Св. Амвросий происходил от знаменитой римской фамилии. Отец его, Амвросий, был префектом Галлии и других соседних западных стран. Однажды младенец Амвросий спал на дворе, рой пчел спустился на дитя, и они входили в уста и выходили, наконец поднялись высоко на воздух и скрылись. Отец, в волнении смотревший на это, сказал: "Если дитя будет жить, из него выйдет что-либо великое". По смерти родителя мать Амвросия переселилась из Трира в Рим и дала ему самое высокое образование, а девственница сестра его развила в нем любовь к девству. В Риме, недалеко от Капитолия, доселе еще показывают дом, в котором он воспитывался. Дом обращен в церковь и монастырь дев его имени.

Одаренный блестящими способностями, владея необыкновенным даром красноречия, Амвросий избрал для себя служебное поприще адвоката. Префект Италии, Аниций Проб, приблизил его к себе и потом сделал его правителем верхнеиталийских областей, Лигурии и Эмилии. Посылая его в Медиолан, он сказал:

– Иди и действуй не как судья, но как епископ.

Амвросий так и действовал и привлек к себе народ приветливостию и кротостию. Между тем, в Медиолане скончался архиепископ Авксентий, в продолжение двадцати лет занимавший кафедру митрополии, ревностный распространитель ереси арианской. Во время избрания нового архипастыря в храме поднялись громкие споры, префект Амвросий со всею силою красноречия убеждал народ к порядку. Внезапно раздается детский голос: "Амвросий – епископ!" Вдруг все бывшие в церкви и православные, и ариане единодушно возгласили: "Амвросий – епископ!" Амвросий употребил все средства, чтобы отклониться от этого высокого сана, которого никак не ожидал. Он был еще не крещен, а только оглашаем и приготовляем к крещению. Он сел на свое судейское кресло и начал подвергать виновных жестоким наказаниям, чего прежде не делал; но народ кричал: "Грех твой на нас!" Он приказал ввести к себе для виду бесчестных женщин, но народ еще более кричал: "Грех твой на нас!" Он тайно ушел ночью из города и пошел в Тичино, но, к удивлению, поутру оказался у ворот Медиолана и взят народом. Император Валентиниан, к которому отправлено было посольство с просьбою от утверждении выбора народного, был рад, что его правитель выбран в епископа, и утвердил выбор. Амвросий, между тем, опять успел скрыться в поместье друга своего Леонтия, но когда этот узнал о воле императора, то выдал его. Амвросий более не мог отказываться, он пожелал получить крещение от православного епископа и в семь дней прошел степени церковные, на восьмой рукоположен в архиепископа медиоланского 7 декабря 374 года. Этот выбор одобрен был и знаменитыми епископами Востока и Запада.

Вступив на кафедру, он весь предался исполнению своих высоких обязанностей, раздав золото и серебро бедным, он посвятил недвижимое имущество свое Церкви, и управление экономическими делами предоставил брату своему Сатиру. Сам же ежедневно совершал божественную службу, и все остававшееся от управления Церковию время днем и ночью посвящал на изучение св. писания и истин св. веры. Он прилагал большие заботы и к улучшению клира церковного и свои устные наставления ему впоследствии изложил в 3 книгах о должностях служителей Церкви. Живя среди них, он сам подавал им пример, как соединять строгую подвижническую жизнь с обязанностями пастыря Церкви.

Особенная же услуга святого Амвросия состоит в искоренении язычества в Италии. Свергнутое с своего пьедестала Константином Великим, ослабленное его детьми и посрамленное внутренним своим бессилием, оно оставалось теперь в совершенной тени.

Несмотря на все это, побежденный враг, привыкший только к владычеству и славе, хотя и ясно видел теперь свое бессилие, однако ж, никак не хотел сознавать себя совершенно побежденным, никак не хотел и даже не мог отрешиться от мысли возвратить свое господство, как герой, привыкший к одним только славным победам. Особенно такого настроения языческие партии были в самом Риме, где язычество сливалось с ясным воспоминанием о прежнем величии и со всем гражданским бытом империи. Здесь даже довольно крепко держалась вся внешняя обстановка язычества.

В сенате, где вместе с христианами заседали и язычники, стояли идолы и алтари богов, сенаторы при вступлении в звание должны были исполнять известные языческие обряды, жрецы совершали жертвоприношения в 330 языческих храмах, игры и празднества языческие оставались еще во всей своей силе. Язычеству делались и более странные уступки: христианские императоры продолжали именоваться верховными первосвященниками, – звание, издревле усвоенное главе государства; по смерти они были торжественно причисляемы к богам, по обычаю языческого Рима. Вообще, язычество могло казаться еще господствующей религией, и эта мнимогосударственная религия с обрядами своими пользовалась еще у многих большим почетом, и ее служители пользовались еще многими правами и преимуществами.

