Православный блог Голосов: 1 Адрес блога: http://theorthodox.dreamwidth.org/ Добавлен: 2012-07-23 18:00:27

Юлиан Отступник

2016-02-19 17:48:21 (читать в оригинале)

Обстоятельства жизни Юлиана, в период его молодости и воспитания, были тягостны. Юлиан, родившийся в 331 году, был, как известно, племянник св. Константина Великого. При св. Константине сам Юлиан, его отец и ближайшие родственники жили спокойно и безопасно. Но по смерти Константина в 337 г., когда воцарились три его сына: Константин II, Констанс и Констанций, тяжкая участь постигла дорогих для Юлиана лиц. Отец его и другие родственники немедленно были убиты, в чем подозрение падало на императора Констанция. Та же участь тогда грозила и самому Юлиану и брату его Галлу. Но Галла спасла от смерти его болезнь, которая, как ожидали, и без того должна была умертвить его, а Юлиан был пощажен по своей молодости, потому что ему тогда было семь лет. В этом возрасте Юлиан, конечно, еще не сознавал ясно того, что делалось вокруг него, не понимал грозивших ему опасностей и не сознавал преступности поведения лиц, виновных в смерти людей, близких его сердцу. Но когда Юлиан стал вырастать и понимать свое положение, тогда сознание своего сиротства, сведения о бедственной участи отца и других его родственников, также постоянные опасения за свою дальнейшую участь, конечно, должны были производить тяжкое впечатление на его живую душу. На 13 или 14 году жизни Юлиан вместе с братом своим Галлом отправлен был Констанцием в местечко Макеллу, в Каппадокии, близ Неокесарии. Там он прожил не менее шести лет. Внешняя обстановка его жизни была роскошна. Там находился великолепный царский дворец с банями, садами и источниками. Там Юлиану, как члену императорской фамилии, оказывали видимое уважение, его окружали раболепные слуги, ему давалось царское содержание. При этом прилагали заботы и об образовании царственных юношей. Но особенное приложено старание об их религиозно-христианском воспитании. Только каково было это воспитание? Уже одно то обстоятельство, что наставником их в истинах христианской религии был Евсевий, еп. никомидийский, человек замечательный своими интригами, свидетельствует о том, что религиозное воспитание Юлиана не могло быть удовлетворительно. Это воспитание было механическое и внешнее. Юлиан постился и молился, соблюдая праздники в честь мучеников, воздавал епископам обычное почтение, принимал благословение от подвижников, читал свящ. Писание в церкви, сделался даже чтецом, и по наружности должен был вести почти монашескую жизнь. Но эти вынужденные действия внешнего христианства в такой пылкой, живой и энергичной душе, какова Юлианова, могли иметь совершенно противное следствие, – именно они возбуждали не любовь, а неприязнь к христианству и склоняли Юлиана к тому самому язычеству, от которого его оберегали. Такое воспитание развило в Юлиане только скрытность, притворство и уменье владеть собой, для своей безопасности. Не доверяя подозрительному покровительству Констанция, будучи вынужден по своему положению скрывать свою неприязнь к христианству, Юлиан тем с большим одушевлением предался классическому образованию, которое в Макелле дозволено было Юлиану, хотя в ограниченных размерах, и состояло, по-видимому, только в изучении Гомера. Ритор Никоклес, по убеждениям язычник, успел внушить Юлиану большее расположение к изучению Гомера, нежели к изучению Библии, в которой он читал только буквы, а не дух и смысл. Потому Юлиан с неутомимою ревностию изучал теперь Гомера, а впоследствии Платона, Аристотеля и неоплатоников. Неохотно дозволяемое чтение их придавало оному двойную прелесть и все более увлекало его к язычеству.

После шестилетнего пребывания в Каппадокии Юлиан вызван был в 350 г. в Константинополь, где он продолжал свое классическое образование и занимался по преимуществу изучением литературы. Там риторике он учился у софиста Экиволия. Это был тот самый Экиволий, который при Констанции притворялся пламенным христианином, при Юлиане казался ревностным язычником, а после Юлиана опять объявил себя христианином и притворился кающимся. Простершись на земле пред воротами одного храма, он кричал: "Попирайте меня ногами, как соль обуявшую". Сколько любви к христианству мог внушить юноше такой воспитатель, – понятно.

