Дмитрий Быков

Проблема не в диктате, не в засилье

коррупции — мне по фигу она, —

а только в том, ребята, что в России

ужасно много сделалось говна.



Вина Едра не в том, что там воруют, —

богаче мы не станем все равно, —

не в том, что там мухлюют и жируют;

вина в другом — они плодят говно.



Мы сами им становимся отчасти,

оно ползет проказой по стране,

и каждый час, когда они у власти,

не может не сказаться на говне.



Мы видим бесконечные примеры,

особенно старается премьер.

Вот Галич, помню, пел про говномеры —

но тут утонет всякий говномер.



У нас и революция бывала,

суровая, кровавая страда, —

но человеческого матерьяла

такого не бывало никогда:



сейчас, боюсь, процентов сорок девять

в такое состоянье введено —

не только революции не сделать,

но даже путча. Чистое говно.



Иной юнец, позыв почуя рвотный,

мне возразит: какая, право, грязь!

Какие лица были на Болотной,

какая там Россия собралась,



какое поколенье молодое

стояло мирно вдоль Москвы-реки…

Да, собралась. Но сколько было воя:

раскачивают лодку, хомяки!



Продажные! Им платят из Америк!

Все сговорились! Им разрешено!

Говно ведь сроду ни во что не верит,

как только в то, что все кругом говно.



Воистину, режим употребил нас.

Иные признаются без затей:

дороже всякой истины стабильность,

всех принципов важней судьба детей…



Все тот же дух, зловонный и бесплотный,

проник в слова, в природу языка —

я говорю уже не о Болотной,

страна у нас покуда велика.



Приличий нет. Дискуссии съезжают

в мушиный зуд — какой тут к черту бунт?

Сейчас, когда кого-нибудь сажают, —

кричат: «Пускай еще и отъе…ут!».



Никто не допускает бескорыстья,

никто не отвечает за слова,

у каждого давно оглядка крысья, —

не обижайтесь, правда такова.



Говно — универсальная основа,

как в сырости осенней — дух грибной.

Амбрэ любого блока новостного

ужасней, чем от ямы выгребной,



поскольку вместе с запахом угрюмым

привычных страхов, хамства и вранья

от этого еще несет парфюмом;

за что нам это, Родина моя?!



Иль ты осуждена ходить в растяпах,

чтоб тихо вырождалось большинство?

И главное — я знаю этот запах,

но трудно вслух определить его.



Так пахнет от блатного лексикона,

от наглой, но трусливой сволоты,

от главного тюремного закона —

«Я сдохну завтра, а сегодня ты»;



от сальной кухни, затхлого лабаза,

скрипучего чекистского пальто,

румяных щек и голубого глаза:

«Да, мы такие сволочи. И что?!».



Лесной пожар так пахнет, догорая.

Так пахнет пот трусливого скота.

Так пахнет газ, так пахнет нефть сырая.

Так пахнет злоба, злоба, — но не та,



великая, и может быть, святая,

с какой врагов гоняем лет семьсот,

а та, с какой, скуля и причитая,

строчит донос ублюдочный сексот.



Где форточка, ребята, где фрамуга,

где дивное спасенье, как в кино?

Но в том, как все мы смотрим друг на друга, —

я узнаю опять-таки говно.



Мы догниваем, как сырые листья,

мы завистью пропитаны насквозь, —

и если это все чуть-чуть продлится,

не верю, чтобы что-нибудь спаслось.



Друзья мои! Никто не жаждет мести.

Подсчеты — чушь, и кризис — не беда.

Такого, как сейчас, забвенья чести

Россия не знавала никогда.



Иной из нас, от радости икая,

благословит засилие говна —

мол, жидкая субстанция такая

и для фашизма даже не годна;



но этой золотой, простите, роте

отвечу я, как злейшему врагу, —

неважно, как вы это назовете.

Я знаю: я так больше не могу.



Я несколько устал от карнавала,

от этих плясок в маске и плаще,

я не хочу, чтоб тут перегнивало

все, что чего-то стоит вообще.



Я не хочу, чтоб это все истлело,

изгадилось, покрылось сволочьем.

Мне кажется, что только в этом дело.

А больше, я так думаю, ни в чем.