Преемником Марка Аврелия был сын его, Коммод (180–192). Это был государь слабый, не занимавшийся делами; с его правления начинается ослабление Римской империи. Он не старался поддерживать планов и распоряжений своего отца относительно христиан, тем более, что лично он был благосклонен к ним по влиянию на него одной женщины, вероятно, тайной христианки, Марции. Поэтому, положение их при нем было довольно спокойное, хотя он не издавал никаких законов в пользу христиан и не отменял прежних. Все-таки и при этом государе отдельные случаи преследования христиан были. Так, в Риме был казнен сенатор Аполлоний, защищавший христианство в сенате, обвиненный своим рабом в принадлежности к христианскому обществу, за каковой донос, впрочем, казнен был и раб, по закону Нервы.

После междоусобной войны за императорский престол, занял его Септимий Север (196–211 г.), который в начале правления благосклонно относился к христианам, потому что один раб, христианин Прокул, исцелил его от болезни. Но, после иудейской войны, он стал подозревать христиан в политических замыслах, – поэтому, не отменяя прежних эдиктов против них, в 202 году издал еще новый, которым, под страхом смерти, запрещалось принятие вновь иудейства и христианства. Руководствуясь прежними законами относительно христиан и новым, запрещавшим распространение христианства, областные правители начали опять преследовать христиан. В это время, в Александрии, в числе других был обезглавлен ритор Леонид, отец знаменитого Оригена, а также брошена была в кипящую смолу девица Потамиена, поразившая своею красотою служителей казни и своим мужеством обратившая ко Христу одного из них, Василида, также принявшего мученический венец, в Лионе замучен св. Ириней, бывший епископом после Пофина, со многими из своей паствы. Особенно замечательна своим мужеством Фивия Перпетуя, дочь богатого и знатного гражданина одного из богатейших городов Северной Африки – Карфагена.

Она уже замужем, имеет дитя и, по-видимому, наслаждается счастливой жизнью. Но она решилась стать христианкой, – и отныне ее жизнь должна представлять один непрерывный подвиг, непрерывное мученичество.

Как только еще разразилось преследование, отец старался уговорить ее отречься от христианства. "Отец, – возразила молодая христианка, – видишь ли ты этот сосуд – и при этом указала на лежавший у ее ног сосуд. – Можешь ли ты назвать его чем-либо другим, чем он есть на самом деле? Смотри: точно так же и я не могу назвать себя иначе, как христианкой!"

Спустя несколько времени, она была уже в темнице. Нужно знать римскую тюрьму, чтобы составить себе приблизительное понятие о том, что должны были испытывать заключенные. Нередко она помещалась под землею. Ни свет, ни свежий воздух не проникали туда. Там заключенных часто томили голодом и жаждою. "По повелению императора умерщвлять нас голодом и жаждою, – пишет один карфагенский исповедник, – мы были заключены в двух комнатах, где нас томили голодом и жаждою. Огонь нашего мучения был так нестерпим, что никто не надеялся перенести его". Тяжелое впечатление произвела тюрьма и на юную исповедницу. "Я ужаснулась, – говорит она. – Прежде я никогда не была в такой ужасной темноте. Тяжелый день. Страшная жара от множества заключенных, жестокое обращение солдат и, наконец, мучительная тоска о своем ребенке!"

Церковь делала все, что могла, для того, чтоб облегчить участь заключенных. Это ей нередко удавалось, благодаря подкупности тюремных сторожей. Может быть, и сами языческие власти смотрели сквозь пальцы на сношения христиан, остававшихся на свободе, с своими заключенными братьями, надеясь, что ласки и услуги родственников и друзей смягчат упорство заключенных. "Заключенные в темнице непременно должны иметь, кто бы служил им" – писали в Карфаген римские христиане.

Посетили верующие и Перпетую, тосковавшую более всего о своем младенце. Диаконы купили ей большую свободу; она могла несколько часов в день проводить в более удобном месте и поспешила воспользоваться этим облегчением для того, чтобы кормить грудью свое дитя. Так прошло несколько времени. Наконец, ей позволено было взять свое дитя к себе в тюрьму. "Темница теперь для меня стала дворцом" – говорила обрадованная мать, лаская своего малютку. Какая мать не поймет этой радости!

Если, однако, языческие власти надеялись, что во мраке тюрьмы ослабеет решимость и мужество борцов новой веры, то они жестоко ошибались. Честь пострадать за великое и святое дело, живое сознание божественной помощи, обещанной каждому страждущему за правду, всеобщее горячее сочувствие братьев и всей Церкви, – все это способствовало тому, чтобы еще более укрепить узников в их святой решимости, возвысить их над самими собой. Величественные видения уносили их из окружающей действительности, и, как первомученик Стефан, они созерцали отверстое небо и победные венцы, спускавшиеся на их чело. Рассказы о видениях в темнице очень часто встречаются в актах мученических.

Перпетуя, среди мертвой тишины темницы, видит золотую лестницу, достигающую до самого неба. Но эта лестница была так узка, что только одному можно было всходить по ней. По бокам лестницы находились разного рода орудия пытки, а внизу, у первой ступеньки, лежало страшное чудовище, которое грозило пожрать всякого, кто осмелился бы приблизиться к нему. Она устремляет свои взоры наверх, и там, среди отверстого неба, видит своего брата Сатура, который в то время еще не был схвачен, но потом добровольно предал себя. Взоры сестры и брата, смотревшего вниз, встретились...

– Перпетуя! Я жду тебя, – восклицает Сатур. – Но смотри, чтобы чудовище не повредило тебе.

– Во имя Господа Иисуса Христа, – отвечает Перпетуя, – оно не сделает мне никакого вреда.

Чудовище, как бы страшась всходившей по лестнице, медленно и грозно поднимает свою голову. Перпетуя, без малейшего колебания, всходит на первую ступеньку и раздробляет голову врагу. Она поднимается все выше и выше и, наконец, достигает до самого неба. Здесь, пред ее взорами, расстилается на необозримое расстояние сад, посреди которого сидит Старец с белыми, как лен, волосами, весьма большого роста. На Нем была надета одежда пастыря стад, и Он доил Своих овец. Вокруг Него стояли многие тысячи одетых в белые, блестящие одежды. Он обратил на Перпетую благосклонный взор и сказал: "Здравствуй, дочь Моя!" Затем Он позвал ее к Себе и подал кусок сыру, приготовленного Им Самим. Она приняла его с благоговением и стала есть, – и все стоявшие кругом воскликнули: "Аминь". Во время этого восклицания Перпетуя пробуждается, продолжая ощущать невыразимую приятность райского вкушения.

Весьма часто также заключенные видели своих уже увенчанных мученическим венцом братьев. Так, Перпетуе явился диакон Помпоний, незадолго пред тем пострадавший. Он стоял в дверях тюрьмы и звал исповедницу. На нем была белая, прекрасная одежда. Перпетуя пошла за ним по неровному и извилистому пути. Они пришли к амфитеатру, взошли на арену. Перпетуя дрожала от страха. "Не бойся, я буду с тобой и помогу тебе бороться" – сказал Помпоний и отошел в сторону. Перпетуя оглянулась кругом и увидала громадную толпу народа, но удивлялась тому, что не было зверей. Но в это время явился египтянин отвратительного вида и с толпой своих служителей стал готовиться на борьбу против Перпетуи. Между тем, на помощь последней явились благородные прекрасные юноши. Перпетуя разделась для борьбы, как мужчина. По обыкновению, юноши умастили маслом ее члены, между тем как египтяне катались по песку арены. Скоро явился Муж необыкновенного роста, так что досягал высоты амфитеатра. Его одежда была прекрасна, в одной руке держал Он посох, как герольд военный, а в другой – зеленую ветвь с золотыми яблоками. Прекратив всеобщее волнение, Он громко возгласил, обращаясь к Перпетуе: "Если этот египтянин победит тебя, ты будешь им убита, если ж тобой он будет побежден, эта ветвь будет твоею наградой". Долго длилось состязание, пока, наконец, Перпетуя не сокрушила голову своему противнику. Народ страшно зашумел; защитники Перпетуи торжествовали. Державший золотую ветвь вручил ее победительнице со словами: "Мир тебе, дитя мое!" Тут она пробудилась и поняла, что ей предстоит бороться не со зверями, но с диаволом, – и победа будет ей наградой.

Мученики нередко видели себя уже причисленными к лику торжествующих братьев на небе и поклонялись Христу. Великие пастыри Церкви, принесшие себя в жертву за дело Божие, также очень часто являлись заключенным среди их видений. Так освещалось неземным сиянием место ужаса, и, по выражению актов мученических, из мрака тюрьмы исходила небесная радость, и из ветвей терновника расцветала корона!

Но гораздо опаснее и страшнее, чем все лишения, заключения, были увещания и просьбы родных-язычников, обращенные к исповедникам. Ориген говорит, что мученичество тогда достигает своей вершины, когда нежнейшие просьбы родных соединяются с насилием мучителей для того, чтобы поколебать мужество исповедников. Да, любовь к родным была одним из величайших испытаний для мучеников. Мученики Церкви не были фанатиками, заглушившими в себе все человеческое в угоду любимой идее. Напротив, сердце их всегда было раскрыто для всех благороднейших чувств и привязанностей. Но мученикам приходилось разрывать самые близкие узы родства, как скоро они становились в противоречие с высшим законом человеческой совести. На этот раз последователи Христа должны были представить своим поведением и выразить истину слов Господа: "Аще кто грядет ко Мне и не возненавидит отца своего, и матерь, и жену, и чад, и братию, и сестры, еще же и душу свою, не может быти Мой ученик".

Вот пред нами глубоко-трогательное зрелище. В темницу к дочери является престарелый отец. Перпетуя должна выдержать сильнейшие испытания. Отец истерзался от душевных мук, он уже не приказывает, нет – он просит, умоляет, наконец, бросается на колени перед дочерью... "Дитя мое! Умилосердись над моей сединой, пожалей своего отца, если я еще достоин этого имени... Вспомни, как я носил тебя на руках своих, как лелеял тебя, пока ты не расцвела, как майский цвет, как я всегда предпочитал тебя твоим братьям; не сделай меня предметом поругания... Посмотри на свою мать, братьев, сына, которому не жить без тебя... Не делай нас несчастными". И несчастный отец снова бросается перед дочерью, называет ее своей царицей, госпожой, снова целует и обливает слезами ей руки. С невыразимой тоской смотрит мученица на отца. Но луч решимости, покорности воле Божией снова блестит во взоре. "Батюшка! Все случится по воле Божией. Наша жизнь не в нашей власти; мы все в руке Божией".