Преданность язычеству и неприязнь к христианству скоро развились в Юлиане со всею силою. Император Констанций, будучи занят на Западе войною с узурпатором Магненцием, опасался оставить в Константинополе Юлиана, который стал привлекать к себе внимание многих и выдавался своими дарованиями. Посему Констанций позволил ему удалиться из Константинополя в Никомидию. Живя в Никомидии и других городах Малой Азии, Юлиан, несмотря на строгий надзор за ним, находил средства входить в сношение с более значительными представителями язычества, особенно неоплатоническими философами, риторами и жрецами, как, например, с Ливанием, Эдезием, Максимом Ефесским и Хрисанфом. Они усилили в нем языческое суеверие, и он постепенно делался тайным главою языческой партии. Отправляясь из Константинополя в Никомидию, Юлиан дал обещание не слушать Ливания, жившего там. Но недозволенное, конечно, привлекало его тем сильнее. В Никомидии он тайно посещал Ливания, ревностно внимал его наставлениям и с жадностью читал его сочинения. В Пергаме Юлиан сблизился с неоплатониками, где он встретил Эдезия, любимого ученика Ямвлиха. Но особенно сильное влияние на Юлиана имел встреченный им в Ефесе старый философ Максим. Он посвятил Юлиана в таинства экстаза и теургии. Вместе они ходили в уединенные храмы ночью, спускались в подземелья и видели мнимые чудеса, – явления различных божеств и духов, с устрашающею обстановкою. Об одном из таких путешествий согласно рассказывают блажен. Феодорит и Григорий Богослов. "Когда с своим наставником, вероятно, Максимом, взошел Юлиан в одно идольское капище, то там внезапно явились эти мнимые божества, или, как они названы у Феодорита и Григория, демоны. Ужас объял Юлиана; он в страхе положил на себе знамение креста, и демоны мгновенно исчезли. Тотчас он спросил своего наставника: "Что это значит? Неужели боги боятся этого знамения?" Но обманщик отвечал: "Не думай так, добрый человек, они ушли не по боязни, как ты говоришь, а по отвращению к тому, что сделано тобою". Слухи о таком поведении стали доходить и до Констанция, который около этого времени приказал умертвить Галла, Юлианова брата. Тогда Юлиан, для отклонения от себя опасности и подозрения, в страхе обстриг себе волосы и притворился, будто ведет монашескую жизнь. Однако же, Констанций продолжал быть подозрительным к Юлиану и приказал содержать его под стражею. Но за него ходатайницею явилась Евсевия, супруга Констанция, которая испросила Юлиану позволение отправиться на несколько месяцев в Афины для изучения философии. В Афины Юлиан явился уже готовым приверженцем греко-римского политеизма. Афины, эта образованная столица эллинского язычества, довершили приготовление в Юлиане пламенного приверженца и будущего защитника древнего многобожия. Там, вдали от дворца, среди множества людей, преданных язычеству, он менее имел побуждений к скрытности. Посему проницательные люди уже тогда видели в нем врага Христова. "Мне не предвещали ничего доброго в Юлиане, – говорит живший в это время также в Афинах св. Григорий Назианзин, – шея нетвердая, плечи движущиеся и выравнивающиеся, глаза беглые, наглые и свирепые, ноги не стоящие твердо, но сгибающиеся, нос, выражающий дерзость и презрительность, черты лица смешные и тоже выражающие смех громкий и неумеренный, наклонение и откидывание назад головы без всякой причины, речь медленная и прерывистая, вопросы беспорядочные и несвязные, ответы ничем не лучшие, смешиваемые один с другим, не твердые, не подчиненные правилам... Тогда же, как видел это, я сказал: какое зло воспитывает Римская империя". В Афинах Юлиан посвящен был в элевзинские мистерии и закончил тем свой переход к языческому культу.

Вскоре Констанций, по затруднительным обстоятельствам империи и по настоянию императрицы, несмотря на происки придворных и на свою собственную подозрительность, вызвал Юлиана из Афин ко двору, возвел в звание цезаря и сделал его правителем Галлии и всего запада империи. Там Юлиан из кабинетного ученого оказался искусным правителем и отличным полководцем, за что приобрел любовь войска и народа, провозглашен был августом и после того, по необходимости, чтобы спасти себя, стал к Констанцию в явно враждебные отношения. Констанций пошел было войною против возмутителя, но в походе умер; а Юлиан, за бездетностию Констанция, беспрепятственно остался государем всей империи. В этой войне Юлиан уже окончательно сбросил с себя маску. Выступая в поход, он открыто является полным язычником. Путь его в Константинополь был путем восстановления многобожия. Везде он отворяет языческие храмы и приносит в них жертвы богам.

