Наше предвоенное решение сосредоточить вблизи линии государственной границы силы настолько крупные, что в случае их поражения это на длительный период предопределяло невыгодный для нас ход войны, и в то же время недостаточно крупные для того, чтобы при нарушении нашей границы перейти в наступление самим и с ходу глубоко вторгнуться на территорию противника, — было решением половинчатым.
Для объяснения такой половинчатости нужно признать, что решимость сохранить мир любыми средствами в реальной обстановке лета 1941 года вступала в противоречие с продолжавшей оставаться в силе концепцией вторжения на территорию противника в первые же часы и дни после нарушения им мира.
Сохранение этой концепции в ее буквальном и незыблемом виде не учитывало ряда вполне очевидных к лету 1941 года обстоятельств: масштабов и силы сосредоточенных у наших границ немецких группировок, преимуществ немцев в технике, прежде всего авиационной, в обученности и обстрелянности их войск. Не учитывалась и вероятная сила того наступательного порыва, с которым должна была действовать немецкая армия, перед этим за два года завоевавшая почти всю Европу и уже отработавшая на войне все механизмы службы штабов, связи и взаимодействия между родами войск.
А с другой стороны, недоучитывалась мера неподготовленности нашей армии к войне и мера опасности быть застигнутыми войной в разгар перевооружения и лишь недавно заново начатого формирования механизированных корпусов.
В этом в свою очередь есть странная половинчатость: с одной стороны, Сталин шел на огромный риск, делая все, что возможно, для предотвращения войны в 1941 году, и сама его решимость как будто свидетельствует о его полном понимании меры неготовности нашей армии к войне; а с другой стороны, очень многое делалось так, словно армия абсолютно готова к войне и нам нечего опасаться рокового развития событий.
Многие свидетельства подтверждают уверенность Сталина, что наша армия будет готова с успехом отразить вторжение немцев через год, к лету 1942 года. Можно допустить, что к тому времени, после переформирования, перевооружения и освоения новой техники, наша армия с теми или иными поправками на обстановку в принципе смогла бы уже в первый период войны стремиться действовать в духе своей традиционной наступательной концепции.
Но в том реальном состоянии, в котором армия находилась к лету 1941 года, она не могла в первый период войны действовать в духе этой концепции, и надо думать, что хотя бы частичное понимание этого играло немалую роль в стремлении Сталина во чтобы то ни стало оттянуть начало войны.
Но раз так, то логично было бы иметь два разных плана действий: один на тот случай, если нам удастся оттянуть начало войны до лета 1942 года, и другой на тот случай, если нам это не удастся сделать и война все-таки начнется в 1941 году.
Не знаю, что думают на этот счет специалисты, но мне кажется, что в плане войны, намеченном на тот случай, если она все-таки разразится в 1941 году, было бы правильно считаться с реальной вероятностью потери части территории, отступления наших частей прикрытия с новой границы на старую границу 1939 года и организации жесткой обороны там, на укрепленной линии вдоль старой границы, с перспективой нанесения из-за нее последующих контрударов главными силами.
В сущности, потом, в ходе войны, так оно и вышло, только с тяжелыми для нас поправками. Более или менее жесткая оборона была в конце концов создана в тылу наших отступавших армий, но уже не на линии старой границы, которую немцы прошли с ходу почти повсюду, где ее доты оказались разоруженными, а гораздо дальше на восток, по Днепру.
Необходимость разработки такого реального плана на случай возникновения войны в 1941 году, в момент нашей неполной готовности к ней, сейчас, задним числом, кажется чем-то само собой разумеющимся.
Однако такого плана не было, и, думается, не потому, что он не мог возникнуть в умах наших военных на основе оценки реального соотношения сил, а потому, что в атмосфере, созданной Сталиным в стране, особенно после 1937–1938 годов, любые предположения о возможности, а тем более целесообразности в определенных обстоятельствах глубокого отхода наших войск с линии государственной границы рассматривались бы как проявление страха перед врагом, преклонение перед силой фашистской армии, то есть, в конечном итоге, как предательство. В этой атмосфере даже попытки мотивировать необходимость разработки подобного плана на случай начала войны в 1941 году, очевидно, были сродни самоубийству.
Надо добавить к этому, что другим фактором предвоенной атмосферы было — и внедряемое сверху, и годами складывавшееся внизу — убеждение, что там, наверху, виднее, что там всегда и во всех случаях знают, что делать. И это, думается, бывшее самым сильным и самым опасным «пережитком прошлого», сложившееся у огромного количества людей искреннее убеждение в непогрешимости Сталина и вреднейшая уверенность, что «наше дело маленькое, сверху виднее», — привело в первые дни войны к неизмеримым по тяжести последствиям.
+ развернуть текст сохранённая копия
+ развернуть текст сохранённая копия
