Размышления после выставки в музее Тропинина «К черту я снимаю свой костюм английский.
Что же, дайте косу, я вам покажу —
Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,
Памятью деревни я ль не дорожу?»
Сергей Есенин
…Европейский мир – это мегаполис-Метрополис. Так было всегда, а не только в будоражащей и по сей день антиутопии Фрица Ланга. Помните из курса школьной истории – противостояние феодала и города в средневековом социуме? Победил, в конечном зачёте, Город – ремесленно-торговый, каменно-железный, расчётливо-холодный - с его нахальными юристами, сервильными трактирщиками и пикантными хозяйками шляпных мастерских. А вот Россия – страна с деревенскими корнями. Тургеневские девушки в старинных поместьях, есенинские берёзы, шукшинские мужички. Отсюда –
склонность к незыблемым традициям и к сохранению своего лица. В городе лицо теряется быстро – идеи, моды, веяния так стремительно меняются, что некогда понять суть - надо постоянно соответствовать. Деревня же потешается над модами и не терпит завиральных идеек. Как, впрочем, чужда ей и любая бессмысленная, сиюминутная суета.
Незабвенный Александр Сергеевич ставит в качестве эпиграфа к одной из глав «Евгения Онегина» фразу из Горация «Orus!...», что в переводе с латыни означает, собственно, «О, деревня!». Villa rustica в Древнем Риме – центр земельного владения, латифундии. Интересно, что популярный этнический стиль в современной моде часто называют «рустикальным». Однако поэт «переводит» нам эту мысль именно, как «О, Русь!». Он намеренно смешивает смыслы и показывает, что Русь и деревня для него синонимы. Как, впрочем, и для Сергея Есенина:
«Гой ты, Русь, моя родная, / Хаты — в ризах образа…». Россия – это хаты. Тогда, как
«…Город, город, ты в схватке железной / Окрестил нас как падаль и мразь». Но к этой антитезе мы ещё вернёмся, а пока - в московском Музее Василия Тропинина – выставка «Мир русской деревни». Провинциально-сельская жизнь глазами художников. Усадьба и крестьянский дом – это не классово чуждые антиподы, это – части единого целого, как для тургеневского Лаврецкого:
«…Русская картина навевала на его душу сладкие и в то же время почти скорбные чувства, давила грудь его каким-то приятным давлением…» Русская картина = дворянское гнездо и крестьянская бытность.
…Заходя в зальчик, мы как бы попадаем в дом старинного помещика – по стенам расставлены предметы барской меблировки: высокое зеркало в стиле ампир, столик для дамского рукоделия, парочка рокайльных комодов, а также – пианино, бронзовые часы николаевских времён и хрустальные жирандоли Галантного столетия. Как в настоящем имении – мебель покупалась не за раз у модного мастера Гамбса, а хранилась и копилась от деда к внуку, поэтому в дворянских гнёздах 1850-х годов могли стоять допотопные павловские стулья и ломберные столики времён матушки-Екатерины. Тут же – знакомые по книгам вещи, вроде курительной трубки, чубука, кошелёчков и кисетов, расшитых мелким бисером.
Русская усадебная жизнь – уникальное явление в мировой практике. Указ «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству» (1762 г.), подписанный ещё Петром III, но, как сие обычно бывает, приписанный Екатерине, позволял аристократам делать выбор между государственной карьерой и - тихой, незаметной жизнью в своём имении. Благо, это совпало с популярным в Париже учением Жан-Жака Руссо, который недвусмысленно провозгласил «Назад, к природе!», чем и вызвал массовый отток европейской молодёжи из тесных и дурно пахнущих городов. Тогда в обиход вошли идиллические романчики-пасторали, а на книжных иллюстрациях и шёлковых веерных экранах всё чаще рисовали нарядных пейзанок да галантных пастухов посреди «нетронутой», не причёсанной садовником, натуры. Следуя моде, даже причудница Мария-Антуанетта доила коров в специально созданной для неё «Швейцарской деревушке». Стоимость этого королевского каприза превышала затраты на армию и дорожные работы...