Сделавшись представителем христианства, св. Амвросий начал склонять императора Грациана к изданию указа об отнятии у язычества всех имений, которые принадлежали капищам, и с которых доходы шли на содержание жрецов и на издержки жертвоприношений. Вскоре последовали новые враждебные древней религии Рима указы Грациана: были уничтожены почести и преимущества языческих первосвященников и весталок, а для того, чтобы язычество, лишенное главных богатств своих, впредь не могло возвратить к себе этих источников привязанности к нему его последователей, Грациан, по убеждению Амвросия, навсегда воспретил жрецам принимать что-либо из недвижимого имущества. Можно себе представить, как горько было разочарование язычников, обольщенных сладкими надеждами на царствование молодого Грациана. Обыкновенно кроткий и снисходительный, Грациан является теперь совершенно не таким по отношению к язычеству. Но св. Амвросий не мог удовлетвориться всем этим; он глубоко убежден был в необходимости сокрушить язычество и, все более и более вооружая императора против врага христианства, решился, наконец, склонить его к удару самому сильному для язычества. Особенный предмет политико-религиозной гордости язычников составляла статуя богини Виктории (Победы), находившаяся в курии Юлианской, обыкновенном месте заседаний сената, и превращавшая сенат в какое-то совершенно языческое святилище. Статуя эта была для римлян как бы эмблемою древней славы и величия империи, олицетворением самого Рима, могучего и славного. Давно уже христианские императоры старались очистить сенат от следов идолослужения. Констанций, несмотря на ропот языческих сенаторов, приказал вынесть статую "Победы" из сената; но при Юлиане Отступнике она снова возвращена туда, и с того времени оставалась там неприкосновенною. Навсегда лишить язычников этого главного предмета их политико-религиозной гордости и таким образом отнять у язычников повод к суеверию и смирить гордые чувства их, поддерживавшие в них упорство в язычестве, – было заветною мыслию Амвросия и это было последним делом руководимого святителем Грациана против язычества.

В 382 г. указом императора повелено было навсегда вынести из сената алтарь и статую "Победы". Язычники и особенно римский патрициат жалобою и криком огласили Рим. Решено было послать императору депутацию, чтобы непременно испросить у него восстановления в сенате алтаря "Победы" и возвращения имуществ. Поборники язычества рассчитывали на важность своих требований, на красноречие своих ораторов, которых заклинали употребить все свое искусство для защиты богов. Но для более верного успеха депутации решились употребить еще особенное, самое патетическое, по их мнению, средство, именно: поднести Грациану одежду верховного первосвященника, как знак древней почести и высокого достоинства императорской власти. Язычники уверены были, что он не откажется принять это блестящее украшение, составлявшее гордость древних императоров и дававшее им права на божеские почести. А согласившись облечься в одежду первосвященника, он не останется уже нечувствительным к главному предмету просьбы их, возвращению отнятых привилегий и имуществ, обеспечивавших благосостояние языческой религии. С такими мыслями и надеждами депутация отправилась к Грациану.

Но, к славе Амвросия, и христиане бодрствовали и не желали сделать шаг назад в то время, когда все обещало им окончательную победу над древним суеверием. В виду жалоб и деятельности партии языческой, члены сената из христиан соединились также, и протесту языческого патрициата противопоставили протест и с своей стороны, объявив, что если товарищи их язычники получат удовлетворение, то они навсегда отказываются вперед являться в присутствии сената. Великий святитель не замедлил сам явиться к императору с ходатайством за веру Христову и верных сенаторов, он передал Грациану врученный ему протест христиан и тогда только кончил беседу свою с императором, когда увидал в последнем самую непоколебимую решимость во всем отказать язычникам, несмотря на то, что отказ этот был далеко не безопасен для Грациана. Понятно, какая жалкая сцена ожидала теперь депутацию представителей язычества во дворце императора. Когда она, имея во главе красноречивого Симмаха, приготовившегося уже поражать силою своего слова молодого Грациана, прибыла во дворец, ей отказано было даже в аудиенции. Также напрасными остались и расчеты язычников на честолюбие императора. "Украшение языческое неприлично христианину", – ответил Грациан на желание облечь его в одежду верховного первосвященника. И самое патетическое средство язычников оказалось, таким образом, бессильно. Депутация, смущенная столь неожиданным и даже странным для нее приемом во дворце императора, должна была возвратиться в Рим с большим уроном для язычества; язычество теперь не только не возвратило утраченного, но и понесло новый решительный удар.

Борьба с язычеством в его разложении не стоила Амвросию большого усилия, но святому мужу пришлось вести долгую и смертельную борьбу против арианской ереси.

Императрица Юстина, мать Валентиниана младшего, была убежденной и страстной арианкой. Она окружила себя арианским духовенством, арианскими министрами и арианскими телохранителями из готов. С крайним неудовольствием смотрела она на постепенное исчезновение арианства в Италии, и именно вследствие учения и влияния великого епископа медиоланского. При жизни Грациана, который любил Амвросия, как отца, не осмеливалась принимать никаких открытых мер. Но по смерти его, когда она стала регентшей для царственного мальчика, находившегося в значительной степени под ее властью, она сочла себя в праве потребовать для арианства некоторых привилегий.