Открывается суд над заключенными, является проконсул. Кругом громадная толпа окружает свои жертвы, как бы сторожит их, опасаясь, чтобы они не исчезли из ее кровожадных рук. Наступает критическая минута. Ее отец с младенцем на руках протискивается сквозь толпу и снова является перед дочерью.

"Пожалей своего ребенка!" – восклицает он раздирающим душу голосом.

Но тут не место для родственных увещаний. Заключенные пред лицом власти. Проконсул дает знак, и солдаты палками гонят несчастного отца с его внуком. "Скорбью пронзилось мое сердце, – пишет Перпетуя, – как будто мне самой наносили удары; мне больно было видеть несчастие старца". Теперь прокуратор обращается к мученице:

"Пощади седину отца, сжалься над своим ребенком, принеси жертву цезарю". – "Ни за что на свете". – "Итак ты христианка". – "Да, я – христианка".

Вот сущность допроса. Больше ничего не нужно. Ответ получен утвердительный, преступление доказано. Теперь должен состояться приговор, приговор обвинительный.

Перпетую вместе с другою исповедницею – Фелициею велено было заключить в тюрьму. Снова предстояло пережить все невзгоды томительного заключения. К счастию, начальник темницы, постоянно наблюдавший чистоту и святость их поведения, был, наконец, побежден и сам силою веры христианской, и потому давал всевозможное послабление своим узникам.

Фелиция, заключенная в темницу беременною, боялась, чтобы это обстоятельство не попрепятствовало ей умереть за Христа вместе с другими мучениками.

По римским законам казнь женщины в таких случаях воспрещалась. Но страх ее не оправдался, незадолго до мученической своей кончины, она разрешилась от бремени. Болезни рождения обнаруживались мучительными ее стонами. На это ей заметили: "Если ты так страдаешь теперь, что же будет, когда повергнут тебя зверям в случае, если не захочешь принесть жертвы?" Она отвечала: "Теперь я терплю свои страдания; а тогда Другой будет во мне терпеть, потому что за Него я буду страдать".

Наконец, воссияло вожделенное для мучеников утро их победы. Из темницы повлекли в амфитеатр. С достоинством и радостию они текли туда, как бы на небо. Перпетуя шла медленно: в ее лице выражалось душевное спокойствие, взор ее, по временам устремлявшийся к небу, горел пламенным желанием скорее соединиться с возлюбленным Женихом душ христианских. У входа в амфитеатр хотели облечь святых мучениц в украшение языческих жриц, дабы казнь их сделать торжественнее. Но Перпетуя мужественно воспротивилась этому. "Мы – говорила она – лишаемся жизни за то, что не хотели касаться ни к чему языческому, освободите же нас и в смерти от этого бремени". Правота этого требования была признана. Святые мученицы были введены на бой без украшений. В легкой одежде поставлена была Перпетуя пред дикого вола, который, схватив ее на свои рога, метал то вверх, то вниз, разорвал ее одежду и повредил головной убор. Скромно покрывалась она остатками своей одежды и оправила убор на голове, чтобы в день своего торжества и славы не быть с растрепанными волосами. Встав, она подала руку Фелиции, которую так уже свирепое животное успело повергнуть на землю, и, обратясь к христианам, бывшим в толпе зрителей, сказала: "Стойте твердо в вере, любите друг друга и не скорбите о наших страданиях".

Раздался дикий крик народа, требовавший смерти исповедниц. Дав прощальное лобзание мира друг другу, они получили смертный удар от руки гладиатора.

Источник: http://vsemolitva.ru

comments

Марк Аврелий, замечая постоянное увеличение христианских обществ и опасаясь за государственную религию, а вместе с нею и за целость империи, старался всеми мерами поддержать в народе отечественное служение богам. Кроме того, как государь-философ и притом стоик, он смотрел на христиан, как на заблуждающихся, упрямых фанатиков, и ненавидел их за их, по его понятию, суеверное учение, особенно за их горячую веру в будущую жизнь и святое одушевление при встрече со смертию. Такой государь не мог безучастно смотреть на христиан: "Если они, – думал он, – суеверы и фанатики, неразумеющие лживости своих убеждений и еще вредные для государства, то надо их разубедить, сообщить им правильные убеждения, чтобы они были достойными членами государства, хотя бы для достижения этой цели пришлось употребить насилие". И вот, Марк Аврелий не только не останавливает, подобно прежним императорам, обычных народных возмущений против христиан, но даже сам издает "новый эдикт" касательно их, отличных от эдиктов прежнего времени. Теперь повелевается разыскивать христиан, убеждать их отказаться от своих заблуждений, и, если они останутся непреклонными, предавать пыткам, которые прекращать только тогда, когда они сознают свои заблуждения и поклонятся богам. Таким образом, преследование христиан началось и было очень жестоко. По-прежнему они обращались с просьбами о защите к самому императору, в лице своих апологетов, Мелитона, еп. сардийского, Афинагора, христианского философа, и др., которые, опровергая установившиеся на христиан взгляды, просили его, прежде чем гнать христиан, узнать их. Но государя-философа, твердо убежденного в истинности своих взглядов на христиан, ничто не могло отклонить от принятых мер. Христиан разыскивали, принуждали отказываться от христианства, предавали пыткам в надежде отречения, пока, наконец, не замучивали до смерти.

Перенесемся за длинный ряд веков, отделяющих нас от этой эпохи, и вообразим себя в одном из блистательнейших городов Малой Азии – в Смирне. Возвышаясь в виде амфитеатра над морем и гаванью, она со всех сторон представляла одинаково превосходный вид, но вид на нее издали был еще лучше, чем вблизи. В целом она казалась такой гармонически-прекрасной и цветущей, как будто она не постепенно воздвигалась, а внезапно явилась на поверхности земли. То и дело встречались театры, храмы, множество роскошных бань, одна другой прекраснее, места для прогулок, фонтаны и колодцы, роскошные дома, дворцы, улицы и площади, пересекавшиеся под прямым углом, выложенные разноцветным мрамором. Ко всему этому – прекраснейший климат, смягчаемый веявшим в городе с моря благодатным западным ветром. Сюда стекалось множество путешественников, желавших насладиться всеми прелестями роскошной полуазиатской жизни.

Но на этот раз мы застаем Смирну в страшном возбуждении по случаю разразившегося гонения на христиан.

Предоставим рассказ об этом самим современникам-очевидцам. Они составили описание происшедших в Смирне событий и послали ко всем церквам.

"Братия, – пишут они, – мы возвестили вам о мученичестве многих из наших, а в особенности блаженнейшего Поликарпа, который, как кажется, смертию своею положил конец гонению. Все случившееся допущено было Богом как бы для указания нам, что такое мученик, достойный евангелия. Поликарп был предан так же, как Господь, чтобы послужить нам не только образцом, но также для того, чтобы мы могли предложить его, как образец, ближним, что истинная и твердая любовь заключается не только в желании собственного спасения, но в желании спасения всех братий.

"Все мученичества были благоуспешны и перенесены мужественно. Кто не подивится мужеству, терпению и любви к Богу наших мучеников, которых бичевали столь жестоко, что видны были их жилы, суставы и внутренности? Самые зрители сострадали им и сожалели, тогда как сами мученики были воодушевлены таким мужеством, что не издали ни одного стенания, не выразили никакого ропота и доказали всем, что мученики Христовы во время своих мук уже не имеют более тела или, скорее, что Сам Господь близ них и их подкрепляет. Не помышляя ни о чем, как только о благодати Христовой, они презирали внешние мучения, зная, что часом страданий искупаются от муки вечной. Огонь жестоких палачей казался для них прохладою, потому что пред взорами их был тот огнь вечный, которого они избавлялись, очами сердца взирали они на блага, превосходящие все, что ухо может слышать, око видеть и человек когда-либо себе представить. Все это Бог показывал им, потому что они были уже не человеками, но ангелами. Приговоренных же на растерзание дикими зверями подвергали всякого рода мукам, в надежде заставить их отречься от Христа.

"Диавол прибегал против них ко всем коварствам, но, благодарение Богу, не мог победить ни одного. Мужественный Германик укреплял сподвижников своих, презирая зверей, которые должны были их растерзать. Проконсул старался поколебать его, убеждая пожалеть юность свою, но вместо ответа мученик раздразнил одного из зверей и привел в ярость, чтобы скорее оставить мир, исполненный несправедливостей и нечестий. Толпа, изумленная таким мужеством, кричала: "Умертви нечестивцев этих, и пусть идут за Поликарпом!"

"Фригиец, именем Квинт, недавно прибывший с родины, один только устрашился диких зверей. Он добровольно явился к проконсулу и уговаривал многих подражать ему, но проконсул, воспользовавшись его слабостию, убедил его совершить жертвоприношение. Это служит, братия, доказательством, что самому вызываться на подвиг не должно: евангелие нас этому не учит.

Поликарп епископ смирнский, хотел оставаться в городе и нисколько не смущался известием о гонении, однако, уступил советам просивших его и удалился в селение неподалеку от города. С ним было небольшое число верующих, и он проводил дни и ночи, по обычаю своему, в молитвах за все церкви вселенной. Однажды, во время молитвы имел он видение, что постель его горит. Тогда, обратившись к спутникам, пророчески изрек он: "Я буду сожжен живым".

Узнав, что его ищут, он удалился в другое селение, но едва успел выйти из дома, как пришли его преследователи. Не найдя Поликарпа, они подвергли пытке двух мальчиков, ему служивших. Один из них, уступая боли, открыл убежище господина своего.

Была пятница, когда слуги, преследовавшие Поликарпа, в сопровождении всадников и по указанию мальчика отправились схватить его, как разбойника. Прибыли они вечером. Поликарп лежал в верхней комнате небольшого дома и мог бы еще скрыться, но отказался от того, говоря: "Да будет воля Божия!" Он сошел вниз и стал разговаривать с преследователями, а те, видя, как он стар, удивлялись твердости его и тому, что им стоило столько трудов его взять. Поликарп приказал подать им есть и пить, сколько хотят, выпросив себе дозволение помолиться час на свободе. Ему позволили. Тогда, исполненный благодати Божией и стоя часа два, он громко молился так, что сами преследовавшие пришли в удивление и сожалели, что пришли взять такого благочестивого старца.