В России тоже были свои сторонники неспешного «природного» бытия, вроде князя Михаила Щербатова, который в своём программном труде «О повреждении нравов в России» (1774 г.) прямо говорит о том, что мы со всей этой скоропостижной европеизацией-цивилизацией заехали куда-то не туда. И если уж распутная Европа устремилась к свежей, искренней «натуральности» и к парному молоку, то нам-русичам и вовсе сам Бог велел. Везде цитировалась фраза Диоклетиана о капусте, выращивать которую оказалось интереснее и нужнее, чем даже править Римом. Многие аристократы устремились из суетного Петербурга – в деревню-в глушь-в Саратов.
Так в помещичьих усадьбах стала развиваться неповторимая бытовая культура – в ней традиционный уклад приходил в неизбежное столкновение с новомодными (читай – городскими) течениями. Как там у Фонвизина?
«Театр представляет комнату, убранную по-деревенски. Бригадир, в сюртуке, ходит и курит табак. Сын его, в дезабилье, кобеняся, пьёт чай…». Смешон и пушкинский англоман Муромский, ибо:
«Развёл он английский сад, на который тратил почти все остальные доходы. Конюхи его были одеты английскими жокеями. У дочери его была мадам англичанка. Поля свои обрабатывал он по английской методе. Но на чужой манер хлеб русский не родится». Итак, бытие русского барина – это вечный компромисс между дедовской привычкой и заманчивой новизной, вычитанной в …позапрошлогоднем альманахе. Но, несмотря на все чудачества отдельных англоманов и прочих читательниц Ричардсона,
деревня – это хранительница традиций. «Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины».
В этой связи интересна судьба Лариной-старшей. Франтиха-кокетка, она была выдана замуж за деревенского помещика. Поначалу ей всё казалось сущим адом... Это только в модных книжках жизнь на лоне природы – пасторальная прелесть. Бытьё – сложнее и – скучнее. Что ж Ларина? Выплакав положенное количество слёз, она занялась устроением дома и быта.
«Привыкла и довольна стала. / Привычка свыше нам дана: Замена счастию она». Деревня – это привычка, это каждодневное, ежегодное повторение заученных действий, вроде варки варенья в августе или тех самых блинов на масленицу. Здоровая однообразность успокаивает и задаёт умиротворённый ритм существованию. Иной раз это становится началом затягивающей обломовщины:
«Тихо и сонно всё в деревне: безмолвные избы отворены настежь; не видно ни души; одни мухи тучами летают и жужжат в духоте». Обломовка – символ барского сибаритства, доведённого до своего логического предела. От размеренной благости – к вечному, всепобеждающему сну. Или вот так, чуть более содержательно:
«Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил».
Крепостной художник – ещё одна уникальная особенность нашей поместной жизни. Сам Василий Тропинин получил вольную только в 1823 году, когда был уже широко известен, как незаурядный портретист. Его имя знали при дворе, а он не только писал портреты и учил живописи господских детей, но и …некоторое время прислуживал за столом своему хозяину. Выставку открывает картина Тропинина «Старик, обстругивающий костыль» (1830-е). Перед нами пожилой крестьянин, полностью погружённый в работу и – в свой мир. Художники конца XVIII – начала XX веков часто идеализировали натуру - изображали селянок на пашне, подобных римским матронам. Тропинин же, напротив, пишет не приглаженного пейзанина, а реального человека. Впрочем, на выставке вы сможете увидеть два очаровательных портрета, созданных заезжими иноземцами – Мауро Гандольфи и Пьером Барбье. Вот тут русские крестьянки изображены в полном соответствии со вкусами эпохи – обе напоминают не то жён античных патрициев, не то ренессансных принцесс... Не отставали от модных стилей и русские живописцы – «Девушка, ставящая свечу перед образом» (1835) Григория Михайлова похожа на всех брюлловских итальянок вместе взятых. Холёное тело и совершенно не рабочие руки красавицы менее всего напоминают о таких «мелочах быта», как жатва или выпекание хлеба.