В 385 году она потребовала, чтобы известная приворотная базилика, находившаяся вне стен города Милана, была уступлена арианам. Амвросий спокойно, но решительно отказал в этом требовании, и отклонил даже обсуждение этого дела в консистории. Между тем, молва о требовании императрицы подняла бурное движение в народе, для подавления которого требовался весь авторитет архиепископа, так как народ считал Церковь своей защитой против тирании гражданской власти. Разъяренная противодействием и полагая, что народ возбужден именно Амвросием, Юстина в пятницу пред Вербным воскресеньем послала нескольких сановников из своей консистории для предъявления дальнейшего требования, и притом уже не по отношению к приворотной базилике, но с требованием новой и обширной базилики, лежащей в стенах города. Амвросий отвечал, что "храм Бога не может быть оставлен Его священником". Требование было возобновлено на следующий день преторианским префектом Нестером. Оно было сделано в старой базилике, и Нестер поспешил назад с извещением ко двору о том народном гневе, который возбужден этим требованием. На следующее утро, когда Амвросий спокойно приготовлял оглашенных к приближающемуся пасхальному крещению, ему принесено было известие, что слуги императора занимались в это время развешиванием занавесей в новой базилике, с целью показать этим, что это императорская собственность. Он не обратил никакого внимания на это известие, спокойно продолжал свое объяснение символа оглашенным и затем начал совершать святую евхаристию. Второй вестник сообщил ему, что началось народное смятение и что народ схватил одного арианского пресвитера, по имени Кастул. Устрашенный мыслию, что могло произойти кровопролитие, Амвросий со слезами вознес молитву, что если будет погублена чья-либо жизнь, то пусть это будет его собственная, и послал некоторых из своих диаконов с целью позаботиться об освобождении Кастула. В этом они имели успех. Взглянув на все это событие как на мятеж, Юстина ввергла многих из граждан в тюрьму, приказала всем правительственным чиновникам разойтись по своим делам и наложила на гильдию купцов тяжелый штраф в 200 фунтов золота. Народ кричал, что он готов заплатить штраф, если только его оставят неприкосновенным в своей вере, и обнаруживал столь мятежное настроение, что Юстина еще раз отправила сановников и трибунов от имени императора с требованием от Амвросия сделать какую-нибудь уступку.

– Если бы император потребовал моего золота, – отвечал Амвросий, – то я не воспротивился бы ему, хотя все, чем я владею, принадлежит бедным; но император не имеет никакой власти над тем, что принадлежит Богу. Если он желает моего имущества, пусть возьмет его. Если он жаждет моей жизни, я готов последовать за вами. Думаете ли вы повергнуть меня в оковы? Отвести меня на смерть? Пусть будет так – я с радостию готов! Я не окружу себя народом, как оплотом; не буду искать убежища у алтаря для сохранения моей жизни; напротив, я готов пожертвовать собою за алтарь.

С этими ответами посланные и возвратились, и Амвросий, проведя весь день в церкви, отправился обратно в свой дом вечером, чтобы они могли найти его наготове, в случае если решили изгнать его. Но двор повергнут был в крайнее недоумение. В течение двух дней не постановлено было никакого решения. В каждый день Страстной недели совершались богослужения, и произносились проповеди, и на рассвете великого четверга Амвросий отправился в старую церковь, и его известили там, что новая базилика окружена солдатами. Он угрожал им отлучением, если они прибегнут хотя бы к малейшему насилию, и они бросились к нему, сильно напугав этим собравшихся в церкви женщин, чтобы умолять его о прощении. Толпа в новой церкви все возрастала, и раздавались уже громкие крики, чтобы пришел Амвросий. Но он не приходил, хотя мальчики дерзко срывали царские занавесы. "На его обязанности было, – говорил он, – ни уступать церкви, ни защищать ее силою". Чтобы избегнуть смятения, в окруженную войском базилику он отправил некоторых из своих пресвитеров в качестве представителей от себя. Это глубоко оскорбило двор. К нему послан был секретарь, который обрушился на него со всевозможными укорами и назвал его тираном.

– Я не имею оружия, – отвечал архиепископ, – а только силу Христа. Тирания священника есть его слабость. "Когда я немощен, – как говорит апостол, – тогда я силен".

Всю эту ночь он должен был провести в старой базилике, так как не мог возвратиться в свой дом, не подвергаясь опасности встречи с солдатами и чрез то возбуждения смятения. Вместе с своим духовенством он проводил длинные часы ночного мрака в молитве и псалмопении.

Следующий день (10 апреля) была великая пятница. Началось обычное богослужение. Дневное чтение было из книги пророка Ионы, и Амвросий рассказывает, что он начал свою проповедь словами:

– Братия, мы только что выслушали книгу, которая говорит нам, как грешники некогда были обращены и возвратились к покаянию.

Он еще не кончил этой речи, как ему принесено было известие, что солдаты удалены от новой базилики, штраф с купцов отменен, уплаченные уже деньги возвращены, и заключенные в тюрьму граждане выпущены на свободу. Придворная партия, очевидно, отступила пред твердостью епископа, преданностию мирян и очевидными признаками негодования, обнаруженного православными солдатами. Партия эта решила отступить, потому что сама Юстина осознала, что Амвросий и его сторонники слишком сильны для того, чтобы заставить их подчиниться предъявленному ею требованию. Рассказывают, что когда юному императору советовали лично отправиться в церковь и подавить Амвросия своим авторитетом, он отвечал:

– Я полагаю, что Амвросию стоит сказать только слово народу, и он немедленно схватит меня и заключит в тюрьму.