Сделавшись императором, Юлиан окружил себя языческими мистиками, софистами, теургами, предсказателями, шутами и другими шарлатанами, которые со всех сторон собрались ко двору. В образе жизни Юлиана было много искусственности, гордости и самодовольства, а мало простоты и естественности. Вопреки примерам своих предшественников, Юлиан вел простой образ жизни философа и аскета и удовлетворял свою гордость и суетность презрением пышности и удовольствий царского положения. Он питался по большей части растительною пищею и воздерживался то от той, то от другой пищи, сообразно с мнимым вкусом того или другого бога или богини, которым посвящен известный день. Он ходил в простой и дешевой одежде, спал обыкновенно на простой постели или даже на земле, растил ногти и бороду, до пренебрежения требований приличия и чистоты. При таких цинических крайностях, он не приобрел себе удивления и похвал за свою извращенную простоту жизни, за лишения и самоотвержение, а сделался только смешным.

Замыслив восстановление язычества, Юлиан прежде всего возвратил ему прежнее, преобладающее значение в государстве. Он призвал ко двору разных философов, ученых, жрецов и гадателей; все гражданские должности, вместо христиан, стал замещать язычниками. И место христианского общества, окружавшего императорский двор и занимавшего разные важные должности, заступили теперь язычники. Покровительствуя язычеству, Юлиан языческим жрецам возвратил их прежние привилегии, изобрел для них источники доходов, отнимая их у христианской церкви. Сверх того языческим жрецам он доставлял содержание из государственной казны, освободил их от разных повинностей, а храмовым попечителям отдал отнятые у них хлебные запасы... Вообще он удостаивал всяких почестей жрецов иерофантов, тайнодействователей, служителей при идолах и оказывал всевозможное, всегда пристрастное, покровительство язычникам.

Возвращая, таким образом, прежнее значение язычеству в империи, Юлиан позаботился восстановить во всей силе и внешний языческий культ, – особенно для того, чтобы удобнее и скорее привлечь к язычеству простой народ, который поставляет религию главным образом во внешнем культе. Посему тотчас, как только в провинциях и в Константинополе Юлиан торжественно заявил свое отречение от христианства и переход на сторону язычества, он повсюду начал открывать языческие храмы, брошенные повелел исправлять, разрушившиеся возобновлять, перешедшие к христианам повелел отнимать, повсюду восстановлял древние обряды и городовые празднества. Отменив знамение креста на монетах и знаменах, Юлиан заменил его прежними языческими символами. Он повсюду воздвигал жертвенники, во множестве ставил идолов. Свои императорские статуи Юлиан, окружал изображениями богов, пред которыми всякий обязан был поклоняться, чтобы не быть обвиненным в непочтении к особе императора, стал заниматься призываниями, заклинаниями, гаданиями по внутренностям животных и по звездам. Но с особенною ревностию он стал заниматься и других возбуждать к жертвоприношениям. Он повелел солдатам и гражданским чиновникам посещать оставленные храмы и алтари, не забывал ни одного бога или богини, хотя сам наиболее предан был почитанию Аполлона, или бога солнца. Отличаясь бережливостию во всем, он для жертвоприношений не жалел и тратил самых редких птиц и целые стада волов и овец, так что самим его почитателям казалось, что волы могут исчезнуть в империи. Приняв звание верховного жреца, которое при его предшественниках было в пренебрежении, он с мелочною точностью выполнял все обязанности оного и выставлял на вид свою ревность к языческой религии. Всякое утро и вечер он приносил жертву восходящему и заходящему солнцу, или высшему богу света, всякую ночь – луне и звездам, а всякий день – какому-нибудь другому богу. Он благоговейно повергался ниц пред алтарями и изображениями богов, от чего не могли его удержать ни сильные дожди, ни непогода. Часто он в один день, окруженный жрецами и пляшущими женщинами-жрицами, приносил по сто волов, сам носил дрова, зажигал огонь, действовал жертвенным ножом и, как настоящий гаруспекс, собственною рукою исследовал тайны будущего в неостывших еще внутренностях жертвенных животных.