Крестьянский уклад и народный костюм – всё это долгие века оставалось почти неизменным. Посмотрите на картину Сергея Коровина «К Троице» («На богомолье»), написанную в 1902 году. Вы могли бы определить год или даже век, в котором действуют участники повествования? Скорее всего, нет. Вместе с тем, на дворе начало XX столетия – в моде автомобилизм, дамские платья reform без корсетов, стихи о конце света и – грёзы о коммунистическом будущем. Но в русском деревенском строе – всё так, как и было заведено двести-триста…тысячу лет назад. В Германии или, например, во Франции костюм крестьянина эволюционировал куда как быстрее – в нём то и дело появлялись приметы городских мод. На Руси этот процесс был почти не заметен, разве что на рубеже XIX – XX веков сельские женщины облюбовали яркие, цветастые блузы с широкими рукавами, которые полагалось по праздникам носить с «городской» юбкой. Но это бытовало далеко не во всех губерниях и не во всех крестьянских хозяйствах. Нательные рубахи, как и в старину, по-прежнему обладали сакральной силой, женщина без платка считалась неприлично «простоволосой», и от матери к дочери передавались узоры вышивок, значение которых терялось в языческой праистории.
В деревне хранятся древние легенды и сказки. Здесь знают толк в старославянских символах и праздниках (что характерно, даже в советских колхозах были известны многие древние обычаи и приметы). На выставке мы встречаем знаменитую картину Абрама Архипова «Радуница» (1892-1895) - старинный весенний праздник - день поминовения у славян, оставшийся в обиходе и после принятия Христианства. Кстати, первый сборник стихов Сергея Есенина тоже назывался «Радуница».
«Чую радуницу божью —
Не напрасно я живу,
Поклоняюсь придорожью,
Припадаю на траву».
В деревне – вера в Бога крепче и истовее. Недаром многие стихотворения, картины, мемуарные отрывки, связанные с деревней, повествуют нам и о религиозных праздниках. У Есенина читаем:
«Пахнет яблоком и мёдом / По церквам твой кроткий Спас!...». Или у Тургенева:
«Люблю я вечером к деревне подъезжать,
Над старой церковью глазами провожать
Ворон играющую стаю…»
Заметим, что и крестьянский сын, и пресыщенный барин мыслят в одном направлении. Их ритмы и смыслы идеально созвучны.
Деревня, поместье – традиционный источник вдохновения и место отдохновения для русских писателей и художников. Если проследить историю нашего искусства, то открывается интереснейшая картина – большинство великих имён неразрывно связано с названиями имений (родовых или купленных), дач (этих занятных и тоже чисто русских суррогатов поместий) или просто «золотых бревенчатых изб», как у Сергея Есенина в Константинове. Итак, все помнят, что Пушкин – это Михайловское, Болдино и Захарово. Тургенев – Спасское-Лутовиново. Толстой – Ясная Поляна. Блок – Шахматово. Чехов – Мелихово. Центром притяжения для большинства известных живописцев конца XIX века оказалось подмосковное имение Абрамцево. Недаром в Советском Союзе был создан писательский посёлок Переделкино, ставший символом русской литературы XX века. Замечу, что не дом-коммуна «пролетарских гениев» и не квартал в конструктивистском стиле, а именно – деревянное поселение. По этой же «старорусской» схеме в 1920-х годах соорудили посёлок художников на Соколе. Итак,
деревня, изба – это источник жизненной силы. Деревня – дерево – древо жизни.
Итак,
деревня – антипод города, как и аграрная, обладающая громадными пространствами, Русь во многом - антипод городской Западной цивилизации. Собственно, Город в европейском значении - это исключительно Санкт-Петербург, создававшийся, как нарочитая антитеза всем остальным русским городам, в том числе, и Москве. Недаром иной раз шутили, что Москва – это большая деревня.
«В деревню, к тётке, в глушь, в Саратов!» - в этом вопле, как для автора, так и для его персонажа, Саратов, глушь и деревня – это приблизительно одно и то же. Города - Калинов в «Грозе» и Бряхимов в «Бесприданнице» у Островского. Мордасов - в «Дядюшкином сне» Достоевского. Многочисленные «уездные города N» у Гоголя и впоследствии – у Ильфа с Петровым – это во многом всё те же «большие деревни».