В молитве своей упоминал он всех, кого знал, великих и малых, знатных и простых, а также кафолическую Церковь всего мира. Когда же окончил молитву, и час отправления настал, то посадили его на осла и повезли в город. Была Великая суббота. Иренарх Блюститель общественного порядка. Ирод и отец его Никита выехали ему навстречу и посадили к себе в колесницу. Дорогою они говорили ему: "Что же дурного сказать: Господь Кесарь и принести жертвоприношение, чтобы спасти жизнь?" Поликарп сперва не отвечал им ни слова, но когда стали настаивать, то сказал: "Не сделаю того, что советуете". Обманутые в надежде своей преклонить его, они осыпали старца оскорблениями и столкнули с колесницы. Упавши, он повредил себе ногу, но, нисколько не смутившись и как-будто не чувствуя никакой боли, он радостно продолжал путь до амфитеатра. Там было такое смятение, что никого невозможно было расслышать.

Когда Поликарп вошел в амфитеатр, то был ему глас с небес: "Мужайся, Поликарп, будь непоколебим!" Произнесшего слова эти никто не видел, но те из наших, которые находились вблизи, ясно их слышали. Волнение удвоилось, когда узнали, что приведенный – сам Поликарп. Проконсул по обычаю спросил его, действительно ли он Поликарп, и после утвердительного ответа говорил ему: "Пощади старость свою, – и другие обычные слова. – Поклянись Фортуною Кесаря, одумайся и воскликни: смерть безбожникам!" Тогда Поликарп, спокойным, но строгим взором окинув преступную толпу идолопоклонников, которая волновалась в амфитеатре, и, поднявши к небу взор, со вздохом сказал: "Погуби безбожных!" – "Клянись – говорил проконсул – и я оправдаю тебя. Прокляни Христа!" Но Поликарп отвечал: "Восемьдесят шесть лет служу я Христу, и Он никогда не сделал мне никакого зла, как же хочешь, чтобы я проклинал Царя, Который спас нас?" – "Клянись, – продолжал проконсул, – Фортуною Кесаря!" Поликарп отвечал: "Если ты поставляешь себе в том славу, чтобы заставить меня поклясться, как говоришь, Фортуною Кесаря, и представляешь вид, будто меня не знаешь, то знай же, что я – христианин! Если же хочешь знать учение христианское и будешь слушать, то для этого достаточно одного дня". – "Говори это народу", – возражал проконсул. "Хочу говорить тебе, потому что уважаю сан твой: мы научены воздавать почесть царям и всем властителям, установленным от Бога, насколько то дозволяет совесть, что же касается до них, то я от них не завишу и отчета им отдавать не обязан". – "У меня есть дикие звери, – сказал проконсул, – и я брошу тебя им, если не изменишь своих убеждений". – "Можешь послать за ними, – отвечал Поликарп, – мне же изменять свои добрые убеждения на худые невозможно, напротив, полезно от худых переходить к добрым". – "Если не страшишься диких зверей, – сказал проконсул, – то могу велеть сжечь тебя живым, когда не изменишь убеждений". – "Ты угрожаешь, – отвечал Поликарп, – огнем, горящим только час и вскоре потухающим; разве не знаешь ты, что для нечестивцев есть огонь вечный, после будущего суда? Впрочем, чего ожидаешь? Делай, что хочешь!"

Поликарп, произнося эти слова и еще другие, исполнился уверенности и веселия, лицо его просияло. Убитым казался не он, а скорее проконсул, который не мог скрыть своего удивления. Чтобы выиграть время, он три раза посылал провозвестника своего повторять среди амфитеатра: "Поликарп признает себя христианином". При каждом провозглашении толпа евреев и язычников, живших в Смирне, приходила в ярость и кричала: "Это – учитель нечестия, это – отец христиан, истребитель богов наших; тот, который учит не приносить жертв, не чтить богов!" Они с воплем призывали азиарха (распорядителя зрелищ) Филиппа и просили выпустить на Поликарпа льва, но Филипп отвечал, что сделать сего нельзя, потому что зрелище зверей уже окончено. Тогда все начали кричать: "Сжечь Поликарпа живым!" Пророчество его, после видения, что будет сожжен живым, должно было исполниться.

Едва народ произнес слова эти, как побежали в склады и в бани за дровами. Евреи казались ревностнее и торопливыми более обыкновенного. Костер был готов. Поликарп снял мантию, развязал пояс и старался снять обувь. Обыкновенно, он этого сам никогда не делал, а каждый из верующих стремился оказать ему эту услугу, чтобы только иметь случай прикоснуться к телу его, потому что, по святости своей, Поликарп еще до мученичества своего был исполнен всяких благ. Поликарпа, окруженного всеми орудиями казни, хотели было пригвоздить на костре, но он сказал:

"Не беспокойтесь. Тот, Кто дает мне силу претерпеть огонь, подаст мне и на то, чтобы остаться неподвижным без пригвождения".

Его не пригвоздили, а только привязали. Поликарп с руками, связанными за спиною и скованными, походил на агнца, избранного в жертву, благоприятную Богу. Тогда, подняв глаза к небу, сказал он: "Господи Боже Всемогущий! Отче возлюбленного Сына Твоего Иисуса Христа, научившего нас познать Тебя! Боже ангелов, властей, всей твари и всего сонма праведных, живущих пред Тобою! Благодарю, что, включив меня в число мучеников, Ты удостоил меня ныне быть причастником чаши Христа Твоего, на воскресение в жизнь вечную души моей и тела в нетлении, дарованном Духом Святым! Да буду же сопричтен к числу мучеников, как жертва благоприятная, избранная по предопределению Твоему, которое изрек мне, а ныне исполняешь, о Боже истинный, не знающий неправды! Славлю Тебя за все, благословляю и прославляю со предвечным Иисусом Христом, возлюбленным Сыном Твоим, Которому со Святым Духом слава ныне и присно и во веки веков. Аминь!" Когда Поликарп окончил молитву и сказал "аминь", то служители зажгли костер. Огромное пламя немедленно запылало, но в то же самое время увидели мы великое чудо, – мы все, удостоившиеся быть свидетелями мученичества и которым препоручено было возвестить оное прочим. Пламя изогнулось как бы в пещи или скорее вздулось, как ветрило от напора ветра и облекло мученика как бы сиянием. Среди пламени тело его не походило на плоть, которую жарят, а скорее на пекущийся хлеб, на золото или на серебро в горниле. Все мы чувствовали запах, походивший на ладан или другое драгоценное благовоние.

Зрители, раздраженные тем, что тело Поликарпа не горит, требовали от палачей, чтобы пронзили его оружием. Те повиновались. Немедленно увидели мы вылетевшего голубя, а из тела вытекло столько крови, что она совершенно угасила огонь. Народ был поражен этим и увидел различие между неверующими и избранными.

Враг праведных, в зависти и злобе своей, видя дивного мученика сего добродетель, в которой подвизался святитель с юности своей, венец бессмертия, им заслуженный, и награду, его ожидавшую, решился воспрепятствовать нам сберечь остатки тела Поликарпа, которые многие желали бы взять. Диавол внушил Никите, отцу Ирода, и брату его Алкису просить проконсула не давать тела мученика на погребение. "Христиане готовы, – говорили они, – оставя своего Распятого, поклоняться ему". Говорили же это по внушению евреев, заметивших, что мы хотим взять тело из огня. Они не понимали, что мы не можем оставить Христа, претерпевшего распятие за спасение всех тех, кто спасается, и что боготворить другого не станем, потому что поклоняемся Ему, как Сыну Божию, но что любим по справедливости мучеников и подражателей Господа за их пламенную любовь к Царю нашему и Спасителю. Да последуем примеру их и разделим их участь!

Сотник, услышавши рассуждение евреев и желая прекратить их, приказал сжечь тело, но мы собрали кости, считая их дороже золота и драгоценных камней, и положили в приличное место".

В это же время путешествовал из Далматии в Кампанию один молодой христианин, вероятно, от рода славянского, знатный происхождением, статный и прекрасный собою: "Муж млад лет, но нравом и христианскою мудростию стар, лицом честен, и всем телом изряден, благодатию же и святынею изряднейший, светел благородием, светлейший же верою, имя ему Иулиан". Близ города Анагни встретился святой Иулиан с римскими воинами, разосланными по всей Кампании для отыскивания христиан, и приветствовал их христианским словом: мир вам, братия! "Кто ты и откуда?" – спрашивали воины, уже из кроткого обращения угадывая, что встретившийся с ними незнакомец должен быть христианин. Раб Божий, желающий страдать и умереть за Христа, безбоязненно отвечал: "Я – христианин, называюсь Иулианом, мое отечество Далматия, а прохожу эти страны с проповедию евангельскою, всюду увещевая людей, чтобы они отверглись идолов и познали единого истинного Бога и Христа Господа моего, за Которого я хочу положить душу свою".

Столь смелый и благородный ответ изумил воинов, но не смягчил жестокости их. Они связали юного христианина, жестоко били его, говорили с насмешкою: "Увидим, правда ли, что ты хочешь умереть за Распятого", и повлекли в город Атину, где имел свое пребывание римский префект Флавиан, человек свирепый, ненавистник имени христианского, нарочно посланный в Кампанию для того, чтобы злобнее действовать против христиан. Он тотчас приказал ввергнуть святого Иулиана в страшную темницу, называвшуюся студеный ров, и уморить его там голодом. Но Бог, никогда и нигде не оставляющий верных рабов Своих, послал ангела Своего в темницу, который в продолжение семи дней питал святого Иулиана пищею небесною, беседовал с ним, ободрял и укреплял, и в лицезрении которого мученик Христов почерпал неизъяснимое наслаждение.