"Подумай, – писал Амвросий своей сестре, – чего я должен был ожидать после таких заявлений! Бог да удержит всех врагов от Церкви; пусть они направят все свое оружие против меня, да утолят свою жажду моею кровию".

В течение этого года не принято было никаких дальнейших мер; но 23 января следующего года православный мир был повергнут в ужас изданием указа, которым предоставлялась всем арианам полная свобода иметь религиозные собрания в церквах и за всякое противодействие им угрожалось смертью. Закон этот, который Амвросий называет "кровавым эдиктом", был начертан арианином Авксентием. Задача эта, правда, была возложена сначала на канцлера Беневола, но он безусловно отказался принять ее на себя. Ему угрожали изгнанием за отказ от исполнения этого поручения, но он с негодованием бросил от себя пояс, бывший знаком его должности, к ногам арианки-императрицы и удалился в свой родной город Бресцию.

– Возьми назад твои почести, – сказал он при этом, – и оставь мне мою совесть.

К Амвросию было опять предъявлено требование, чтобы приворотная базилика была передана арианам.

– Если Наваф, – отвечал святитель, – не хотел отказаться от наследия своих отцов, то как могу я отказаться от того, что я получил в наследие от Дионисия, умершего в изгнании, и от исповедника Евсторгия и других епископов, моих предшественников?

Императорская партия видела, что ей не представлялось никакой возможности осуществить свое намерение иначе, как окончательно отделавшись от Амвросия. На своем пути в церковь и к гробницам мучеников он ежедневно проходил мимо дворца, и, однако же, никто не осмелился наложить на него рук. Наконец, Юстина отправила к нему одного военного трибуна с положительным приказанием, чтобы он оставил город, прибавляя, что ему предоставляется идти, куда он хочет. Амвросий отказался оставить свою паству. Тогда распространился слух, что имелось в виду произвести над ним насилие. Он безопасен был только в церкви, и там он оставался среди своего народа. Базилика была окружена солдатами, которые позволяли всем входить в нее, но никому не позволяли выходить. С своей стороны, Амвросий делал все, что можно было, для поднятия унывающего духа народа.

Между тем, общественные дела становились более и более мрачными. Один испанец, Максим, еще ранее описываемых событий, вкрался в доверие британских солдат и был провозглашен ими императором Галлии.

Самозванец думал овладеть и Италиею, но Амвросий, упрошенный Юстиною, убедил этого самозванца не делать нашествия на Италию, предоставить управление его законному императору Валентиниану. Теперь Максим снова решил вторгнуться в Италию. Юстина еще раз чувствовала, что она не могла найти другого такого хорошего посланника, каким мог быть Амвросий. Как ни много он потерпел огорчений от царедворцев, он все-таки сразу же с искренним сердцем принял их просьбу, и во второй раз отправился на переговоры с узурпатором. Переговоры с ним он вел столь властно и строго, что на этот раз тиран быстро приказал ему возвратиться назад и двинул свое войско к Альпам. Юстина с своим сыном Валентинианом бежала под защиту Феодосия в Фессалонику.

Последний предостерегал их касательно тех худых последствий, которые могли быть причинены им арианством, но стал на сторону их дела, быстро переправился с Валентинианом в Италию, разбил Максима и прогнал его в Аквилею. Там Максим был схвачен своими собственными солдатами, пурпурная одежда была сорвана с него, пурпурные сандалии сняты с ног, пурпур и украшенная драгоценностями диадема сорвана с головы, и он с связанными руками и ногами притащен был к Феодосию. Феодосий смотрел на него со смешанным чувством сожаления и негодования, и после нескольких презрительных вопросов отпустил, не решив его окончательной судьбы. Схватившие его солдаты вследствие этого прибегли к самоуправству и вынеся из императорской палаты, отрубили ему голову.

Феодосий, низложивший Максима и уступивший Запад Валентиниану, посетил Италию для устройства разных государственных дел и, между прочим, довольно долго прожил в Медиолане, где и успел узнать и отличить своим вниманием великого Амвросия. С своей стороны и святитель уважал доблестного императора-христианина, который под влиянием его успел в это время сделать многое в пользу Церкви и веры, однако же, по нелицеприятию своему не оставил Амвросий без обличения и вразумления и самого великого Феодосия.

Произошло это так. Жители города Каллиникии держались различных вероисповеданий: там были и православные, и последователи еретика Валентина, и евреи. Разность верования была поводом к частым ссорам между жителями. В один из праздников православной Церкви по улицам города шла торжественная процессия монахов. Пользуясь случаем, валентиниане с оружием в руках напали на беззащитных; народный фанатизм вспыхнул; завязалась жаркая борьба, православные одержали верх и в порыве гнева сожгли не только храм Валентина, но еще иудейскую синагогу. Местный епископ поддерживал ревность народа. Беспорядок был так велик, опустошения так значительны, что начальник азийской милиции счел нужным уведомить о том императора, и по его донесению вся вина падала на православных, в особенности на местного епископа. Феодосий находился тогда в Медиолане. Одна весть о мятеже возбуждала уже гнев его, но, кроме того, поступок христиан не согласовался с его политикою в отношении к евреям. Раздраженный император обязал каллиникийского епископа восстановить синагогу и определил строгое наказание беспокойным монахам.