Юлианово язычество было не простым, натуральным, а искусственным и болезненным созданием. Оно представляло странную смесь философии, поэзии, суеверия и христианских элементов. Юлиан склонялся к христианскому монотеизму, когда признавал виновника (но не творца) мира, общего Отца и Царя всех, которого он, кажется, видел в Гелиосе, или боге солнца. Он его почитал более всех богов, так как Гелиос еще в раннем детстве привлекал Юлиана своим блеском: он освещает, украшает и радует весь мир своим светом, он есть центральный пункт всего мира и источник всякого добра и благосостояния. Но кроме одного, высшего бога, Юлиан признавал ряд низших – народных, городских и областных богов, которые начальствуют каждый над своею областью, признавал богов духовных и богов чувственных, которые облечены светлым телом, каковы суть звезды. "В отце всех, – говорит Юлиан, – все совершенно, а у частных богов одна сила преобладает над прочими. Так Марс управляет военными делами народов, Минерва властвует в военных советах, Меркурий заведывает над тем, что более хитро, чем смело". И разные народы, подчиненные этим богам, сообразуются с их существом и вкусами. Различие национальных свойств у разных народов служит для Юлиана главным доказательством существования областных, вообще специальных и подчиненных богов. "Пусть, – говорит Юлиан, – объяснят мне причину того, почему кельты и германцы так мужественны, греки и римляне, отличаясь мужеством и воинским духом, вместе с тем образованы и цивилизованы; почему египтяне искусны и ловки, сирийцы не воинственны и изнежены, но при этом умны, подвижны и остроумны? Неужели вы скажете, что все эти разности случайны? Точно так же между западными народами не легко найти людей, которые были бы способны к философии, геометрии или к другому какому искусству, исключая очень немногих, хотя они уже давно находятся под римским владычеством. Так непобедимы природные дарования, т. е. те дарования, которые врождены кому-либо богами". Еще в доказательство существования народных богов, Юлиан ссылается на различие языков. Кроме богов, Юлиан признавал еще гениев и героев. Считая себя избранником богов, для восстановления почитания их, он воображал о себе, что он находится в близких личных сношениях с Юпитером, Минервой, Аполлоном, Геркулесом, которые, при его разгоряченной фантазии, представлялись ему в ночных видениях, уверяли его в своей защите и сообщали откровения посредством снов, оракулов, внутренностей животных и разных магических искусств.

Юлиан старался заимствовать у христианства и усвоить язычеству нравственную строгость жизни, чтобы чрез то внести в оное дух и жизнь. Но все эти попытки были безуспешны. Юлиан чрез это показал только, против своей воли, духовное убожество язычества и признал превосходство и силу христианства. За свое подражание разным учреждениям христианской Церкви он справедливо назван обезьяною христианства.

Так, по подражанию христианской Церкви, он старался ввести тишину и порядок в языческих храмах и возбудить благоговение к ним. Он, например, писал, что "из почетной стражи никто не должен входить внутрь храма впереди жрецов, а кому угодно – позади; ибо едва кто переступил через порог капища, тотчас стал частным человеком". В этих случаях Юлиан и для себя не допускал никакого исключения. "В храмах должно не на императора смотреть, а помышлять о богах". Это правило Юлиан установил по поводу того, что он много замечал таких людей, которые почитали богов и приходили в храм для того только, чтобы угодить императору и быть им замеченными. Чтобы не нарушать благоговения, он не желал обращать на себя взоры других. Но по большей части он попадался на глаза своих почитателей, и они более думали о нем, чем о богах, или его только и ждали. Тогда обыкновенно громко раздавались приветствия императору, и он был этим недоволен. Посему он издал следующий приказ народу в Константинополе: "Если я неожиданно явлюсь в театр, то вы можете возглашать мне свои похвалы и приветствия. Но если я неожиданно явлюсь в храм, то храните спокойствие, и хвалы свои воздавайте богам. Или уже боги не нуждаются более в восхвалении их?"

