исследования. Именно «кибернетизированный», «машинизированный» подход к живому взят на вооружение редукционизмом, выступающим в тесном союзе с релятивизмом. Редукционизм и релятивизм оказываются как бы двумя сторонами одной медали, обнаруживая свое единство в весьма существенном пункте — в игнорировании специфичности общебиологических закономерностей, их фундаментальной роли при изучении любого уровня организации живого.
Поскольку наиболее общими, к тому же получившими наиболее полное теоретическое выражение законами живого являются законы эволюции, то становится понятной антиэволюционная форма релятивизма в биологии. В теории эволюции диалектика абсолютного и относительного играет весьма важную роль, и непонимание ее порождает, как было сказано выше, откровенно или несколько завуалированно антидарвиновские по своему характеру концепции. Потому-то идея преемственности знания в ее направленности против релятивизма оборачивается в биологии прежде всего вопросом об отношении к дарвинизму, о сохранении его методологических принципов в современной синтетической теории эволюции, о соответствии последней современным задачам исследования во всех разделах биологического знания.

Бурный расцвет молекулярной биологии, генетики, эволюционного учения выдвигает биологические науки на передний край естествознания, сулит успешное продвижение вперед в познании жизненных процессов и направленном их изменении. Вместе с тем нельзя отвлекаться от сложности революционной ситуации в биологии, поскольку она сопровождается и определенной неравномерностью развития различных разделов знания, и подчас «головокружением от успехов», и, наконец, нежелательными отклонениями в методологическом обобщении полученных результатов.
В этом отношении тот анализ революции в физике и сопровождавших ее кризисных явлений, который блестяще проделан в свое время В. И. Лениным, приобретает сегодня все большую актуальность. Естественно, нет надобности проводить прямые аналогии между тем, как «пережила» свою революцию физика, и состоянием дел в современной биологии. Различие состоит уже в том, что благодаря существованию дарвиновской теории и философии диалектического материализма биология оказалась методологически более подготовленной к тем кризисным ситуациям, которые, как правило, сопровождают период бурного развития наук. Поэтому сейчас не приходится говорить о каком-либо четко оформленном «биологическом идеализме», подобном «физическому идеализму» начала нашего века. Тем не менее в биологии происходила и происходит «ломка понятий», пересматриваются ранее принятые постулаты, и в этом естественном процессе «живой жизни» познания есть свои позитивные и негативные стороны.
Так, безусловным достижением теоретической мысли является введение такого важнейшего понятия, как популяция. При-знание ее элементарной единицей эволюционного процесса су-щественно изменило весь способ мышления биологов, привело к отказу от организмоцентризма, видоцентризма, т. е. от тех исторически преходящих принципов исследования, которые приводили к неразрешимым противоречиям между отдельными положениями эволюционного учения. Тесно связаны с понятием популяции и понятия биоценоза, биогеоценоза, экологических отношений между биоценозами, понятие биосферы в целом. Поистине каждое из этих понятий является важной ступенькой познания и отражает сложившиеся ныне новые направления исследования эволюции.
Существенный вклад в современную картину эволюции вносят такие понятия, как «информация», «самоорганизация», «наследственный код», «биохимическая универсальность живого», «молекулярная мутация» и т. д., отражающие процесс проникновения методов точных наук в познание жизни. Но именно это взаимодействие методов, открывая новые пути изучения эволюции, ставит и новые методологические проблемы. От правильного их решения во многом зависит и успешное развитие теоретического обобщения экспериментальных данных. В особенности это относится к такому новейшему научному направлению, как исследование молекулярных основ эволюции.