Дела Церкви удерживали Амвросия в Аквилее, когда он узнал о происшествии и гневе Феодосия. Амвросий видел, что ревность к вере слишком далеко завлекла православными; но ему казалось, что император поступил неумеренно строго в наказании преступников, что такая строгость к православным в пользу еретиков и неверных может вести ко вреду Церкви и поощрить последних к большим дерзостям. Из Аквилеи он отправил к Феодосию письмо, в котором, между прочим, говорил: "неужели ты не замечаешь затруднительного положения, в какое поставляешь епископа, обязывая его восстановить синагогу? Если он исполнит твое повеление, то нарушит священные обязанности религии, если откажется исполнить, тогда сделается непокорным верховной власти. Для него одно из двух неизбежно: он или преступник, или мученик. И ты будешь виновником или смерти его, или преступления. Если ты скажешь, что сожжение синагоги есть преступление, то я беру на себя ответственность за преступление каллиникийского епископа. Наказывай меня; я преступник: по моему тайному повелению сожжена синагога.

"Но пусть христиане, страшась твоего гнева, согласятся построить новую синагогу, что тогда скажут евреи? Смеясь над нашими бедствиями, они, верно, не устыдятся сказать: вот наши храмы обогащаются теперь золотом христиан, как некогда Капитолий украшался добычами кимвров и других врагов Рима... Я напомню тебе, государь, о праве народном: восстановлены ли храмы Христовы, разрушенные евреями в царствование Отступника? В Газе, Аскалоне, Александрии домы и церкви христиан и теперь представляют одни развалины... Разрушен храм последователей Валентина; но не сами ли они были виновниками возмущения? Не они ли первые начали ссору, окончившуюся таким плачевным событием? Церковь Христова окружена врагами злобными и хитрыми, лишь дай им свободу, они со всех сторон устремятся на добычу".

Красноречие медиоланского епископа не произвело своего действия: письмо осталось без ответа. Возвратившись в Медиолан, Амвросий не являлся к императору с упреками; казалось, он забыл о своем письме и строгом указе против каллиникийских христиан.

В один день император посетил медиоланскую церковь, где епископ намеревался совершить литургию. Амвросий взошел на кафедру и стал говорить о милосердии Спасителя, о любви Его к Церкви, о преимуществе Церкви пред синагогою. Император понял мысль проповедника. Дух любви, дух Христов коснулся сердца его. Когда Амвросий сошел с кафедры, Феодосий вслух народа сказал ему: "Для меня говорил ты, епископ. В самом деле я поступил слишком строго, обязав каллиникийского епископа возобновить синагогу. Но даю тебе слово отменить приговор свой". Тяжелое бремя спало с сердца Амвросия. Теперь с радостью разрешил он свой обет, который дал себе, вступая на кафедру: до тех пор не приступать к совершению божественных таин, пока не испросит у императора прощения каллиникийцам. Феодосий отменил приговор свой против епископа и монахов Каллиникии.

В 390 г. Феодосий, услышав, что в Фессалонике, жителям которой он не раз оказывал благодеяния, произошло возмущение, среди которого чернь умертвила нескольких императорских чиновников, в порыве неудержимого гнева решился страшно наказать неблагодарных мятежников и, по повелению его, в один из праздничных дней, когда народ собрался в цирк, до 7000 человек безразлично были неожиданно преданы смерти.

Узнав об этом безжалостном избиении, святитель Амвросий был поражен такою скорбию, что, удалившись в свое загородное уединение, написал оттуда Феодосию обличительное письмо. "Для меня великая печаль, – писал святитель, – что ты, подававший пример редкого благочестия, – ты, являвший на престоле величественный образец милости, часто не желавший казни одного преступника, ты не скорбишь о погублении стольких невинных. Я не имею к тебе никакой вражды, но испытываю страх; не осмелюсь я возносить божественную жертву, если ты захочешь при этом присутствовать. Мне препятствовала бы это совершить невинно пролитая кровь одного человека. Дозволить ли кровь стольких невинных жертв? Не думаю. Пишу это для тебя собственноручно, чтобы один ты прочитал это".

Несмотря на это письмо, Феодосий при первом случае хотел, по обыкновению, войти в храм Божий, но в дверях храма услышал голос Амвросия:

– Ты подражал Давиду в преступлении, подражай ему и в раскаянии. Какими очами будешь ты созерцать храм общего Владыки? Как прострешь руки, с которых еще каплет кровь неповинного убийства?.. Отойди же и не пытайся прежнее беззаконие увеличивать новым...

– Чего же Бог требует от меня? – спросил со смирением император.

– Того же, что должен сделать каждый убийца: у Бога нет лицеприятия, – отвечал пастырь, и Феодосий со слезами возвратился в свой дворец и провел здесь в уединении несколько месяцев, предаваясь сокрушенному покаянию. По временам пробуждалась в нем, однако же, прежняя раздражительность при мысли, что он – император – отлучен от Церкви, и не раз порывался он об отмене святительского определения, но Амвросий отвечал, что император властен отнять у него жизнь, но не властен переменить определение Церкви. Наконец, перед праздником Рождества Христова, успев убедиться в раскаянии Феодосия, он разрешил его, расположив его прежде того издать закон, по которому смертные приговоры исполнялись бы не раньше, как через месяц от составления их.