И испорченное сословие жрецов, эту ненадежную опору язычества, он хотел улучшить, по образцу христианской иерархии. Даже самые общие идеальные понятия о священстве он заимствовал из христианской Церкви. "Справедливо, – рассуждает он, – почитать священников, как слуг Божиих, как лиц, посредствующих между богами и нами, которые содействуют тому, чтобы нисходящие от богов на нас блага дарованы были нам. Они приносят жертвы и молятся за нас". С этой идеальной точки зрения, он даже и в недостойном жреце предписывал почитать достоинство священства. "Когда священник, – по словам Юлиана, – приносит за нас жертву и молится за нас пред богами, тогда мы должны смотреть на него с благоговейным страхом, как на досточестный орган богов. Если бы священник был только дух, а не душа и тело вместе с тем, то он мог бы вести всегда одинаковую жизнь. Но так как этого нет, то нужно различать ту его жизнь, которую он проводит в священных занятиях, и жизнь частную. Точно так же и в своих понятиях о частных обязанностях жрецов Юлиан несомненно руководился правилами Церкви для духовных лиц. Так, по его наставлению, жрецы, как действительные посредники между богами и людьми, дожны чаще пребывать в храмах, заниматься священными действиями, не должны читать никаких безнравственных и скептических книг из школы Эпикура и Пиррона, но должны изучать творения Гомера, Пифагора, Платона, Хризиппа и Зенона. Они не должны посещать никаких увеселительных домов, также театров, заниматься каким-либо бесчестным ремеслом, а должны давать милостыни, оказывать гостеприимство. "Если эллинизм, – писал Юлиан к верховному жрецу Галатии, Арзакию, – до сих пор не достиг еще желаемого успеха, то виноваты в том мы сами, его последователи. Боги сделали для нас много хорошего, выше всякого желания и надежды. Несколько прежде никто не смел и желать столь важной перемены, происшедшей в короткое время, но думаешь ли, что довольно этого? Мы и не замечаем, что безбожие (так Юлиан называл христианство) особенно возрастает любовию к странникам, заботливостию о гробах умерших и наружною святостию жизни. Я думаю, что и нам поистине надлежит исполнять все это. И быть таким надлежит не только тебе одному, но и всем жрецам Галатии, которых то стыдом, то убеждением старайся делать добрыми. Если у иудеев никто не просит милостыни, а нечестивые галилеяне кроме своих питают еще и наших, то непостыдно ли, что свои от нас не получают помощи. Мы по беспечности срамим сами себя и еще более роняем благоговение к богам".

Из собственных сочинений Юлиана можно видеть, что религиозный индеферентизм служителей древнего культа доходил до такой степени, что их жены и дети открыто исповедывали себя христианами, чем навлекали на себя сильное негодование со стороны императора. В известном уже нам письме к галатийскому жрецу Арзакию Юлиан дает последнему приказание немедленно и без всякого снисхождения извергать из своих должностей тех жрецов, которые одни только оказывают почтение отечественным богам, между тем, как их жены, дети и рабы находятся в сообществе с галилеянами.

По взгляду императора, языческие храмы не должны предназначаться исключительно для совершения в них обрядов и церемоний культа, но в то же самое время служить как бы школою, где народ может получать религиозное обучение и слушать нравственно-назидательные наставления. С этою целию во всех языческих храмах, по приказанию императора, были устроены особые кафедры, с которых жрецы и другие особо для того предназначенные лица, облаченные в пурпур и с венками на головах, обязаны были читать отрывки из поэтов и философов, сопровождая свои чтения аллегорическим толкованием мифов и объяснением значения языческих мистерий и религиозных обрядов.

Естественно было ожидать, что описанная необычайная ревность Юлиана в деле восстановления и преобразования многобожия должна была встретить сочувствие со стороны языческого общества и рассчитывал на успех. Действительно, значительная часть народа и большая часть войска, благодаря различным средствам, употребляемым императором в деле религиозной пропаганды, не замедлили обратиться к древнему культу. Целые толпы честолюбивых и корыстолюбивых людей ради земных выгод, по свидетельству св. Астерия, епископа города Амасии в Понте, променивали свои религиозные убеждения "как одежду". "Какое множество людей, побуждаемых одними мирскими выгодами, отвратилось от Церкви и прибегало к алтарям богов, – говорит этот св. отец в одном из своих слов, дошедших до нашего времени. – Какое множество чрез приманку должностей дозволило склонить себя к отпадению. Обесчещенные и обремененные проклятием бродяг они теперь вокруг городов, на них указывают пальцами, как на несчастных, которые изменили Христу ради нескольких серебренников". Все эти люди при Константине Великом оказывали ревность к православию, в царствование Констанция были усердными приверженцами арианских заблуждений, в правление Юлиана – ревностными язычниками, при Валенте – снова последователями арианской ереси, наконец, в царствование Феодосия Великого – опять православными. Сам Юлиан сознавал, что обращение многих христиан к древнему культу было далеко не искреннее, так как оно являлось не результатом чистого религиозного убеждения, но только следствием одних своекорыстных расчетов и соображений. Те же самые убеждения разделял и жаркий панегирист императора, известный уже нам софист Ливаний. "Будь ревностен к богам, – писал он к антиохийскому префекту Александру, – и, насколько имеешь возможность, увеличивай число их почитателей. Но не удивляйся, если найдутся и такие, которые, принесши жертву богам, в скором времени станут раскаиваться в том, что они совершили. Среди народа они тебе повинуются, но по возвращении домой, под влиянием слез и просьб своих жен, быстро меняют свои убеждения".