Двукратно святой Иулиан выводим был из темницы на суд; двукратно предаваем был ужасным истязаниям и мукам, – но ничто не могло поколебать его твердости. "Слава моя и похвала – Распятый Христос Бог мой, – ответствовал он всякий раз, когда его принуждали воздать честь и славу идолам; и да не будет мне о чем ином хвалиться, но только о кресте Господа моего; я готов умереть за святую веру мою". Когда его били по лицу и растягивали все суставы на мучилищных орудиях, он как бы не чувствовал боли, усердно молился и слышал с неба голос: "Не бойся, подвизайся мужественно". Непобедимое терпение раба Господня в первый день страданий победило языческое упрямство многих зрителей и обратило к вере Христовой более тридцати человек. На другой день святой Иулиан снова был выведен на позорище, игемон приказал умножить муки, усилить истязания и пытки, но силою Божией руки у мучителей ослабели и разболелись так, что они не могли ни прикоснуться к святому, ни держать орудий мучения. В то же время прибежал на позорище вестник и сказал, что главное в городе капище Сераписа обрушилось неизвестно от чего, и все идолы рассыпались в прах. Суеверные и слепые язычники приписали это происшествие волшебству святого мученика, и, опасаясь, чтобы не случилось еще больших бедствий для их богов, потребовали немедленной смерти Иулиана: игемон тотчас издал повеление, – отсечь ему голову секирою на месте падшего капища, в отмщение бесчестия богам, от него нанесенного.

Источник: http://vsemolitva.ru

comments

Император Траян (98–117 гг.) считается лучшим правителем империи, тем не менее, он был гонителем христиан, так как смотрел на них со своей точки зрения. Заботясь о спокойствии в империи, Траян в 99 году возобновил закон, запрещавший тайные общества. Этот закон прежде всего касался христиан, так как о них в языческом мире составилось уже мнение, как о людях, принадлежащих к тайному обществу, кроме того, богослужебные собрания христиан, происходящие по большей части в ночное время и в местах, ни для кого не доступных, по мнению римской администрации, составляли прямое нарушение упомянутого закона. Поэтому, наблюдая за точным выполнением закона, правители областей считали своею обязанностью преследовать христиан, как нарушителей его. Кроме закона против тайных обществ, касавшегося христиан косвенным образом, Траян в 104 году издал еще положительный закон относительно их. Повод к изданию его был следующий. Правитель Вифинии и Понта, Плиний Младший, на основании закона 99 года, делал в своей области розыски о христианском обществе. Когда оказалось слишком много принадлежащих к этому обществу, особенно же, когда язычники подали ему безымянный донос со списком христиан, Плиний недоумевал, как поступить в этом случае, и обратился за разъяснением к императору. В своем докладе он, между прочим, писал, что, по его расследованию, ничего особенно преступного в христианах не оказалось, кроме "суеверия грубого и безмерного", почему он слишком упорных в этом суеверии (т. е. христианстве) казнил, а отказавшихся от него (т. е. от христианства) отпускал, в заключение же доклада спрашивал императора, нужно ли наказывать христиан, за самое имя "христианин, или только тогда, когда они окажутся виновными в других определенных преступлениях". В ответ на этот доклад Траян послал Плинию эдикт, который затем сделался обязательным для всех областных правителей. "В судопроизводстве над теми, которые представлены к тебе, как христиане, – писал он – ты поступал, как должно. Вообще, нельзя постановить одного правила, которое служило бы определенною нормою для всех случаев. Разыскиваемы они не должны быть, если же их представляют и обвиняют, они должны быть наказываемы, впрочем, так, что если кто не признает себя христианином и подтвердит это самым делом, т. е. поклонением нашим богам, хотя бы и прежде был подозреваем в непочитании их, тот получает прощение за раскаяние. Безымянные же доносы не должны иметь места ни в каком судопроизводстве, так как это может произвести дурные последствия и должно быть чуждо нашего времени". Таким образом, Траян признал принадлежность к христианству государственным преступлением, подлежащим наказанию. Правда, по своим административным соображениям, он смягчил несколько суровость своего решения, запретив разыскивать христиан и принимать на них безымянные доносы, но это мало облегчило их участь, так как теперь каждый из язычников на законном основании мог возбуждать против них судебное преследование. Так, действительно, и было: фанатики из язычников, особенно же жрецы, начали открыто и настойчиво привлекать христиан к судам, по решению которых их и предавали смертной казни. В гонение Траяна, в числе многих других, претерпели мученическую смерть Симеон, еп. иерусалимский, стадвадцатилетний старец, сын Клеопы и преемник Иакова Праведного по кафедре и Игнатий Богоносец, еп. антиохийский.

После победы над даками Траян, сокрушив союзников их – парфян и армян, посетил великолепную столицу Азии – Антиохию. Вступление Траяна в Антиохию, как и повсюду, сопровождалось возбуждением народных чувств и страстей и грозило великими бедствиями христианам.

Действительно, вскоре по прибытии в Антиохию Траян издал указ о строжайших наказаниях тем, кто не будет участвовать в торжественных жертвоприношениях и празднествах в честь богов – покровителей римской державы. Без сомнения, этот указ был вызван ненавистью к христианам языческого населения Антиохии, да и сам Траян, несмотря на все свое благодушие, не мог дружелюбно смотреть на людей, уклонявшихся от участия в празднествах по случаю его побед. Игнатий, как добрый пастырь, не колеблющийся положить душу свою за овцы своя, явился к императору с ходатайством за христиан. Траян высокомерным взглядом окинул старца, бестрепетно стоявшего пред ним.

"Кто ты, злобный демон? – воскликнул Траян. – И как ты осмеливаешься пренебрегать нашими повелениями и учишь других стремиться к погибели". – "Никто не в праве называть злобными демонами Богоносца, – возразил Игнатий. – Демоны в рабах Божиих не обитают". – "Кто же такой Богоносец?" – насмешливо спросил Траян. "Тот, кто носит Христа в сердце своем". – "Разве ты полагаешь, что мы не имеем также в сердцах своих богов, помогающих нам против врагов?" – "Обольщаешься, называя богами демонов народных. Только один Бог, сотворивший небо, землю, море и все, что в них, – один только Христос Иисус, единородный Сын Божий. Да наслажусь я вскоре в царствии Его!" – воскликнул Игнатий с одушевлением. "Ты говоришь о Том, Который распят был при Понтии Пилате?" – "Да, о Том, Который вознес на крест грех и сокрушил вместе с тем грехоначальника, о Том, Кто, осуждая всякое заблуждение и всякое зло, покорил их под ноги тех, которые носят Его в сердце своем". – "Итак, ты носишь в сердце Распятого?" – "Да, по написанному: "Вселюся в них и похожду ..."

Допрос был кончен, и Траян определил: "Повелеваем, чтобы Игнатий, который говорит, что носит в себе Распятого, прикован был к воинам и отведен в великий Рим на съедение там зверям для удовольствия народа".

Христиане в Риме были уже извещены о скором прибытии Игнатия. Многие выражали мысль о необходимости принятия мер для предотвращения готовившейся ему участи. Узнав об этом, Игнатий обеспокоился и прислал римским христианам трогательное послание:

"Боюсь любви вашей, чтобы она не принесла мне вреда... Не делайте для меня ничего... Только просите мне у Бога внешней и внутренней силы, чтобы я не назывался только христианином, но и на самом деле был... Я пишу всем церквам и всем свидетельствую, что добровольно умираю за Бога, если только вы не воспрепятствуете... Умоляю вас: не оказывайте мне неуместной любви. Оставьте меня сделаться пищею зверей и посредством их достигнуть Бога, я – пшеница Божия: пусть измелют меня зубы зверей, чтобы я сделался чистым хлебом Божиим... Простите меня, я знаю, что для меня полезно... Ни видимое, ни невидимое, – ничто не удержит меня прийти к Иисусу Христу. Огонь и крест, толпы зверей, рассечение, расторжение, раздробление костей, отсечение членов, сокрушение всего тела, лютые муки диавола пусть прийдут на меня, – только бы достигнуть мне Иисуса Христа. Его ищу, умершего за нас, Его желаю, за нас воскресшего... Хочу быть Божиим: не отдавайте меня миру. Пустите меня к чистому свету... Живой пишу вам, горя желанием смерти..."

В собраниях римской Церкви с благоговением читали эти изумительные строки, и римские христиане с нетерпением ждали Богоносца. Узнав об его приезде, они поспешили к нему навстречу. Увидав его, со слезами бросились перед ним на колени, на том самом месте, где теперь стоит церковь св. Павла. Вскоре прибыл в Рим и сам Траян. Ослепительно роскошны были триумф победителя даков, игры и зрелища, которыми державный город отпраздновал возвращение своего властелина. Говорят, что зрелища продолжались сто двадцать три дня сряду; на них было убито 11.000 хищных зверей, и билось 10.000 гладиаторов... Во время этих празднеств пострадал и св. Игнатий.

Громадный амфитеатр полон зрителей. На нижних рядах непосредственно за ареной восседают главы древних аристократических родов и вельможи в своих официальных одеждах, жрецы и весталки. Среди них – в своей великолепной ложе император с блестящей свитой. Вот подле него восточные князья в высоких шапках и широких пестрых одеждах, усеянных драгоценными камнями, немецкие конунги исполинского роста, посланники и т. д. Сотни тысяч зрителей покрывают мраморные скамьи, возвышающиеся над этими первыми рядами мест, широко расходящимися кругами. Глазом не окинешь этого громадного моря людей. Гул и шум многотысячной толпы стоит в воздухе, и все звучит хвалебными возгласами виновнику торжества. Разноцветный отблеск разливается внутри здания от солнечного света, проникающего чрез огромный цветной навес из пестрой ткани. Фонтаны с арены мечут вверх до изумительной высоты струи благовонной воды и, прохлаждая воздух, наполняют его благоуханием. Раздается шумная, оглушительная музыка. Все здесь соединено для того, чтобы опьянить, потрясти душу зрителя и усыпить все нравственные побуждения. Для этой цели сделаны громадные затраты: "рядом со зрелищами самого возмутительного свойства пущено в ход волшебное великолепие постановки, ряд беспрестанных эффектных перемен, вся прелесть неизмеримого, своеобразного и грандиозного, чтобы не только удовлетворить, но и превзойти ожидания избалованного и в высшей степени зазнавшегося населения столицы".

Зрелище открывается торжественным шествием чрез арену гладиаторов в праздничных одеждах. В рядах их громко раздается приветствие властителю мира:

"Хвала тебе, император! Идущие на смерть шлют тебе привет свой".

Однообразный звук труб дает знак к битве острым оружием. Сверкают мечи, льется человеческая кровь при громе труб и рогов, при пронзительном свисте свирелей и флейт... Сотни тысяч зрителей напряженно следят за ходом боя, движимые одною страстью, доходившею до неистовства. Они хлопают в ладоши, кричат изо всех сил, наклоняются вперед, машут платками и одеждами, скрежещут зубами, грозят, кривляются, спорят, бранятся, издают крики восторга и победы...