"Такою-то великою доблестию сияли и архиерей, и царь, – пишет церковный историк Феодорит в заключение своего повествования о покаянии великого Феодосия, – я удивляюсь обоим: и дерзновению одного, и благопокорности другого; удивляюсь и теплоте ревности в первом и чистоте веры в последнем".

В 395 году умер в Медиолане Феодосий Великий. Немного более двух лет жил после него Амвросий.

В 397 году, предчувствуя близкую кончину, Амвросий известил о том приближенных. Печальная весть быстро распространилась в Медиолане. "С кончиною епископа погибнет Италия!" – говорил военачальник Стилихон и предложил известнейшим гражданам Медиолана, друзьям Амвросия, идти к умирающему и просить его, чтобы он молил Бога о продолжении жизни. Амвросию было тогда около 57 лет; непрерывные разнообразные труды и сильные душевные потрясения преждевременно расстроили его здоровье. С преданностью воле Божией он спокойно отвечал друзьям своим: "Я не так жил между вами, что мне стыдно было возвратиться к жизни. Но я не страшусь смерти: я верую в благость Божию".

Болезнь Амвросия быстро усиливалась, и, наконец, исчезла надежда друзей на его выздоровление. Некоторые из служителей Церкви, находясь в дому умирающего, шопотом говорили между собою о преемнике Амвросия и упомянули имя Симплициана. Слышал ли Амвросий разговор, или сам с собою рассуждал о том же, только в ту минуту, когда было произнесено имя Симплициана, он три раза воскликнул: "Стар, но добр!" Симплициан, который был любим и уважаем Амвросием, действительно, был его преемником на кафедре медиоланской. За день до Пасхи (397 г.) медиоланская Церковь оплакала кончину любимого пастыря.

Источник: http://vsemolitva.ru

comments

Василий Великий происходил из такого семейства, в котором благочестие, по выражению Григория Богослова, было наследственно. Местом его рождения была малоазийская провинция Понт, лежавшая на прибережьях Черного моря. С самого раннего детства он должен был усвоить себе благочестие и получить стремление к развитию в себе дара красноречия. Отец его, по имени также Василий, был ритор, и от ученого отца даровитый сын слушал первые правила красноречия. Его бабка Макрина и мать Еммелия были женщины испытанного благочестия, и мягкая, впечатлительная натура дитяти не могла не поддаваться влиянию окружающих его родственных и нежно любящих сердец. Рассказы о бедствиях, перенесенных его предками во время жестокого Максиминова гонения, весьма рано также должны были посеять в его душе начатки твердости, энергии и непоколебимого мужества, которые составляли отличительную черту его характера. Так еще с самого детства, под влиянием стольких разнообразных и сильных впечатлений, действовавших на св. Василия одновременно, должно было начаться развитие его в одном известном направлении, чтобы образовать из него сильную и цельную личность. Достигнув юношеского возраста, он оставил родительский кров и отправился путешествовать по знаменитым тогдашним городам, чтобы довершить свое образование. Он посетил Кесарию Каппадокийскую, потом – Константинополь, где было множество философов и замечательных ораторов, и где Василий слушал Ливания, и, наконец, центр тогдашней образованности – знаменитые Афины.

Здесь еще в то время была резиденция язычества, здесь также текли обильные реки научной жизни, напояемые источниками некогда славного для язычества времени, но в рассматриваемый момент уже ушедшего в область приятных воспоминаний, и здесь же, наконец, красноречивые учители пытались посредством философского аллегоризма поддержать колеблющуюся религию древности. Это был город, который Григорий Богослов в своем похвальном слове Василию называет "обителью наук".

В это время Василий был уже известен, как молодой ученый, подававший большие надежды, так что имя его еще до прибытия в Афины повторялось в устах многих. "Он обнаруживал в себе – по словам Григория – еще в молодости ученость выше возраста и твердость нрава выше учености. Он был ритором между риторами еще до кафедры софиста, философом между философами еще до выслушивания философских положений, а что всего важнее, иереем для христиан еще до священства". В Афинах началась дружба Василия с Григорием Богословом – дружба, которой они были верны до конца своей жизни. "Дружба эта была самая искренняя и неразрывная, так что, – по словам Григория, – могло казаться, что в обоих одна душа поддерживает два тела, что они были один в другом и один у другого". Началом этой дружбы, как рассказывает св. Григорий, послужило следующее обстоятельство.

У афинской учащейся молодежи был странный обычай встречи и приема в свое общество новичков – обычай, имеющий в своем основании некоторую долю сходства и с нашею школьной жизнью. В этом обычае "с делом смешивалось шуточное".

Григорий, прибывший в Афины ранее Василия, уговорил своих товарищей не делать этой странной церемонии, так что Василий почти один из всех прибывших избежал общего закона и удостоен высшей чести "не как новопоступающий". И сие, говорит св. Григорий, было начатком нашей дружбы. Отсюда первая искра нашего союза. Так уязвились мы любовию друг к другу. Указанный нами обычай и многое другое, что увидел Василий в Афинах, разочаровали его, так что он называл Афины обманчивым блаженством. Григорий постарался успокоить его в его скорби своими дружескими беседами, чем еще более привязал к себе Василия. Наконец, когда открылось единство цели, единство их желаний и стремлений, именно христианское любомудрие, тогда дружба их стала неразрывною.