Внутри развивающегося знания об эволюции на молекулярном уровне живого намечается противостояние двух методологических тенденций. Одна из них заключается в ориентации на непреходящее значение логики дарвиновской теории и ее основных принципов. Эти принципы, по мнению Дж. Бернала, Л. По-линга, Э. Цукеркандля, X. Патти, А. Н. Белозерского, А. П. Ру-денко, С. Э. Шноля и др., должны быть использованы и при изучении эволюционного процесса молекулярных структур в пределах как добиологической, так и собственно биологической эволюции. Дж. Бернал, например, писал: «Как мы должны представлять себе такую молекулярную или химическую эволюцию? Здесь, в силу их общности и логичности, должны применяться те же принципы, что и при изучении самих организмов. Гений Дарвина уже дал нам ключ к решению этих проблем — это идея о естественном отборе».1
Другая тенденция находит наиболее яркое воплощение в концепции так называемой «недарвиновской эволюции». Создатели этой концепции считают, что принципы дарвиновской теории не способны объяснить закономерности молекулярной эволюции: «Закономерности, которые мы наблюдаем на фенотипическом уровне, могут вовсе не соответствовать изменениям на генотипи-ческом или молекулярном уровне. Для того чтобы понять характер и динамику молекулярной эволюции, необходимы новые постулаты».2 Действительно, «старые» постулаты подвергаются существенному пересмотру, и это относится прежде всего к понятию естественного отбора. Наиболее активно выступая против ведущей роли отбора, сторонники «недарвиновской» концепции фактически подвергают сомнению и другие факторы эволюции, выделяемые современной синтетической теорией эволюции (численность популяции, изоляция). Что же касается «новых постулатов», то одним из них стала идея генетического дрейфа, т. е. стохастических по своей сути процессов, открытых еще в 20—30-е годы С. Райтом и Н. П. Дубининым. Выработанное на основе этой идеи понятие «нейтральной мутации», которой приписывается ведущая роль в эволюции, не добавляет ничего принципиально нового в понимание генетического дрейфа как процесса, основанного на случайности. На место совокупности факторов эволюции, специфично детерминирующих эволюционный процесс на разных его уровнях, ставится абсолютная случайность, которая никак не увязывается с общим адаптационным характером эволюции, ее направленностью, с непрерывным течением эволюционного времени.
Концепция «недарвиновской» эволюции исходит из фактов, полученных в результате поистине титанической и скрупулезной экспериментальной работы. Но для интерпретации этих фактов характерна поспешность, отсутствие широкого общебиологического взгляда на генетические основы эволюционного процесса и тем самым методологическая недостоверность. При оценке нейтральности мутаций нельзя ограничиваться единичными данными, полученными в экспериментальных условиях, поскольку природная ситуация несравненно сложнее и способна «перевести» нейтральность в селективную значимость. Важным для оценки нейтральности является также учет не только молекулярного, но и популяционно-видового уровня организмов, на котором развертываются наиболее существенные события отбора.
Концепция «недарвиновской эволюции» не является единственным примером нигилистического отношения к дарвиновской теории. Информационный подход к сущности и происхождению жизни, будучи абсолютизированным, также ведет к преувеличению роли случайности и забвению того факта, что диалектика случайного и необходимого составляет в теории Дарвина важнейшее основание идеи естественного отбора. Признание ведущей роли отбора остается чисто словесным, логически не обоснованным, если вносится путаница в понимание соотношения необходимого и случайного. Подобный разрыв единства основных методологических принципов дарвинизма представлен, например, в работе Жака Моно «Случайность и необходимость».3 С одной стороны, автор провозглашает дарвинизм единственной теорией, совместимой с современной физикой, и даже употребляет термин «дарвиновская молекулярная теория эволюции» (хотя, строго говоря, такой теории еще не создано). С другой стороны, Моно фактически отказывается от дарвиновских принципов рассмотрения необходимого и случайного. Абсолютизация случайности не оставляет возможности сохранить не только содержательную интерпретацию отбора, соответствующую новым данным, но и само понятие эволюции. Ограниченное представление об эволюции как сугубо локальном для Вселенной феномене, целиком случайном по своей природе, имеет у Ж. Моно более глубокие основания, нежели недооценка дарвинизма. В нашей литературе уже подвергнута критике сознательная антидиалектическая и антимарксистская направленность концепции Ж. Моно,4 но здесь хочется подчеркнуть к тому же и антидарвиновский характер этой концепции, признающей постулаты дарвинизма лишь на словах, но резко противостоящей ему и по строю мышления, и по оценке значения факторов и условий эволюции.