"Убей его, хлещи, жги! Чего он так боится меча! А этот что так вяло наносит смертельный удар?! Зачем он так лениво умирает?"

Вот новое зрелище. Являются звери. Природная свирепость их увеличена сильно раздражающими средствами. Их подгоняют хлопанием бича, наносят раны острыми орудиями, горящими головнями. Львы и пантеры, медведи и зубры в бешенстве терзают друг друга. Страшный рев заглушает музыку... Вдруг весь амфитеатр точно замирает. На арену являются христиане... Взоры всех обратились к восточной двери, чрез которую воины ввели престарелого, старого до изнеможения человека. Белые, как снег, волосы его спадали на бледное лицо, но его взор ясен, тверд, движения медленны, но величавы. Старец тихо приблизился к императорской галлерее. Распорядитель игр, пораженный его мужественным героизмом, сказал ему почти ласковым тоном:

"Как это ты остался жив после столь утомительного путешествия в оковах? Поспеши хотя теперь исполнить волю императора, поклонись богам, и я немедленно прикажу освободить тебя". – "Я не боюсь смерти, – с спокойным величием сказал старец, – не боюсь мук, как бы ни были они ужасны, и ни за какие блага мира не изменю моему Богу. Он – единый и великий. Ему одному поклоняюсь и Его единого до последнего моего вздоха буду славить и благодарить". – "Привязать этого горделивца и спустить на него львов!" – раздался резко-повелительный голос. "Римляне, я умираю за истинную веру, не совершив никакого злодеяния! – воскликнул Игнатий. – Вы же смотрите и помните, что Бог дает силу умирать лютою смертию тем, которые знают Его и любят Его".

И старец пал на колени, скрестив руки на груди и возведя горевший небесною радостию взор к небу. Громадные львы, прянув из темного карцера на озаренную ярким светом арену, вдруг остановились и прищурили глаза.

Весь амфитеатр, среди гробового молчания, точно тяжко вздохнул, пораженный зрелищем...

Звери бросились к своей жертве...

Ночь. Бледный лик луны озаряет кротким сиянием опустевший и безмолвный цирк. Таинственно глядят теперь на арену темные своды и галлереи. Три тени, крадучись, тихо пробираются по арене. Почти на самой середине ее, недалеко от императорской ложи, они опустились на колени, разостлали белую пелену и стали благоговейно собирать в нее кости и песок, смоченный кровию... То были три христианина – спутники Игнатия от Антиохии до Рима...

Закон Траяна относительно христиан действовал и при его преемнике Адриане (117–138). Поэтому, гонение на христиан продолжалось и в правление этого императора, с тою только разницею, что Адриан старался ограничить самоуправство черни по отношению к гонимым. Пользуясь тем, что Адриан своим посвящением в эллинские мистерии заявил себя ревностным почитателем языческой религии, чернь, подстрекаемая жрецами, перестала стесняться формальным судопроизводством над христианами и часто требовала, особенно во время больших праздников, немедленной казни их без суда. Подобное положение дел дало повод к изданию нового закона относительно христиан. Вследствие представления проконсула Малой Азии, Серенния Граниана, Адриан издал на имя преемника его, Минуция Фундана, эдикт, которым повелевалось принимать на христиан только формальные доносы, а на крики толпы не обращать внимания, и, если после судебного разбирательства, обвинения подтвердятся, наказывать христиан, если же нет, то подвергать наказанию обвинителя, как клеветника. Изданию такого, отчасти благодетельного для христиан, закона содействовали апологии Кодрата, христианского писателя, и Аристида, христианского философа, которые они представили императору. При Адриане в первый раз являются защитники христиан.

При этом императоре в Риме пострадали св. София и дочери ее Вера, Надежда, Любовь.

Оставшись вдовою, София вела жизнь благочестивую, в благочестии воспитала и дочерей своих. Вера была 12 лет, Надежда 10, Любовь 9. Дочери были послушны матери, исполняли все домашние работы и предавались молитве и чтению священных книг. Донесли императору, что София и ее дочери отвергают отечественную веру, а исповедуют христианскую. Император потребовал всех их к себе. Святые поняли, для чего зовут их к государю, помолились Богу о помощи пострадать за веру и без страха предстали царю. Император отправил их под надзор одной женщины. Тут св. София старалась подготовить и подкрепить дочерей к предстоящему им мученическому подвигу. "Настал час вашего веселья, – говорила она дочерям, – и вы будете венчаться мученическим венцом с любезным Женихом своим и войдете с Ним в пресветлый чертог Его. Не жалейте своей молодости и не скорбите о лишении жизни. Когда царь будет ласкать вас и обещать вам славу и богатство, не соблазняйтесь. Вы покажете себя истинными моими дочерями". Царь скоро потребовал мучениц на суд. "Если послушаете меня и поклонитесь богам нашим, то будете мне вместо родных дочерей, я полюбил вас и не хочу вашей смерти", – говорил отроковицам царь. Но они отвечали: "У нас отец – Господь. Мы хотим Его любви и желаем называться Его детьми. Ему мы поклоняемся и за Него готовы умереть". Адриан велел мучить Веру, но Господь хранил ее среди мучений, так что мучитель не знал, что делать с нею, и приказал умертвить мечом. Она простилась с матерью и сестрами и с радостью приняла смерть. Тогда царь обратился к Надежде, та сказала ему: "Разве я рождена не от той же матери? Разве я не сестра той, которую ты убил? И я готова умереть за Христа". Ее начали мучить, и она оставалась также невредимою среди мучений. Простившись с матерью и сестрою и сказав сестре: "И ты не отстань от нас, чтобы всем нам вместе предстать к Господу", – скончалась под мечом. Царь начал ласкать десятилетнюю Любовь, но она смело отвергла его ласки. Царь приказал отроковицу посадить в разженную печь. Но она сама вошла туда с молитвою и осталась невредимою. И ее умертвили мечом. Св. Софию не умертвил царь, а оставил в живых, вероятно, с целию, чтобы она мучилась лишением дочерей. Св. София погребла тело дочерей-мучениц и на 3 день сама скончалась.

Источник: http://vsemolitva.ru

comments

Император Нерон был сын Юлии Агриппины и знатного римлянина Гнея Домиция Агенобарба. Мать Нерона прожила с своим мужем 12 лет, их отношения были чрезвычайно дурные. По смерти мужа, когда ей было 33 года, она вышла вторично замуж за императора Клавдия, тогда уже почти полоумного старика. Тотчас после брака она стала хлопотать о том, чтобы император выдал за ее сына от первого брака, Луция Домиция Агенобарба, свою дочь Октавию, у Октавии уже был жених Луций Юний Силан, правнук императора Августа. По желанию Агриппины, низкий развратник Вителлий обвинил Силана в любовной связи, которая делает его недостойным брака с дочерью императора, и он был объявлен недостойным этого брака. Агриппина стала высокомерно владычествовать над императором и двором. Вельможи, казавшиеся ей опасными, и женщины, возбуждавшие зависть ее своею красотою, подвергались вымышленным обвинениям и наказывались за мнимые преступления. Так поступила она с Лоллиею Паулиною, которая была соперницею ей в кандидатуре на сан императрицы, и - с дивной красавицей Кальнурниею. Ее коварство, властолюбие, алчность и отвага на всякие злодейства заставляли трепетать римлян.

Вскоре после брака Агриппина получила титул Августы и решилась сделать своего сына наследником императора, чтобы обеспечить себе на всю жизнь владычество над государством. Ее 12-летний сын был объявлен женихом Октавии, которой было тогда семь лет, вскоре после того Клавдий усыновил его. Клавдий Нерон Друз, как стал по усыновлении называться сын Агриппины, сделался соперником сына, которого император имел от первой жены своей Мессалины. Сын Клавдия, получивший по поводу похода отца против британцев имя Британника, был несколькими годами моложе сына Агриппины. Нерону были даны неслыханные почести, Агриппина хотела подготовить этим народ к мысли, что наследником императора будет он. Чтобы народ имел о нем хорошее мнение, Агриппина поручила его воспитание знаменитому философу Луцию Аннею Сенеке, которого возвратила с Корсики, куда сослан был он за одно свое письмо, в котором высказывал республиканский образ мыслей. Но трудно было дать хорошее направление юноше с горячими страстями, избалованному прежними раболепными воспитателями, в это время уже развратному, уже увлекавшемуся мечтами о своих артистических талантах и совершенно испорченному. Сенека старался внушить своему воспитаннику хорошие правила изустными уроками и сочинениями, какие писал для него. Но природная склонность, лесть окружающих, независимость от учителя, даваемая высоким положением воспитанника, были сильнее всех забот Сенеки. Когда Нерону исполнилось пятнадцать лет, был совершен брак его с Октавией. В день свадьбы прежний жених ее Силан лишил себя жизни. Агриппина стала больше и больше оттеснять Британника. Его преднамеренно держали так, чтобы способности его не развивались. Друзья Агриппины распускали молву, что он страдает падучей болезнью, что он слабоумный; народ привыкал думать о нем так; все поклонялись императрице, которая умела губить своих противников, осыпала почестями и богатствами своих друзей. Император, совершенно подчинявшийся ей, дал ей такое положение, что она пользовалась одинаковым с ним почетом. Даже на монетах ее изображение стояло рядом с его изображением. Льстивые греческие города Малой Азии воздавали ей божеские почести, сооружали памятники, ставили статуи в честь ее. Но вскоре после свадьбы своего сына Агриппина заметила, что благосклонность императора к ней уменьшается. Приближенный императора Нарцисс начал опасаться ее властолюбия и, по его внушению, император стал больше сторониться от нее, высказывал раскаяние, что отдал ее сыну предпочтение перед своим, стал выказывать нежность к Британнику. Нарцисс занемог и поехал лечиться на воду в Синуэссу. Этим облегчилось исполнение умысла. Знаменитая галльская отравительница Локуста приготовила яд для Клавдия, евнух Галот, который обязан был отведать кушанья, подаваемые императору, помог делу, и Клавдий съел яд в своем любимом кушанье, грибах. Он умер на 64 году жизни, на 14 году своего царствования. Агриппина скрывала смерть его, пока были сделаны все распоряжения, необходимые для провозглашения Нерона императором, она притворилась, что поражена горем и нуждается в утешениях, под этим предлогом она задержала при себе Британника и Октавию, а Нерон в сопровождении Бурра отправился в преторианский стан, обещал подарки преторианцам, и они провозгласили его императором. Был созван сенат, согласился с решением преторианцев, и все государство признало императором Нерона. Похороны Клавдия были совершены с величайшим великолепием, и умерший император был возведен в сан Бога. Нерон произнес на похоронах речь, написанную для него Сенекой.

