И сколько б не твердил мудрец Осени, что всякому городу возрасту -- нрав и права, она, как истинная женщина, только хохочет: Кто старуха? Я старуха? Это ты еще не видел моей старшей сестры Зимы. Нет, и не проси, все давно уже решено, я еду к Черторою на бал межвременья.

Нарядилась в самое лучшее -- пестрое пышное платье, расшитое сусальным золотом, шеи морщины прикрыла рябиновыми бусами, в глаза линзы волшебной сини, на голову шляпку с вуалью из тончайшей паутины -- и вуаля! 

Там, на балу, и встретила этого пройдоху-альфонса Ветра. Разрумянилась, как девица, разошлась буйно: Эх, живем только один раз! Пела, плясала, дико хохотала, пила вино молодое из рога оленя, что он, знай, этот чёрт молодой подносил. Вечное счастье было так близко, но закончилось в две недели вместе с припасенным на смерть золотишком. 

В ночь с пятницы на субботу снится мне она: холодная, голодная, еле живая, посеревшими губами шепчет: "Приезжай!" 

Встала утром, вышла на улицу, худо дело: серое, низкое, налитое горькими слезами, небо, озябшие голые деревья и только чайки-вестницы белеют над остывающей стальной гладью Борисфена. Деваться некуда, взяли мы со старшеньким велосипеды, да и поехали в пелене ноябрьского дождя в царство Чертороя,

дабы умирающей путь последний облегчить, взяв на себя часть ее испытаний судьбы,

в глаза рыжую кровь любви, запекшуюся на ее искусанных губах, а в вены -- холодную и темную воду из реки Лета.

В воскресенье спала дольше обычного. Не мной придумано, что сон лечит. Вышла на пробежку, глядь -- наша Осень еще дышит, дышит пусть и по-ноябрьски, но уже ровно, тихо,

с такой блаженной зеленцой в пустеющих глазах.

У Паустовского, если кто помнит, есть дивной мелодии рассказ "Желтый свет". Ежегодно перед уходом в зиму, вот уже больше десятка лет как, я перечитываю его молитвой, каждое слово перебираю, как четки. И каждый раз, повторяя знакомый до боли текст, я открываю для себя новое, неизведанное, потаенное знаниями, новыми знаниями о себе. 

В последний раз это было вчера. Вчерашней поздней ночью или ранним утром -- неважно! Каждый раз в оглохшем и онемевшем ноябре мои дни и ночи сливаются в одно марево, варятся одним густым черно-белым с пеной ржавчины варевом до новогодней ночи января, когда под бой курантов на двенадцатый "бах!" все чары враз падают, падают разбиваясь о новое годоисчисление на сто тысяч льдинок. 

Ненавижу ноябрь с листопада до Ёлки. Но с каждым годом все больше примиряюсь и приноравливаюсь, укрощаюсь, взращиваю в себе смирение...

"Я изучал осень упорно и долго. Для того чтобы, увидеть по-настоящему, надо убедить себя, что ты видишь это впервые в жизни. Так было и с осенью. Я уверил себя, что эта осень первая и последняя в моей жизни. Это помогло мне пристальнее всмотреться в нее и увидеть многое, чего я не видел раньше, когда осени проходили, не оставляя никакого следа, кроме памяти о слякоти и мокрых московских крышах." (К. Паустовский "Желтый свет").

Ненавижу ноябрь, не хочу, но уже могу. Уже могу видеть, слышать, петь душой, пусть и тихо, тихо той душой, что нынче схоронилась под мокрым от слез черным небом в  коробочке-шкатулке. А шкатулка в этот раз дивно хороша и музыка в ней вечная.

Но ноябрь, как и прежде, остро ненавижу, не хочу я этот ваш ноябрь -- ни ложкой, ни капельно. Видать, и умереть при случае, таки, придется в дни -брь, в эти самые темные и сквозные дни глухого и затяжного ноябрьского противостояния. 

Вчера вечером балагур, весельчак, свой парень Октябрь, просигналив на прощанье, отчалил. Вдогонку спросила: "Вернешься когда?" -- "Не скоро-оо!"

"...не скоро--оо..." -- подхватил хеллоуинский ветер-бес, демонически хохоча, разнес, растрепал по ночным подворотням -- "...не скоро-оо... скоро-оо, хо-хо-хо-оо..." -- всю ночь пел, изнывал, бесновался, кричал, стонал: "о-оо.. он-нн... но-оо... я-яя... бр-рррь..."

Утром с восходом солнца все бесы в лужах сгинули и намертво застыли мерцалом льдистым.

Перевернула и я свой календарь. Учусь заново жить одичалой, опять и вновь учусь, как Юнна Мориц завещала, покрывать голову удмуртским шлемом лисьим, ставить на огонь алмазное вино, чтоб кашель запивать и ждать сестру и брата, пока они придут из разных городов...

Для облегчения обучения сегодня махнула на блошку, развеяла грусть, правда, ничего не поймала, зато присмотрела набор из шести чайных ложек. Нет, не серебряных, но истинно Алисиных: у каждой ручка завершена фигуркой; помню кролика, королевскую корону и оленя с раскидистыми рогами короля, остальные три фигурки не так интересны, зато подставка для них в виде деревянного домика, что вешается на стену в виде ключницы, прекрасна; хозяйка такого, ну чисто Кэролловского добра, была адски алчна, просила неимоверно дорого (грязный демон!), я хоть и полоумная бываю в страстях, но цену им, страстям, в базарный день знаю; в общем, села на мускулюс глютеус максимус ровно и, как обычно, жду: если ложечки мои, то цену сбросит, нет -- то и черт с ними, и без ложечек перезимую.

Зато новых книжек себе на книжном Петровки прикупила, сразу все пять про Город и одну в подарок своему хорошему дружку (дружок, надеюсь, не разочаруется в чтении).

Ну а после всех праведных дел, конечно же, отправилась в урочище Черторой, там и только там в этот час так остро чувствуется укол ноябрьского веретена, разматывающего пряжу циферблата.

то не горит.

И мертвый Буратино в безмолвии кричит: "Эй, если ты давно хотела что-то мне сказать, то говори!..."

Пока они придут из разных городов,
Метелью февраля займутся водостоки,
Окончится тетрадь о свойстве холодов:
Любить кирпич в стене, когда мы одиноки,

О нежности моей к бродяжке воробью,
О верности окну -- в него лицом зарыта.
Не стану сиротой, покуда я люблю
Окно, кирпич в стене, разбитое корыто.

Я думаю, дитя, родившее меня,
Заранее о том кого-то попросило,
Чтоб я наедине, зимой на склоне дня
Сравнительно легко печаль переносила. (с)