В таком шумном и блестящем городе, как Афины, в этой резиденции язычества, где, по словам св. Григория, "идолов было гораздо больше, чем в целой Элладе" юные наши друзья не увлеклись ни прелестями разгульной жизни афинской молодежи, ни языческими суевериями. Они жили изолированно от других, жили в мире, как совершенные иноки, хотя в это время не были еще крещены.

Закончивши курс наук в Афинах, где Василий превосходно изучил риторство, стихотворную науку, философию, диалектику, астрономию и медицину, наши друзья должны были расстаться. Их обоих сильно удерживали в Афинах, но Василий, как человек более твердого характера, не остался, несмотря ни на какие просьбы друзей, а Григорий склонился на эти просьбы и остался в Афинах. Итак, друзья расстались.

Он пробыл несколько времени в Афинах, и потом, несмотря ни на что, оставил их. Возвратясь чрез Константинополь и Ефес, в Понт, Василий несколько времени исправлял должность адвоката. В 359 году, почувствовав суетность мирской славы, он решился совсем прервать связь с миром, принял крещение и степень чтеца и отправился изучать жизнь иноческую у пустынников в Сирии, Месопотамии, Палестине и Египте, потом поселился близ Неокесарии в пустыне, орошаемой потоком Ирисом, не вдали от места, где жили с другими девственницами мать и сестра его. Сюда, в пустыню, Василий вызвал друга своего Григория, здесь друзья снова погрузились в научные занятия, но теперь они уже изучали не внешнюю языческую мудрость, но христианское любомудрие – занимались изучением писания, церковных писателей и между ними преимущественно Оригена, из лучших сочинений которого они сделали извлечения, известные под именем Филокалии.

В 364 году Василий посвящен в сан пресвитера. В этом звании Василий скоро приобрел себе такое уважение, каким не пользовался и сам епископ Евсевий, еще не довольно опытный в делах церковных. Но едва прошел год его пресвитерства, как епископ, завидуя славе Василия, стал притеснять и оскорблять его. Охлаждение любви между епископом и пресвитером было весьма заметно и для посторонних. Иноки кесарийских обителей приняли сторону Василия и отваживались на самое опасное дело, замышляли отделиться от своего епископа, отсекши и немалую часть народа из низкого и высокого сословия. Желая предотвратить такое возмущение, Василий, по совету Григория Богослова, вместе с ним предался бегству и удалился из Кесарии в свою мирную пустыню.

Слух о том, что император Валент ведет с собою арианских епископов, чтобы водворить и в Кесарии злочестивое учение, и письма Григория, отца Григория Назианзина, вскоре, впрочем, расположили Евсевия к примирению с Василием. Желание примирения было так сильно, что Евсевий первый решился писать просительное и пригласительное письмо к обиженному пресвитеру. Но миролюбивый пустынник, узнав о перемене мыслей и расположении Евсевия, хотел совершенно победить любовию и великодушием своего врага; по совету Григория, Василий сам пришел в Кесарию прежде епископского приглашения. Возвращение его было как нельзя более кстати и вовремя - это потому, что скопище еретиков уже напало на Кесарийскую церковь, и одни из них уже явились, и производили беспокойство, а другие обещали явиться, много полагаясь на неопытность тогдашнего предстоятеля. Василий вскоре дал узнать им, как напрасна была их надежда.

К концу шестилетнего пресвитерского служения умер кесарийский архиепископ Евсевий, и сам Василий подвергся такой тяжкой болезни, что ожидал себе скорой смерти. Посему вызвал к себе друга своего Григория только для того, чтобы передать ему свою последнюю волю. Но сверх всякого ожидания, как только начали проходить болезненные припадки, епископы, собравшись в Кесарию, по случаю смерти Евсевия, предоставили больному Василию полное управление кесарийскою Церковью. Это было сделано главным образом по настоянию назианского епископа, отца Григориева. Впрочем, только завистники и самые порочные граждане неохотно соглашались на избрание Василия во епископа, указывая на болезненное состояние его. "Но вы избираете не борца, а учителя", с силою отвечал на это отец Григория Богослова.

Бедствия, какие терпели православные от ариан, причиняли много скорби Василию, хотя они касались не столько его митрополии, сколько других восточных Церквей. Тогдашний император Валент, по выражению Григория Богослова, скрежетал зубами на Церковь, принимая на себя львиный образ, рыкал как лев и для многих был неприступен. Уже и первые опыты отважности сего царя покровителя ариан были: изгнание, описания имуществ, явные и скрытные советы, сожжение пресвитеров на море, обагрение бескровной жертвы кровьми людей и оскорбление стыдливости дев. В самой Кесарии в 371 году явился уже арианский епископ, славившийся ученостию Евиппий, опасались прибытия еще единомысленных с ним епископов из Армении и Киликии. Письменные сношения Василия с друзьями при дворе императора Валента не имели успеха, придворные отвечали только, что надобно благодарить Бога и за то, что состояние православия еще не хуже.