Те свирепости, которыми началось новое царствование, были делом одной Агриппины. Нерон не имел никакого участия в них. В первые пять лет царствования Нерона мы не видим ни свирепостей, ни гнусностей, какие опозорили следующий период его правления и сделали его имя прозвищем всех отвратительных деспотов. Причиной того, что первые годы его правления были сравнительно хороши, должно считать не характер его, а положение партий, на которые разделялся двор. Агриппина боролась за влияние на сына с его советниками, Сенекой и Бурром. Она возвела его на престол, чтобы владычествовать его именем, и скоро обнаружилось, какое положение хочет занять она; она не удовольствовалась тем, чтобы руководить действиями сына, а хотела выставлять напоказ всем, что владычествует над государством она. Когда Нерон должен был являться официально в публике, она всегда сопровождала его; часто она садилась вместе с ним на носилки; иногда ее несли в носилках, а император шел подле пешком в ее свите. Она хотела находиться при заседаниях сената; являться в курию она не могла; потому сенаторы были созываемы на заседания во дворце, и она из другой комнаты, отделенной только занавесью, слушала совещания. Она давала аудиенции иностранным послам, посылала письменные приказания правителям провинций и подвластным Риму царям. Она велела чеканить монету, на которой была изображена вместе с императором.

Советники молодого императора, храбрый, честный префект преторианцев Бурр и ученый, приветливый Сенека, боролись против властолюбия Агриппины; благодаря их усилиям, в первые пять лет царствования Нерона, римский народ пользовался хорошей администрацией и правосудием и были сделаны многие полезные распоряжения. Сам император не был совершенно лишен хороших порывов, выказывал иногда скромность, великодушие, нерасположение к деспотизму; Сенека говорит, что однажды, подписывая смертный приговор, он сказал, что желал бы не уметь писать. Но он с детства был испорчен; его характер получил фантастическое направление; единственной целью жизни его было для него необузданное удовлетворение тщеславия, чувственности, всяких капризов произвола; ум у него был живой; он имел некоторую способность к изящным искусствам; в другое время, при другой обстановке, он мог бы быть хорошим государем, но в детстве не заботились о том, чтобы сдерживать его легкомыслие и тщеславие; когда Сенека сделался воспитателем его, пороки уже заглушили в нем все зародыши хорошего, исказили его ум и характер. У него не было ни серьезных мыслей, ни самообладания; он не хотел приобретать солидных сведений, ему нравились только занятия изящными искусствами, которые для государственного человека могут быть лишь развлечением, а серьезным делом быть не могут; он любил заниматься резьбой по камню, рисовать, петь, писать стихи, править лошадьми. Едва достигнув юношеского возраста, он занял такое положение, в котором и зрелому, опытному человеку трудно избегать пагубных ошибок, соблазнов, обольщений; а юноша с горячими страстями, выросший в роскошной обстановке, привыкший необузданно предаваться разврату, конечно, был совершенно не способен держать себя на этом положении рассудительно.

При своем горячем характере и властолюбии, Агриппина не могла довольствоваться второстепенным положением, она хотела совершенно владычествовать над сыном, руководить выбором советников его, разделять с ним придворные и правительственные почести. Когда он стал чуждаться своей жены, против которой с самого начала имел враждебное настроение, и отдался влиянию красивой отпущенницы, Акты, мать стала упрекать его за это не по нравственному негодованию, – она сама все еще имела любовную связь с Паллантом, а по досаде на то, что отпущенница сделалась ее соперницей во владычестве над ее сыном, что рабыня разыгрывала роль ее невестки. Нерон отвечал на ее укоризны тем, что отнял управление финансами у ее любовника Палланта, а через несколько времени послал его в темницу, где он и лишился жизни. Агриппина в порыве гнева стала грозить, что раскроет народу преступления, которыми проложила сыну дорогу к престолу, и сказала, что истинный и законный наследник отцовской власти – Британник, которому тогда было четырнадцать лет. Нерон за это отнял у нее почетную стражу и принудил ее покинуть императорский дворец. Испугавшись высказанной в гневе угрозы, он решил прекратить жизнь невинного мальчика, чтобы мать не передала сан императора этому сопернику. Он потребовал яда у Локусты, она исполнила это поручение так хорошо, что Британник, которому отрава была подана за императорским обедом, в тот же миг упал на пол и, сделав лишь несколько судорожных движений, умер. Обедавшее общество, в том числе Агриппина и Октавия, несколько минут смотрели в оцепенении на это ужасное происшествие, но Нерон сказал, что смерть Британника – естественный результат падучей болезни, и пир продолжался. В ту же ночь тело Британника было без всяких почестей предано сожжению на Марсовом поле. В Риме тогда уже все говорили о гнусном распутстве и буйных дурачествах Нерона. Рассказывали, что он, переодетый невольником, ходит ночью с толпой негодяев по улицам, заходит в притоны распутства, нагло оскорбляет почтенных людей и женщин, не знает никаких границ в пьянстве и грязном разврате. Эти неистовства пошлых страстей показывали, какое ужасное время наступит, когда он сломит преграды своему деспотизму, какие теперь по молодости и привычке еще оставляет не разрушенными.

Эти преграды рушились, когда развратника опутала своими сетями новая любовница, Поппея Сабина, и повела его дальше и дальше по дороге распутства и злодейства. Она была знатного рода, богата, очень хороша собою, умна, сладострастна и честолюбива; она уже давно думала о том, чтобы блистать при дворе, где так много роскоши и наслаждений, она была жена римского всадника, завлекла своим кокетством в любовную связь с собой Отона, одного из товарищей похождений Нерона, сумела заставить Отона жениться на ней и этим проложила себе дорогу к сближению с императором. Однажды на пьяном пире у императора Отон стал хвалить красоту своей жены; у Нерона разгорелось желание видеть ее. Увидев, он страстно влюбился. Отон был послан правителем в Лузитанию, Поппея стала любовницей Нерона. Но для ее честолюбия было мало этого, она хотела сделаться женой императора и опутывала его своими хитростями с величайшим искусством. Для того, чтобы разгорячить страсть Нерона, она прибегала даже к такой смелой уловке, что хвалила Отона и притворялась желающей снова жить с ним. Но Агриппина и Октавия стояли на дороге ей; только через их трупы могла она дойти до престола. Тацит яркими чертами описывает, как Поппея слезами, кокетством, насмешками раздражала Нерона против матери, как Агриппина, чтоб отвратить свое падение, пришла в сладострастном костюме к разгоряченному вином сыну, думая обольстить его; Тацит говорит, что кровосмешению помешали только слова вошедшей в это время Акты. Император поверил внушениям Поппеи, что Агриппина хочет лишить его жизни, и пришел к ужасному намерению избавиться от стеснявшей его матери убийством. Притворяясь любящим и почтительным сыном, он пригласил мать в Баии, куда уехал на праздник. В Баиях Аницет, бывший воспитатель Нерона, а теперь начальник стоявшего в Мизене флота, заманил Агриппину на великолепный корабль, который был построен так, что часть его должна была отвалиться и раздавить или утопить Агриппину. Провожая мать, сын нежно обнимал ее, она при наступлении ночи вошла на корабль; но план не удался: она получила лишь легкую рану и была спасена преданностию одной из женщин ее свиты. Подплывшая лодка перевезла ее в Лукринское озеро, откуда она переехала в соседнюю виллу. Нерон был в отчаянии от неудачи дела, придуманного так искусно. Страсть к Поппее заставляла его идти до конца. Надобно было придумать новое средство избавиться от матери. Изобретательности помог случай: один из отпущенников Агриппины был арестован; под одеждой его нашелся кинжал. Это послужило доказательством умысла убить императора. Аницет с надежными людьми отправился на виллу, где была Агриппина, ворвался в спальню к ней и убил ее. Получив удар палкой по голове, она раскрыла тело перед занесенным на нее мечом центуриона и сказала: "Вонзай здесь", – и упала, пронзенная множеством ударов. Такую награду дал ей сын, для которого она обременила себя столькими преступлениями. Труп был предан сожжению в ту же ночь; прах не собрали, даже не прикрыли землею. У пылающего костра Агриппины лишил себя жизни отпущенник ее Мнестер. Впоследствии один из слуг Агриппины насыпал в память ее небольшой могильный холм на Мизенской дороге. Рассказывают, что когда-то она спрашивала звездогадателя о судьбе Нерона, в то время еще ребенка; они отвечали: "Он будет царствовать и убьет мать" она сказала: "Пусть убьет меня, лишь бы царствовал".

Мучимый совестью Нерон уехал в Неаполь. Оттуда он послал сенату составленное Сенекой письмо, в котором говорилось, что Агриппина составила заговор убить его, и когда покушение не удалось, лишила себя жизни; письмо обвиняло ее в жестокости и властолюбии, говорило, что смерть ее полезна государству. Выслушав письмо, сенат постановил, что во всех храмах должно быть принесено благодарение богам за спасение императора. Он, ободренный такой преданностью, скоро вернулся в Рим; там встретили его со всевозможными почестями, высказывали восторг; он наградил народ за усердие играми и подарками. Он прогонял от себя черные мысли непрерывными веселостями.

По смерти Агриппины Нерон, избавившись от всякого стеснения, отдался развлечениям и разврату бесстыднее прежнего и ко всем видам господствующей безнравственности прибавил новые унижения, источником которых была его склонность к пошлым искусствам. Он публично являлся в качестве мастера править лошадьми на скачках в цирке; ездил по улицам в фантастическом костюме и, останавливаясь, показывал народу свое искусство петь и играть на гитаре; устроил во дворце театр для игр, которые назвал ювеналиями (играми молодых людей), и подарками склонял обедневших знатных людей участвовать в этих спектаклях, то есть разделять с ним ремесло актера, по римским понятиям, позорное.

