Голосов: 0 Адрес блога: Добавлен:

Россия и Европа в "Борисе Годунове"

Средь неведомых равнин

Сцена «Равнина близ Новгорода-Северского» упоминается филологами, как правило, вскользь, в качестве «иллюстративной». Слово дважды лауреату Д. Благому: «В то время, как на стороне самозванца, точнее бояр­ства, стоит народ, в качестве защитников царя, кроме Басма­нова, Пушкин выдвигает иноземных наемников. По историче­ским данным именно иностранцы были самой сильной частью войск Годунова, которой, в частности, он был обязан раз­громом названного Димитрия при битве в Добрыничах. У Пушкина, наоборот, иностранные начальники показаны в сцене XVI в самом нелепо-шутовском виде. Неприязнь к ино­странцам, занимавшим в Александровской и Николаевской монархии важные государственные посты, “немцеедство”, как известно, занимали видное место в идеологии декабристов и вообще либерального дворянства времени Пушкина (Кахов­ский, Ермолов, Грибоедов и др.). (Д. Благой. Социология творчества Пушкина. Этюды. Второе дополненное издание. М., Кооперативное издательство» «Мир», 1931 С. 70).

О «балаганном» характере сцены сражения писал и еще один широко известный в узких кругах литературовед – Е. Г. Эткинд: «Капитан Маржерет говорит по-французски, Вальтер Розен - по-немецки; этот эпизод носит неожиданно балаганный характер». (Эткинд Е.Г. Божественный глагол. Пушкин, прочитанный в России и во Франции. М.: Языки русской культуры, 1999, С. 393).

Вообще-то совершенно не понятно, что в сцене «Равнина близ Новгорода-Северского» «балаганного»? То, что один капитан - Маржерет - говорит по-французски, а другой – Розен - по-немецки, т.е. каждый на своем родном языке? Или то, что они прекрасно понимают друг друга, несмотря на разноречие? Но в том нет ничего удивительного: оба они – «европеяне».

То, что два капитана говорят в пьесе не по-русски, есть не что иное, как художественный прием, помогающий, читателю/зрителю нагляднее увидеть ситуацию. Ведь заговори они по-русски, их было бы не отличить - что на сцене, что в тексте - от русских воевод, русских людей. А тут у каждого свой язык, своя манера речи и выражения чувств. Да и мелодика французского и немецкого языков – разная, а посему каждый персонаж наполняется в прямом и переносном смыслах своим, только ему присущим, «звучанием». К тому же публика в пушкинские времена в подстрочном переводе не нуждалась.

Эта сцена кульминационная, ибо в ней раскрывается весь трагизм положения и сознания русского воина, русского православного человека.

Начинается она так: «Воины (бегут в беспорядке) Беда, беда! Царевич! Ляхи! Вот они! вот они!»

Беда. Царевич. Ляхи.

Один событийный и смысловой ряд. Ключевое, главное слово: «Беда!»

Воины бегут в беспорядке.

Скоро эта беда – лже-царевич и ляхи - войдут в Первопрестольную и явит себя во всей его полноте наказание Господне. Ну и где тут «шутовство» и «балаган»?

Попытаемся войти в положение бегущих и понять их душевное состояние. Все просто и неразрешимо одновременно: с одной стороны, присяга Годунову – законному царю, но цареубийце, с другой - «законнейший» Русский царевич, но идущий на Русь с иноземцами – извечными супостатами злокозненными ляхами. Уже одно это вносит в сознание «когнитивный диссонанс». Русь и законный царь-святоубийца по одну сторону, «законнейший царь» в союзе с врагами Руси - по другую. И выбор между ними православный воин должен делать здесь и сейчас: не на завалинке, а сражаясь.

Страшно идти против Русского царевича – «грех велий», но он ведет с собой на Русь полки еретиков.

Страшно и защищать царя-«святоубивца» - «велий грех», но долг требует защищать Русь от иноземцев. И не просто от иноземцев, а от еретиков! Защищать веру православную.

Вот такая напасть!

Сбились мы. Что делать нам!

В поле бес нас водит, видно,

Да кружит по сторонам.

Что делать православным?

Нет «лучшего» решения. Оба катастрофичны.

Сам же русский воин отнюдь не труслив. Он Бога боится. Боится согрешить против русского царевича – «бича Божия».