Таковы были результаты необычайной ревности Юлиана в деле восстановления древнего культа, купленные столь дорогою ценою. При всех своих усилиях императору удалось только возвратить многобожию его прежнее государственное значение, а его приверженцам – их прежние права и преимущества. Далее этого не могла идти реакция, произведенная Юлианом. Сами представители языческой партии, возведшие его на императорский трон, в своих заветных мечтах в деле восстановления древнего культа не простирались далее возвращения ему одного внешнего значения, а себе прав и привилегий приверженцев государственной религии.

В сирийском городе Берите, во время похода своего на персов, Юлиан вздумал говорить речь к народному собранию, предметом которой служило увещание к ревностному служению богам. "Все присутствующие хвалили мою речь, – замечает по этому поводу император в письме своем к Ливанию, – но весьма немногие убедились ею. Даже большинство людей, по-видимому, до сего времени усердно преданных эллинизму, не замедлили явиться тем, чем они были на самом деле, и потерять всякую благопристойность и всякий стыд".

Раздражение и гнев Юлиана на холодность и равнодушие языческого общества к своей религии довольно рельефно обнаружились при следующем замечательном случае. В Кесарии, главном городе Каппадокии, христиане разрушили языческий храм, не встретив при этом случае ни малейшего сопротивления со стороны языческих жителей города. Узнав об этом, император пришел в страшное негодование и не замедлил разразиться самыми горькими упреками против язычников за то, что они не поспешили на помощь своим богам и не пожертвовали за них своею жизнию.

На первых порах языческие храмы были исправно посещаемы народом, войском и государственными чиновниками, частию из-за желания угодить императору, частию просто из любопытства видеть его небывалую религиозную ревность, равно как великолепие и блеск языческого богослужения и религиозных церемоний, давно уже не совершавшихся с такою пышностию. Но в скором времени все это вошло в свою обычную колею и языческое общество, не имея истинной религиозной ревности, бросило посещать храмы своих богов и религиозные церемонии. В самые торжественные праздники, посвященные тем или другим божествам, Юлиан не встречал ни жертв ни толпы народа. Его нередко можно было видеть закалающим собственною рукою жертвенных животных и участвующим в торжественных религиозных процессиях лишь в сопровождении немногих старых женщин. Но этого мало. Необычайная ревность Юлиана в деле восстановления древнего культа не только не находила подражания в язычниках, но нередко встречала со стороны последних иронические замечания. Для язычников казалось смешным, что император с удивительным благоговением, точностию и усердием исполняет все обязанности жрецов и низших храмовых прислужников, окровавленными руками роется во внутренностях жертвенных животных и с ловкостию настоящего гаруспекса читает по ним будущее. Они желали видеть в своем властелине лишь одного формального почетного покровителя их культа, верховного хранителя их законов и священных обычаев.