Сначала Нерон больше занимался только своими пошлостями, мало вмешиваясь в государственные дела, и его царствование было не столько угнетением, сколько позором для римлян; но во вторую половину его правления Риму пришлось испить до дна и чашу страданий, как чашу стыда. Истощив на мотовство все запасы денег в казначействе, он стал прибегать ко всяческим способам грабежа, чтобы добывать средства для продолжения своих веселостей. Начались процессы об оскорблении величества и получили ужасающий размер. Гнусные доносчики принялись за свое ремесло. Богатство, образованность, ум стали качествами, гибельными для людей; честность сделалась преступлением. Начало этого периода было ознаменовано смертью префекта преторианцев, Бурра. После его смерти Нерон развелся с Октавией и женился на Поппее, а он упорно противился этому намерению Нерона, потому в Риме полагали, что смерть его была насильственная. Преемником ему был назначен Софроний Тигеллин, один из гнуснейших людей того времени. Он был низкого происхождения, проложил себе дорогу к почестям участием в распутствах и злодействах Нерона, стал неразлучным товарищем оргий императора и сделался теперь главным исполнителем его свирепых распоряжений. Вскоре после того были убиты два знатные человека: Рубеллий Плавт, последователь стоической философии, строго державшийся правил честности и нравственности, уединенно живший с женою и немногими служителями в Азии в своем имении, и Корнелий Сулла, потомок диктатора, женатый на Антонии, дочери Клавдия, и сосланный в Массалию под тем предлогом, что злоумышлял против Нерона. Они были убиты без всякого суда, и головы их были привезены в Рим на поругание. Обвинением против Плавта было выставлено то, что он, гордясь своим богатством и родством с императорской фамилией, составил умысел против жизни императора; Суллу обвинили в том, что он, желая избавиться от бедности, склонял галлов к мятежу. Сенека видел, что император становится враждебен ему, и удалился от государственных дел. Но он был богат и знаменит, потому Нерон остался при мысли, что надобно убить его. Октавия, с которою развелся император, была любима народом за свою скромность и благородные качества; на нее были взведены, по внушению новой императрицы Поппеи, вымышленные обвинения, она была сослана на остров Пандатарию, и там убили ее, перерезав ей артерии в наполненной горячей водою ванне. Ей был тогда двадцатый год. Голова ее была привезена Поппее. Весь Рим печалился, но сенат постановил благодарить богов за спасение императора. "Праздники, бывшие прежде выражениями радости, стали теперь назначаться по поводу государственных бедствий", – говорит Тацит.

С этой поры Нерон перешел все границы в своем бесстыдном распутстве. Окруженный поощрявшими его развратниками и развратницами, совершенно погрязнувший в пошлые чувственные наслаждения, он делал неимоверные гнусности и нелепости. В народе приобрел репутацию такого сумасброда и злодея, что ему был приписан ужасный пожар, который истребил большую часть города Рима, наиболее уважаемые храмы, массу дивных созданий греческого искусства, и поверг в нищету большинство населения города.

Пожар, начавшийся ночью, представлял ужасное зрелище. Зарево от горевшего города залило небо так широко, как только мог охватить взор человека. Из-за горы выплыла луна, которая, приняв окраску растопленной меди, как бы с тоскою смотрела на гибель всемирного города. На розовом небе ярко светились розовые звезды и, в противоположность обыкновенных ночей, земля была яснее, чем небо.

Рим освещал, в виде колоссального костра, всю Кампанью. При этом кровавом освещении были видны ближайшие горы, а на них раскинутые небольшие города, виллы, храмы, водопроводы, проведенные со всех окружающих гор и идущие по направлению к городу; на последних толпились люди, которые бежали от пожара или просто собрались посмотреть на него.

Между тем, пожар охватывал все новые части и принимал громадные размеры. Несомненно, какая-то преступная рука поджигала город, потому что загоралось все в новых местах, далеко отстоящих от места общего горения.

С холмов, на которых был построен весь Рим, пламя огня устремлялось, подобно морской волне, на долины, тесно застроенные пяти и шестиэтажными домами, лавками, магазинами, деревянными подвижными амфитеатрами, построенными для различных зрелищ, и, наконец, лесными складами, оливками, хлебом, орехами, миндалевидными зернами, которыми питался бедный люд, и одеждой, которую цезарь жертвовал оборванцам, заселявшим закоулки города. Тут пожар находил себе достаточно пищи в виде разного горючего материала и с неимоверною быстротою охватывал целые улицы. Люди, расположившиеся лагерем за городом и на водопроводах, отгадывали по цвету пламени, что и где горит. Бешеный порыв ветра поднимал временами из огненной пучины миллионы раскаленных скорлупок от орехов и миндаля, которые внезапно устремлялись кверху, подобно стае блестящих бабочек, и с треском рассыпались в воздухе, или, гонимые ветром, засыпали собою новые части и окружающие города поля и водопроводы. Всякая попытка к спасению была немыслима, смятение народа возрастало с каждой минутой все более и более, потому что, с одной стороны, жители бежали во все ворота за стены города, спасаясь от пожара, с другой – тот же пожар привлек тысячи любопытных окрестных жителей, как из городов, так и деревень, а также разной черни и диких пастухов с Кампаньи, которых привлекала надежда на удачную добычу при грабеже народа.

Возгласы "Рим гибнет!" исходили из уст толпы, гибель города казалась в это время концом владычества и развязкой тех узлов, которые связывали весь народ в одно целое. Толпа, состоящая большею частию из местных и вновь прибывших рабов, для которых ничего не значило владычество Рима, и переворот которого мог освободить их от ненавистного им господства, принимала местами грозный вид, благодаря чему проявлялись грабеж и насилие.

Казалось, что только самый вид погибавшего города сдерживает вспышку восстания и резню, которая, однако же, начнется тотчас, как город превратится в груды развалин. Сотни тысяч рабов, забыв о том, что Рим обладает, кроме храмов и стен, несколькими десятками легионов во всех частях света, только и ждали сигнала и своего вождя. При всех воротах города происходили чудовищные толки по поводу пожара. Некоторые утверждали, что это Вулкан, по приказанию Юпитера, истребляет Рим вышедшим из земли огнем; другие говорили, что ВестаБогиня целомудрия.> мстит за весталку Кубрию, обесчещенную Нероном. Народ, уверенный в своих предположениях, не хотел ничего спасать из своего имущества и, окружая храмы, только молил богов о помиловании. Но больше всего говорили о том, что сам цезарь велел поджечь город с целью уничтожить зловоние, долетавшее до него от Сабуры, и отстроить новый город под названием Нерония. Молва росла, и бешенство овладело народом, и если бы, действительно, нашелся предводитель, который захотел бы воспользоваться порывом народной ненависти, часы жизни Нерона были бы сочтены раньше на многие годы.

Говорили также, что будто бы цезарь с ума сошел и приказал преторианцам и гладиаторам ударить на народ и произвести общую резню. Некоторые клялись богами, что рыжебородый, так в насмешку звали Нерона, приказал выпустить в народ со всех зверинцев зверей, взбесившихся слонов и туров, которые бросались на народ и разрывали его. Впрочем, в этом была доля правды: в нескольких местах слоны, видя приближение пожара, разнесли виварии и, вырвавшись на свободу, помчались в диком страхе в противную от огня сторону, истребляя все, как ураган, на своем пути. Были и такие слухи, что десятки тысяч людей погибли в огне. Действительно, погибло их не мало. Многие, потерявшие все свое имущество и лиц, дорогих их сердцу, в отчаянии бросались в огонь. Многие были удушены дымом. В середине города, между Капитолием, с одной стороны, и Квириналом, Винциналом и Эксвилином – с другой, где гуще всего были застроены улицы, пожар одновременно начинался во многих местах, так что толпы народа, спасаясь бегством в противоположную сторону, как раз попадали, совсем неожиданно, на новые стены пламени и гибли страшною смертью среди огненной стихии.

Вместе с Римом гибли огромные богатства, гибло все имущество жителей, так что вокруг стен бродили сотни тысяч бедняков и нищих. На второй день голод уж начал надоедать черни, так как громадные запасы жизненных продуктов в городе погибли в огне, а в общем возмущении и разнузданности частных и начальствующих лиц никто и не подумал о привозе новых запасов хлеба.

Тигеллин посылал гонца за гонцом в Антий, где тогда жил император, умоляя в каждом письме цезаря, чтобы он поспешил приехать и своим присутствием успокоить взволнованный и огорченный народ. Но Нерон тронулся с места лишь в то время, когда пламя охватило "Domus transitoria" и он спешил, чтобы не упустить случая видеть тот миг, когда пожар дойдет до апогея.

Около полуночи он приблизился к стенам города, вместе со своим величественным штатом придворных, граждан, сенаторов, рыцарей, отпущенников, рабов, женщин и детей. Шестнадцать тысяч преторианцев, расставленных в боевом порядке по дороге, охраняли безопасность его въезда, удерживая вместе с тем на известном расстоянии возмущенный народ, который хоть и проклинал, кричал и свистал при виде кортежа, но не смел на него ударить.

Пройдя Остийские ворота, Нерон взошел по приготовленным для него ступеням на Аппийский водопровод; за ним последовали августиане и хор певцов, которые несли с собой цитры, лютни и другие музыкальные инструменты.

Все затаили дыхание, ожидая, не скажет ли Нерон каких-либо великих слов, которые, для собственной безопасности, им следует запомнить. Но он стоял торжественен и нем, одетый в пурпуровый плащ, с золотым лавровым венком на голове и всматривался в бешенство бушующего пламени. Когда один из рабов подал ему золотую лютню, он поднял глаза к залитому светом луны небу и как бы вдохновлялся.

Наконец, ударив по струнам, запел словами Приама: "О родина отцов моих, о дорогая колыбель!" Голос его на открытом воздухе, при гуле пламени и дальнем шуме бесчисленной толпы, казался слабым, дрожащим и глухим, а звук аккомпанемента казался жужжанием мух. Но сенаторы, должностные лица и августиане, собравшиеся на водопроводе, наклонив головы, слушали его в молчаливом восхищении.

Нерон пел долго, все более настраиваясь в грустный тон, и в момент, когда он останавливался перевести дух, хор певчих повторял последний стих, после чего он опять, с заученными жестами рук, сбрасывал с плеч мантию, ударял по струнам и продолжал петь.

Между тем, пожар сделал свое дело. Из четырнадцати частей Рима едва осталось четыре, включая в то число и Затибрье, а все остальное пожрало пламя. Когда уж совсем испепелились все груды угля, то от Тибра до Эсквилина представлялось огромное, серое, печальное, мертвое пространство, на котором стояли ряды печных труб, наподобие надгробных памятников на кладбище. Днем между этими колоннами сновали толпы людей, то отыскивающих дорогие вещи, то кости близких лиц, а ночью собаки выли на пепелищах прежних домов.