Понятия Отечества и Царя, доселе нераздельные, теперь расходятся. Триада «Вера-Царь-Отечество» дала трещину и распадается. Так начинается народная трагедия, точнее, одна из ее ипостасей. И в том один из глубочайших смыслов пушкинского «Бориса Годунова».

Но и здесь Пушкин показывает иные ниши и плоскости народного сознания. Читаем сцену «Севск».

Идет допрос военнопленного – дворянина Рожнова. Перед лицом смерти (а кто может гарантировать ему жизнь?) он держится уверенно, с достоинством: защищая честь русского воина: осаживает кичливого ляха, грозя тому кулаком, а на вопрос Самозванца, что думают о нем в войске, прямо в лицо говорит ему вора. Добавляя, правда: «Будь не во гнев». Хоть «вор, а молодец». Рюриковичу, Божиим Промыслом спасенному такое не скажешь, а самозванцу «неведомому бродяге» – вполне.

В общем войско, по свидетельству Рожнова, «довольно всем», «говорит о милости Самозванца», считая его одновременно «вором. И молодцом». Прав душевед и циник Шуйский: людям «нравится бесстыдная отвага».

Но вернемся на поле битвы под Новгород-Северский, в которой участвуют иностранные наемники под командой двух капитанов – Ж. Маржерета и В. Розена. Нравственно-религиозная проблема, возникшая у русских воинов, совершенно не стоит перед двумя иноземцами, честно и добросовестно выполняющими свои профессиональные обязанности. Воевать – работа этих поневоле странствующих рыцарей, их профессия и призвание. Их честь – верность. Верность тому, с кем заключен у них «трудовой договор», «контракт» - нанимателю{C}{C}[1]{C}{C}.

А посему вид бегущих ратников, не желающих выполнять свои прямые обязанности, им отвратителен. Маржерет даже переспрашивает, «что значит “pravoslavni?”». Трудно вообразить, что он, живя уже не первый год в православном государстве, никогда не слышал такого слова или не удосужился узнать его значение, а потому понять реплику француза иначе, чем возмущение нельзя: «Что это за причина и отговорка такая, оправдывающая свое бегство с поля боя, “pravoslavni ”?!»{C}{C}[2]{C}

Спросим себя, как должен был поступить в сложившейся ситуации православный русский воин, боящийся совершить великий грех?

«Сбились мы. Что делать нам!»

Трагизм ситуации в том, что как бы ни поступили русские ратники, они в любом случае так или иначе ухудшают и свое положение, и положения России. И теперь от их трусости или героизма мало, что зависит: механизм смуты и разрушения запущен и уже неостановим.

«Канальи! Сброд! Сволочь!» - Маржерет не слишком щепетилен в выборе речевых оборотов. В критической ситуации трудно требовать от боевых командиров, чтобы они выражались, словно в светском салоне да еще в обществе дам.

Великолепен Розен. Он внутренне сосредоточен, немногословен и решителен. Одно слово – немец. Похоже, что скупому на слово остзейцу тирады Маржерета действуют на нервы: немецкий капитан и сам все видит, а руганью дела не поправить, оттого-то так односложны его ответы темпераментному и экспансивному французу. Они в сущности дань вежливости разгоряченному собеседнику: молчать в ответ - бестактно.

Можно, конечно, вообразить себе карикатурного, «туповатого немчуру», но даже если и так, то благодаря упорству и мужеству он и его подчиненные, как выясняется впоследствии, «порядком отразили» атакующих. Нет, никакой «карикатурой» здесь не пахнет.

Иностранцы в сцене - это художественный прием, с помощью которого возникает дополнительная возможность взглянуть на ситуацию и русского человека со стороны, извне. Оптика Пушкина такова, что предмет рассматривается одновременно с нескольких позиций, в ходе чего происходит наложение одного видения ситуации на другое. Этим достигается объективность взгляда на происходящее. Пушкин никогда не «болеет» за какую-то одну из противоборствующих сторон; он всегда над схваткой и стремится показать правду и неправду обеих сторон.

Два мира, два понимания долга. Но для русского воина – религиозно-нравственный выбор трагичен и мучителен, для иностранца его не существует вовсе.