Валент, зная силу кесарийского епископа, очень желал с ним сблизиться. Собираясь сам ехать в Кесарию, он сначала послал туда первого сановника империи, префекта Модеста арианина, поручив ему расположить Василия к арианам, в случае же неудачи – изгнать его из Кесарии.

Вскоре прибыл в Кесарию сам Валент. Модест донес ему: "Побеждены мы, царь, настоятелем этой церкви: это муж, который выше угроз, тверже доводов, сильнее убеждений". Император как бы не хотел верить, и для привлечения Василия на свою сторону присылал еще к нему многих из придворных и людей военного звания, и проходящих должность судей, и женских приставников, и главного своего повара Демосфена, который грозил убить архипастыря своим поварским ножом. Но все эти послы должны были сознаться, что твердость архипастыря непреодолима. После этого царь искал только случая переговорить с Василием лично.

Наступил праздник Богоявления, в который Василий совершал богослужение в своем соборном храме. В Кесарии не было арианских храмов. Поэтому и император с своею свитою вошел в православную церковь и присоединением к народу показывал вид некоторого единения с ним в вере. Когда же слух Валента как громом поражен был начавшимся песнопением, когда Валент увидел море народа, а в алтаре и близ него не столько человеческое, сколько ангельское благолепие, тогда пришел в изнеможение, и взор и душа его покрылись мраком и пришли в крушение. При всем этом он сам понес к божественной трапезе дары, вероятно, золотые сосуды, но никто из клира не прикасался к ним, потому что не знал, примет ли их от еретика архипастырь. Царь до того смутился, что не мог твердо стоять на своих ногах, и если бы один из служителей алтаря не поддержал его, то произошло бы падение. При таком смущении он сделался вовсе неспособным вступить в беседу с Василием и, таким образом, вышел из храма ни с чем. Для вознаграждения первой неудачи нужно было в другой раз посетить православную церковь. В это время Василий не был служащим, пригласил императора в алтарь, где стоял сам, и много говорил ему о божественных догматах. Царь с довольным вниманием слушал слова святителя и хвалил его за мудрость и благолепие в священнослужении. Только бывший тут между прочими сановниками, царский повар Демосфен укорил вселенского учителя за то, будто он допустил в речи какой-то варваризм, на такое замечание Василий отвечал сначала только улыбкою, а потом, когда заметил, что Демосфен начинал сердиться и чем-то угрожать ему, сказал:

– Твое дело заботиться о приправах к похлебкам, а не постановлять божественные догматы.

При этом свидании Валент не только не обнаружил никакого нерасположения к Василию, но, по свидетельству Феодорита, был еще восхищен беседою Василия. Но твердость и постоянство не были достоинствами сего государя, по настоянию арианских епископов и своих придворных, Валент чрез несколько времени решился было подписать приговор об изгнании Василия. Уже назначена была для приведения в исполнение царского указа следующая ночь, приготовлена была колесница, враги рукоплескали, благочестивые уныли, а друзья Василия с глубокой скорбию смотрели на его спокойное приготовление к отъезду.

В это самое время единственный сын императора Галат заболел горячкою, и так сильно, что не помогали ни врачевства, ни молитвы арианских епископов. Нельзя было не признать в этом происшествии действия наказующей руки Божией. Император хотя со стыдом, но вынужден был пригласить к себе Василия. Василий пришел не отговариваясь, как сделал бы другой, и тотчас с его приходом горячка в больном уменьшилась. Святитель обещал и совершенное выздоровление, но только в том случае, если над больным совершать крещение православное. Но условие не было принято, и младенец помер. Это же событие так сильно подействовало на Валента, что он немедленно отменил приговор об изгнании. Вскоре приключилась тяжкая болезнь и с префектом Модестом. Но этот с большим доверием прибег к молитвам святителя и получил полное исцеление. Слух об этих событиях увеличивал славу архипастыря, но не образумил Валента.

Находясь под сильным влиянием ариан, император отдал приказ передать церкви православных еретикам.

Скорби и огорчения сильно подействовали на слабого здоровьем Василия. В 373 г. он был болен 50 дней, несмотря на теплые минеральные воды и помощь врачей, даже прошел слух о смерти св. Василия в Каппадокии и многие епископы собрались в Кесарию для избрания ему преемника. Они навестили больного, но не утешили его, а еще более огорчили своими рассказами о небережном управлении епископов. "Я оцепенел от множества скорбей, окруживших меня ныне – писал Василий в одном письме, – они сделали жизнь мою очень тяжкою".

Несмотря на то, что св. Василию очень было тяжело видеть несчастия Церкви, он не отчаивался, но твердо надеялся на помощь Господа. И не обманулся святитель Божий в надежде на милосердие Господа, Которому сам постоянно молился и побуждал других молиться о мире Церкви. Наконец, настали лучшие времена для Церкви. После Валента, убитого на войне, на престол вступил Грациан, который в начале своего царствования издал указ в пользу православия и возвратил из ссылки епископов. Эти события утешили святителя в последние дни его жизни.

Измученный скорбями, трудами и болезнию, св. Василий скончался на 49-м году отроду 1 января 379 года.

Источник: http://vsemolitva.ru

comments

Сьогодні в Житомирі на майдані Корольова сотні людей зібралися щоб подивитися як запалюватимуть вогні на новорічній ялинці.