Щедрость и помощь цезаря, которую он оказывал, не удержала народ от проклятий и возмущения. Довольны были только воришки, голь и бездомная нищета, которая теперь могла в достатке пить, есть и грабить. Но люди, потерявшие своих близких и все состояние, не соблазнялись ни открытием садов, ни раздачей хлеба, ни обещанием зрелищ и наград. Несчастье было чересчур большое и неслыханное. Многих, в ком осталась еще искра любви к городу и отечеству, приводила в отчаяние весть, что старое название "Ромы" должно исчезнуть с лица земли, и что цезарь намеревается воздвигнуть из пепла новый город под названием Neropolis. Волны неудовольствий росли и надвигались с каждым днем, и, несмотря на лесть августиан и на вранье Тигеллина, Нерон, будучи трусливее и впечатлительнее прежних цезарей, не надеялся на милость толпы и с ужасом помышлял о том, что, ведя глухую борьбу на жизнь или смерть с патрициями и сенатом, у него может не хватить поддержки. Не менее беспокоились и приближенные к цезарю августиане, потому что каждый завтрашний день мог принести им печальную гибель. Ввиду этого, Тигеллин надумал перевести из малой Азии несколько легионов. Другие советовались между собою, как предотвратить беду. Никому не было тайной, что если вспыхнувший бунт свергнет цезаря с престола, то ни один из августиан не останется в живых. Ведь их влиянию приписывали все преступления, какие только цезарь совершил.

Они начали ломать голову, как избежать ответственности за сожжение города. Но, желая отвратить ее от себя, они должны были оградить и цезаря от подозрений, иначе никто не поверил бы, что они не были причиной бедствий. Тигеллин советовался по этому поводу даже с Сенекой, хотя и ненавидел его. Поппея, тоже отлично понимая, что гибель Нерона была бы для нее приговором, прибегла к совету своих наперсников и еврейских священников, так как уже несколько лет, как говорили, она исповедывала веру Иеговы. Со своей стороны Нерон также подыскивал разные средства для оправдания, подчас страшные, но более глупые, и попеременно впадал то в страх, то забавлялся, как дитя, но более всего – измышлял.

Однако, приближенные его не дремали. И вот решено было свалить всю вину на христиан, которым теперь грозило гонение и муки.

Крики "христиан ко львам!" раздавались во всех частях города. В первый момент не только никто не сомневался, но и не думал сомневаться, что они были действительной причиной бедствий, потому что казнь их сулила занимательное зрелище для народа. В то же время составилось мнение, что бедствия не приняли бы таких гигантских размеров, если бы не гнев богов; в виду этого в храмах начали совершать очистительные жертвы, чтобы умилостивить бессмертных богов.

Тем временем по поручению Тигеллина в Африке были устроены громадные охоты и облавы, в которых принимали участие все туземцы. В Рим доставляли слонов и тигров из Азии, крокодилов и гиппопотамов – из Нила, львов – из Атланта, волков и медведей – из Пиренеев, бешеных собак – из Иверии, молосских псов – из Эпира, буйволов и свирепых туров – из Германии. В виду многочисленности заключенных, предстоящие зрелища должны были превзойти своим величием все прежние. Цезарь как будто хотел отрешиться от воспоминаний о пожаре и напоить кровью христиан весь Рим, а потому, разлитие ее, как все ожидали, должно было быть величественное.

Разохотившийся народ помогал преторианцам разыскивать и ловить христиан. Это было не трудно, потому что многие из них, расположившись биваками, в садах, вместе с язычниками, открыто исповедывали свою веру, и когда солдаты окружали их, то они становились на колени, пели песнь и без сопротивления отдавались в руки палачей. Но их покорность еще больше возмущала народ, который, не понимая, почему они так смирны, считал их закоренелыми преступниками. Бешенство охватило преследователей. Случалось, что чернь отнимала христиан из рук преторианцев и разрывала их собственными руками, тянула женщин за волосы по улицам в тюрьмы, а детям разбивали головы о камни. Тысячи людей день и ночь с бешеным воем метались по разным местам, ища жертв среди развалин, в дымовых трубах горевших домов и в погребах. Перед тюрьмами, при свете зажженных костров, вокруг бочек с вином, производились вакхические пиршества и танцы. По вечерам все с наслаждением слушали громоподобное рыкание зверей. Все тюрьмы и подземелья уже были переполнены тысячами жертв, но чернь и преторианцы каждый день прибавляли новых. Никто уж не проявлял сострадания. Казалось, что люди забыли даже говорить и в диком безумии только и твердили один возглас "христиан ко львам!"

Этой переполненной чаше жестокости соответствовала и мера желания страданий. Последователи Христа шли добровольно на смерть и даже искали ее.

В назначенный для начала зрелищ день толпы черни ожидали до рассвета открытия ворот, вслушиваясь с наслаждением в рыкание львов, в хрипящий рев пантер и вытье собак. Всем зверям уже двое суток не давали есть, а только проносили мимо их носов окровавленные куски мяса для возбуждения в них большей лютости и раздражения аппетита. По временам начинался такой дикий звериный концерт, что нельзя было говорить, и люди, стоявшие у стен цирка, бледнели от страха.

Но вот отворились двери цирка, и начались зрелища. Трудно передать, что испытали христиане. Св. Климент, который, быть может, сам был очевидцем, пишет: "Христиане, одетые в кожи, были преследуемы собаками, как дичь, христианки в мифологических костюмах были отдаваемы зверям", голодные львы с жадностию набрасывались на христиан и моментально рвали их в куски; гладиаторы, как бы хвастаясь своею силою и ловкостью, пронзали их копьями или рубили мечами.

На всех этих ужасных зрелищах лично присутствовал Нерон. Изо дня в день он сидел в подиуме, развалившись на покрытых золотом и пурпуром подушках. Он крайне изумлялся, откуда эти "твари" набирались такого "невозмутимого хладнокровия", и мученики-христиане, прежде чем пред их духовными очами открывался другой загробный мир, где, как они были уверены, они увидят небесного Царя во всей Его Божественной красоте, своими телесными очами в последний момент своей земной жизни видели пред собою этого ужасного противника Христова, который, обратив на них свое искаженное пороками юности лицо, с жадным любопытством всматривался в агонию их мученической кончины.

Но христиан было слишком много, чтобы можно было легко таким образом разделаться с ними. После того, как уже истощена была вся изобретательность жестоких мучителей, после того, как путикулы, или трупные ямы, были переполнены распятыми, сожженными и искалеченными трупами настолько, что угрожала зараза, в мрачных тюрьмах еще томилось по меньшей мере с тысячу христиан. Тогда в голове Нерона зародилась поистине адская мысль. Ведь эти массы человеческих существ подлежали наказанию в качестве поджигателей. А самым подходящим и сообразным с преступлением наказанием для поджигателей была бы "горячая туника". Нерон удивлялся, как эта мысль не пришла ему в голову раньше! Конечно, было бы немного скучно сожигать живыми известное число людей друг за другом. Сначала, пожалуй, можно бы не без приятного любопытства наблюдать за лицами мужчин и женщин при таких обстоятельствах и слышать их стоны и крики. Но после первой же дюжины таких сцен это удовольствие сделалось бы монотонным. Поэтому Нерон порешил предотвратить опасность всякого пресыщения в зрелищах и с этою целью предположил представить сразу огромное зрелище из множества одновременно сожигаемых жертв.

У него были великолепные сады, простиравшиеся от Ватиканского холма до Тибра. В них был цирк, богато отделанный позолотой и мрамором, и в нем находился обелиск, привезенный из Илиополя и стоящий теперь на площади святого Петра. Он вознамерился открыть эти сады для публики, чтобы представить пред ней одно из тех ночных зрелищ, которыми когда-то славилось царствование безумного Калигулы. Всякому предоставлялась полная воля разгуливать среди зеленых клумб и по тенистым рощам, и при этом Нерон имел в виду устроить иллюминацию, невиданную и неслыханную в истории мира ни раньше ни после его. Эта иллюминация должна была состоять из тысячи живых факелов, из которых в каждом должен был гореть мученик-христианин в своей огненной одежде!

И все это было исполнено! Мученичества, совершаемые при посредстве диких зверей, псов и виселиц, сделались скучными от повторения. Тут же представлялся новый источник для сильных ощущений как для него самого, так и для всего Рима, потому что он лично хотел присутствовать на этой иллюминации, чтобы вполне насладиться своей ненавистной популярностью. По всем дорожкам на известных промежутках в землю врыты были крепкие и большие столбы. К каждому из них было привязано по мужчине или женщине, которые толпами приведены были сюда из мрачных и теперь опустевших темниц. Пред каждым привязанным к столбу мучеником был вбит еще меньший кол, который своим заостренным концом упирался под подбородок, так, чтобы головы мучеников не могли опускаться на грудь и таким образом не скрывали от праздных зрителей выражения своей смертельной агонии. Сотни рабов Нерона живо принялись за работу, потому что все приготовления должны были закончиться до наступления ночи. Самое последнее, что оставалось сделать, это пропитать одежды мучеников смолой и маслом и затем к ногам каждого, по самую поясницу, наложить соломы, хворосту и стружек. Эти костры приказано было зажечь не раньше, чем смеркнется, чтобы Рим вполне мог насладиться устроенным зрелищем и при ярком пламени видеть как муки жертв, так и ликования праздничной толпы.

Со всех сторон стали загораться огни, играя огромными движущимися язычками и озаряя своим ужасным светом роскошные сады, и каждый столб сделался как бы факелом ада; вокруг них черными клубами поднимался дым; и из дыма раздавались стоны и крики мучеников, утопавшие в громе музыки, смеха и дико кощунствующих песен.

Не прошло и часа, как в садах торчали лишь одни столбы, обугленные и почерневшие, и под ними лежали обезображенные трупы, все еще сохраняв

При советской власти непрекращающиеся издевательства над чувствами верующих носили откровенно бесстыдный и отвратительный характер. «Сатирические спектакли», «разоблачения православных чудес», кощунства, виданные дотоле только от врагов России, вторгавшихся на ее территорию, конечно же, вызывали отторжение у верующих. Постановление Наркомата юстиции о вскрытии мощей последовало 14 февраля 1919 года, и продлилась эта вакханалия несколько лет. В 1920 [...]