Юлиан не замедлил встретить полнейшее равнодушие и холодность к своему делу даже в тех самых людях, от которых более всего должен был ожидать поддержки при выполнении своих заветных планов. Представители языческой партии, окружавшие императора, и еще ранее вступления его на престол мечтавшие восстановить в империи религиозный порядок дел, предшествовавший Константину Великому; теперь, когда наступило благоприятное для того время, удовольствовались одним только возвращением политеизму прав государственного культа и соединенными с ним привилегиями его последователей. Известный уже нам философ Максим, имевший роковое влияние на перемену религиозных убеждений в душе императора и пользовавшийся теперь безграничным над ним влиянием, подавал другим соблазнительный пример в этом отношении. Он до такой степени полюбил придворную жизнь, что никогда уже более не расставался с нею в царствование своего ученика. Он постоянно носил дорогие роскошные одежды, окружал себя великолепною пышною обстановкою, в обращении с другими представителями языческой партии сделался необыкновенно надменным и гордым, так что доступ к его особе стал крайне затруднительным. Прочие языческие риторы, софисты и философы, окружавшие императора, не замедлили последовать соблазнительному примеру его любимца. Подобно Максиму, они преданы были исключительно одним только корыстолюбивым и честолюбивым интересам, требовали себе только почестей и денег и оказывали полнейшее равнодушие к осуществлению заветных планов императора. При ближайшем знакомстве с современным языческим обществом последнее теперь явилось в глазах Юлиана далеко не в том привлекательном виде, в каком представлялось оно ранее – в эпоху первой его молодости и первоначальных сношений с представителями языческой партии в Малой Азии. При таких обстоятельствах строгий и суровый образ жизни императора естественно не мог производить на окружающую его среду благоприятного впечатления, а только способствовал возбуждению в ней чувства неудовольствия своим настоящим положением. Риторы, софисты и философы, жившие при дворе Юлиана, в своих честолюбивых и корыстолюбивых требованиях решительно не хотели знать никаких пределов и никакой умеренности. Несмотря на различные почетные должности и звания, равно как и богатые денежные подарки, даваемые Юлианом своим друзьям, эти последние не замедлили поднять громкие жалобы на скупость и холодность к ним со стороны императора, открыто заявляя, что жестоко ошиблись в своих расчетах, что Юлиан много обещал им, приглашая к своему двору, но в то же время далеко не исполнил данных обещаний.

Сам Ливаний, жаркий панегирист Юлиана, горько жаловался на него за безучастное отношение и скупость к своим друзьям. "Не думаю, чтобы ты исключил меня из числа своих друзей, – писал он к императору, – хотя я один только до сих пор от тебя ничего не получил. Причина такого отношения ко мне понятна. Ты желаешь, чтобы во всех городах твоей империи процветало красноречие, которым образованные люди преимущественно отличаются от варваров. Итак, ты имеешь основание бояться, чтобы я, сделавшись человеком богатым, не оставил своего искусства, и потому считаешь необходимым держать меня в бедности, чтобы я не покидал моих занятий. Только таким образом и могу я объяснить твое поведение. Несомненно, что ты в видах общественной пользы не даешь мне никакой награды, и потому желаешь, чтобы за недостатком денег я был богат даром слова".

Народной толпе в скором времени прискучили однообразные обряды, процессии и пышные религиозные церемонии, которые были далеко неспособны возбудить ее инстинкты в такой степени, как театральные зрелища, битвы гладиаторов и травля диких зверей.

Особенно рельефно проявился разлад между Юлианом и современным ему языческим обществом в Антиохии, по случаю ежегодно совершаемого в городе праздника в честь Дафнийского Аполлона. Дафна составляла предместье Антиохии, расположенное в получасовом расстоянии от города, отличавшееся необыкновенною красотою и приятностию своего местоположения. По описанию, сохраненному Созоменом, знаменитое антиохийское предместье "было украшено большою рощею кипарисов, между которыми встречалось много и других деревьев, а под деревами земля, смотря по времени года, произращавшая разного рода цветы. Это место повсюду облегалось более как бы сводом, чем тенью, густота ветвей и листьев не позволяла проникать туда лучам солнечным. Не менее приятности и усладительности доставляли ему также обилие и красота вод, благорастворенный воздух и тихое веяние ветров.

