И начинает уставать вода. И это означает близость снега.

Ноябрьское время самое тяжелое - темное, хмурое, беспощадное. Весь лист облетел до веток, осыпался ржавой трухой, лежит под ногами мертвой собакой, не шевелится. Снега нет, нет снега, некому хоронить. Мертвые лица по мертвой скупой пустыне бредут. И неба серь, и слез гранит, и беззащитность Города в своей наготе до тихого, надсадного всхлипа, который никто так и не услышит. Перешагнут через кроткую графику агонии, не заметив, и дальше пойдут слепо по своим бытовым, привычным делам: зайти в ближайший к дому магазин за нехитрой снедью, отужинать остывающим взглядом, запить горькой микстурой, настоянной на черной надежде, бурой любви и блеклой вере, лечь в ледяную постель, не пытаясь согреть того, кто пятками рядом. Черные драконы в смоляные ночи правят миром.

 

В эти неуютные жизнью ноябрьские дни сильные уезжают в жаркие страны, к теплой воде, зеленой траве, яркому солнцу, что слепит зеницы... а слабые остаются. Остаются в этом времени выцвевших грез, неутоленных слез, рук плетью и опрокинутого в небо заплаканного лица. Такое подходящее время бывает в году только раз - грех упустить, пока жидкая вода не стала льдом, тихое, нешумное время подумать, взвесить на чаше, завалявшиеся в карманах с весны, слипшиеся леденцом, ценности, выданные кем-то там в начале года лицензии на яркость, беспечность, тахикардийное сердце, звенящий голос и глаза цвета фисташки, утопленной в карамели. 

 

По законам эволюции выживает не сильнейший, а тот, кто умеет приспосабливаться, выбрасывать из теряющего высоту дирижабля ненужное, неважное. Балласт.

 

Варю варево, прикладываю к пустотам душевным, к трещинам и лакунам. Черный чай, яблоко, апельсин, лимон - выжать руками до остатка, не жалея,  кардамон, гвоздика, черный перец горошком, корица, анис, имбирь, мед и ром - по вкусу, квантум сатис. 

Этот ноябрь будет и мной выпит, этот ноябрь будет и мной съеден. Ничего не останется, когда пойдет снег. Ничего, кроме низкого неба. 

 

Тэги: сезона, четыре