В этой сцене помимо прочего звучит мотив противопоставления западноевропейского наемнического воинства с его кодексом служения («верность тому, кто платит - от сих до сих – в соответствии с условиями контракта», где духу отводится место на периферии сознания) служивому русскому воинству, которое без Царя и твёрдой веры воевать нормально попросту не умеет и не может.

Пушкин рисует поразительную картину: Россия и Запад смотрят друг другу в глаза и без обиняков говорят о друг о друге то, что думают. Для русских Маржерет - «лягушка заморская», «квакающая» на Русского царевича, «басурман», не вмещающий в себя смысла и трагизма сложившейся для православного русского человека ситуации. Каждая из сторон достойна сочувствия, каждая достойна порицания. Тут нет правых. Налицо два разных мира и вместе им не сойтись: если русский всегда поймет Маржерета и Розена, то иностранцы русских – едва ли. Иноземцы попросту не дают себе труда задуматься о поведении «этих странных русских».

Консультант настоящей работы И. Мухин высказался по сему поводу так: «Думается, Маржерет прекрасно понимает, почему именно бегут русские, полностью осознает причину их внутреннего духовного конфликта и одним словом именует эту причину. И в его “pravoslavvni” выражается в то же время гордость наемника-иноземца своим наемничеством, дающим ему независимость от Веры и личной преданности...

… А за плечами двух бьющихся ратей вьются ангелы и демоны».

Русские для Маржерета и соглашающегося во всем с ним тевтона Розена – «рвань окаянная», «сволочь проклятая», «презренные канальи», ноги которым служат лишь для того, чтобы удирать с поля боя. Матерым «профи» можно даже посочувствовать: им опять достался «некачественный народ». Как бы то ни было, а два странствующих по миру в поисках заработка капитана ведут себя как настоящие мужчины и воины, по-рыцарски: вид бегущего в панике войска не способствует укреплению нервов и поднятию настроения. Возникает соблазн бежать, пришпорив коня, и самим. Но, что мы слышим?

«Тысяча дьяволов! Я не сдвинусь отсюда ни на шаг! – восклицает Маржерет, обращаясь к Розену. - Вино откупорено, его нужно пить!» Советские комментаторы перевели эту известную французскую поговорку так: «Раз дело начато, надо его кончить».

«Что скажете на это?» – спрашивает Маржерет Розена.

«Вы правы», – отвечает французу скупой на слова немец. Он весь комок нервов, и вид бегущего русского войска тоже не добавляет ему ни оптимизма, ни бодрости, ни уважения к «товарищам по оружию».

Помимо прочего, затронута профессиональная честь и репутация обоих капитанов. Каково будет им смотреть в глаза друг другу, обратившись в бегство, хотя ретирады на войне вещь обычная, а порой и неизбежная. И кто таков в их глазах, для них, «матерых профи», воин-«любитель» Самозванец? «Браток», «бродяга», «хулиган из подворотни», «шпана», вынужденная волею случая «водить полки»! И уступить такому - не уважать себя, тем более, что он сущий головорез, которого непременно следует укоротить. А потому - вперед, марш!

«Сейчас мы его сделаем!»

Немногословный и упорный Розен берет инициативу в свои руки («немцы строятся», как гласит пушкинская ремарка): «Hilf Gott!»

Это выражение при всей его элементарности очень трудно перевести на русский язык, сохранив при этом его энергетику, и отчасти даже смысл. Дословно: «Боже, помоги!» Однако по-немецки это звучит резче и суровее, и адресатом его является не столько Господь, сколько сам немец. Это не только обращение к Богу, но и приказ себе самому, суровое присловие, а не мольба о помощи. Дежурный «лозунг-девиз».

Вот они, как на ладони – «парение и вес», «английский счёт», «французский блеск» и «немецкое упорство», о которых писал Поэт (с большой буквы) Ю.П. Кузнецов.

И где тут «шутовство» и «балаган», о котором говорят иные спецы, зарабатывающие себе на хлеб Пушкиным? Где тут издевка над иностранцами, «немцеедство декабристское»?

Куда больше смысла будет в утверждении, что «в сцене “Равнина близ Новгорода-Северского” содержится 239 слов, 1275 знаков (без пробелов), 1475 знаков (с пробелами), 48 абзацев и 55 строк». Во всяком случае, оспорить это будет проблематично.