Интересно, что знаменитый экономист и теоретик аграрного вопроса – Александр Чаянов в своё время пытался доказать, что Советская Россия не должна идти по европейскому-городскому пути. В его фантастической повести «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», написанной в 1924 году описывается мир 1984 года, но… это цивилизация, отринувшая индустриализацию. Описания Светлого Будущего просто фееричны:
«Обширная семья Мининых занимала несколько маленьких домиков, построенных в простых формах XVI века и обнесённых тыном, придававшим усадьбе вид древнего городка». Или:
«Направо и налево тянулись такие же прекрасные аллеи, белели двухэтажные домики, иногда целые архитектурные группы, и только вместо цветов между стенами тутовых деревьев и яблонь ложились полосы огорода, тучные пастбища и сжатые полосы хлебов». Девушки 1984 года носят сарафаны и платья на кринолине, то есть следуют крестьянским обыкновениям или же дворянским модам дореформенной эпохи…
Уже в 1970-х годах советская интеллигенция – духовная наследница старинной аристократии - обратила свои взоры и мысли к деревне. Возникло целое направление «писатели-деревенщики». Они полагали, что индустриальная цивилизация
уродует душу русского человека, делает из него растерянного и при этом – агрессивного маргинала. Основная мысль - противопоставление бестолкового городского житья – деревенскому благолепию. У Василия Шукшина читаем:
«Потом переходили на людей – какие люди хорошие в деревне: приветливые, спокойные, не воруют, не кляузничают. - А у нас... обрати внимание: у нас, если баба пошла по воду, она никогда дом не запирает - зачем? Приткнет дверь палочкой, и все: сроду никто не зайдет. Уж на что цыганы - у нас их полно - и то не зайдут…» Вторжение городских привычек в деревенскую жизнь – одна из популярных тем в русском искусстве. Есенинский жеребёнок, пытающийся соревноваться с паровозом – символ этой неравной борьбы. На выставке мы можем увидеть картину Николая Богданова «Крестьянские дети в пейзаже с поездом» (1882). Картина – реалистична. Всё выписано со скрупулёзным тщанием – всё, кроме самого поезда. Железное чудо (или чудище) глазами сельских малышей. Для них это – нечто их иного мира. Они видят только ряд бессмысленных прямоугольников, несущихся в необозримое далёко. Их-то мир – размерен и спокоен, как шаг Савраски.
Деревня – это отдохновение и уединение. Способ прийти в себя и – найти себя. В этом поможет сельский пейзаж.
«Сыплет черемуха снегом, /Зелень в цвету и росе…». В соседнем выставочном зале – пейзажные зарисовки, картины, окружающий мир – глазами пахаря и глазами барина. У Гончарова читаем:
«С балкона в комнату пахнуло свежестью. От дома на далёкое пространство раскидывался сад из старых лип, густого шиповника, черемухи и кустов сирени. Между деревьями пестрели цветы, бежали в разные стороны дорожки, далее тихо плескалось в берега озеро, облитое к одной стороне золотыми лучами утреннего солнца и гладкое, как зеркало; с другой - темно-синее, как небо, которое отражалось в нем, и едва подернутое зыбью. А там нивы с волнующимися, разноцветными хлебами шли амфитеатром и примыкали к темному лесу - Погляди-ка, …и ведь все это твоё, милый сынок…» Ощущение своей «природной» земли – это было присуще русскому дворянину и – русскому крестьянину.
Забавно, что Ильф и Петров вкладывают в уста жулика Бендера очевидную и очень важную фразу, по сути, культурный код нашей цивилизации:
«– Молоко и сено, – сказал Остап, когда «Антилопа» на рассвете покидала деревню, – что может быть лучше! Всегда думаешь; «Это я еще успею. Еще много будет в моей жизни молока и сена». А на самом деле никогда этого больше не будет. Так и знайте: это была лучшая ночь в нашей жизни, друзья!» Мир русской деревни – это наша общая биография…
***
Выставка продлится до 28 сентября.
Музей В. Тропинина:
м. «Третьяковская», «Павелецкая», Щетининский пер., д. 10, стр. 1. Галина Иванкина
ertata
... просто проехать по
, шоб все видели ...
В Мишково две достопримечательности: бюст Ленина и барский сад. И ещё брёвнышко. На нём оставшиеся ...
+ развернуть текст 