"Там, по баснословным рассказам детей Греции, дочь реки Ладоны, Дафна, убежавшая из Аркадии от Аполлона, превращена была в соименное себе дерево. Но Аполлон и тут не оставил ее: он увенчивался ветвями своей возлюбленной, обнимал это дерево и более всего любимое свое место почтил долговременным пребыванием. При таком мифологическом значении предместья Дафны люди скромные почитали за стыд ходить туда, ибо положение и свойство того места влекло к наслаждениям, а любовное содержание басни при малейшем случае усугубляло страсть развратных юношей. Извиняясь баснословным рассказом, они сильно разжигались, бесстыдно отваживались на дела срамные и, будучи чужды скромности сами, не любили встречать там и скромных людей". В память мнимого превращения любимой нимфы Аполлона в Дафне был построен великолепный храм, особенно славившийся на всем востоке прекрасною статуею этого бога, державшего в своих руках лиру и золотую чашу. Строителем храма был, как говорило предание, сирийский царь Селевк, отец Антиоха, от которого город получил свое название. Кроме приятности и красоты своего местоположения, великолепного храма и стоящих в нем изображений Аполлона и любимой его нимфы, описанная местность в глазах антиохийских язычников пользовалась еще большим уважением потому, что там, как они думали, текла пророчественная вода Кастальского источника. Народная молва гласила, будто бы император Адриан, в бытность свою еще частным человеком, получил, при посредстве этого источника, предсказание о своем будущем политическом возвышении и восшествии на трон. Погрузив священную ветвь Дафны в воду Кастальского источника, он немедленно же получил, как гласило предание, знание будущего, прочитав свою судьбу на листьях погруженной ветви. Сделавшись императором, Адриан немедленно же приказал завалить Кастальский источник громадными каменьями и засыпать его землею в тех видах, чтобы кто-нибудь другой, при его посредстве, не мог получить одинаковое предсказание. Культ Аполлона, совершаемый ежегодно в Дафнийском предместье, отличался необыкновенными соблазнительными оргиями. На этот праздник стекались громадные толпы народа не только из одной Антиохии, но из самых отдаленных ее окрестностей и предавались здесь самому необузданному разгулу. С распространением христианства в Антиохии, значение Дафны изменилось для ее жителей. Развратный культ Аполлона мало-помалу вышел из употребления и не встречал уже более усердных поклонников, как было ранее. Цезарь Галл в период своего кратковременного управления востоком приказал запереть Дафнийский храм и неподалеку от него построил церковь в честь св. мученика Вавилы, пострадавшего за Христа в царствование императора Нумериана, и перенес в нее останки этого святителя. По прибытии в Антиохию, Юлиан с большим нетерпением ожидал наступления праздника Аполлона, в течение целых столетий совершаемого с необыкновенною пышностию и великолепием. Можно себе представить, каково было его изумление и разочарование, когда на этот праздник не явился ни один из жителей многолюдного и богатого города, исключая одного старого жреца, принесшего с собою в жертву Аполлону гуся. В одном сатирическом произведении Юлиан чрезвычайно красноречиво описывает необыкновенную холодность и безучастие антиохийцев к празднику своего прежде столь уважаемого бога и те горькие чувства разочарования, которые сам он испытал при этом случае. "В десятом месяце года совершается в Антиохии древнее празднество в честь Аполлона, – говорит здесь Юлиан, – на которое весь город и его окрестности должны были собраться в Дафну. Я оставляю храм Юпитера Казуиса и спешу в городское предместье, заранее ожидая быть свидетелем торжества, к которому способны были антиохийцы. В моем воображении представлялось множество жертв и благовоний, торжественные процессии молодых дев и юношей, облеченных в белые одежды – символ сердечной чистоты и непорочности. Но все это оказалось внезапно как бы приятным сновидением. Я вхожу в храм и не вижу здесь никого из присутствующих, не встречаю ни одной жертвы, ни одной лепешки, ни зерна фимиаму. В изумлении я думал, что все приготовления сделаны вне храма и что народ ожидает только моего приказания, как верховного жреца, для вступления в храм. В таком убеждении я спрашиваю явившегося ко мне жреца, какие дары город намерен принести Аполлону в настоящий торжественный день. "Ничего, – отвечал мне жрец. – Вот один гусь, да и того я сам принес из своего дома, город же не сделал никаких приношений". Жрец начал совершать жертвоприношение в честь Аполлона, но у него не оказалось при этом случае ни одного помощника, кроме собственного сына, стыдившегося помогать своему отцу и при самом начале жертвоприношения не замедлившего исчезнуть из храма. За несколько времени пред тем он тайно от своих родителей перешел в христианство и, несмотря на все угрозы и наказания со стороны последних, ни за что не соглашался возвратиться к отправлению своей прежней должности при храме". Чрезвычайно удивленный и огорченный такою холодностию и безучастием антиохийцев к своему уважаемому божеству, Юлиан не замедлил сделать по этому случаю сильный выговор антиохийскому сенату. "Постыдно, – говорил он, – что ваш столь многолюдный и богатый город гораздо менее заботится о своих богах, нежели какая-нибудь незначительная деревня в отдаленных странах Понта. Владея гораздо богатейшими общественными имуществами, вы не приносите в жертв