Видел сон: будто, гуляя по парку, рассказываю воображаемому собеседнику содержание другого своего ...
Добрый вечер, уважаемые друзья! Что Вы знаете о снах? Чем они могут вам помочь в вашей жизни? О чём ...
Снилось, что я вампир.
Сон был действительно сюжетным; я такие вижу не слишком часто. ...
5. Пять утра. Части тела, пущенные на свободу, соединились как им надо. Лежат разделенные, пока их ...
5. Пять утра. Части тела, пущенные на свободу, соединились как им надо. Лежат разделенные, пока их веничком, зажатым в доброй руке, аккуратно не пододвигают одну к другой в новый порядок.
Прикрытый во сне ли, в обиде, в истоме влажный глаз огромным веком - рядом с пяткой. Буратиний чуб, розетка уха, фрагмент ступни... Колено скрыто, но угадывается, как шар, накрытый платком фокусника. Умело брошенное одеяло разделяет части тела слепыми зонами, разрывает и намекает на взаимодействие.
Картина Пикассо. Хаос? Может быть. Но как утверждать, что здесь нет еле ироничного присутствия!..
Веко подрагивает. Летом за окном - уже светло, но людей почти нет. Подглядывать и видеть можно и в остальные часы, но в этот - легче всего. Для новичков.
6. Настырные дела дня иногда дотягиваются и сюда. И тогда приходится терять невинность, идти занимать место в будничную очередь. Например в поликлинику, за талоном к зубному.
С шестерки начинается процесс бесконечного деления, копирования. Фракталы. Морозные узоры на стекле. Это, конечно, красиво, соблазняет, - смотри какие лопухи, хвосты павлиньи! Чего же тебе еще надо, коханый?
Да ничего! Мертво оно, как фильтры в фотошопе.
7. Стылая дрожь.
Надо было вставать в пять!
Там ты был еще себе хозяин. А в семь - уже необходимость. Времени ровно, чтобы успеть делать обязательное. Во рту затолкнутое туда вареное яйцо и далее по списку.
Не выломиться. Включен приемник, сейчас - уже чтобы отогнать тишину пятичасового утра. На ходу - взгляд в окно, и свежие мысль и глаз бывают не по будничному остры. Но миллионы - в строй! Популярная цифра. Из приемника – попса и новости, жестко проложенные блоками подготовленных рубрик и рекламы.
8. Дядя Вася жил в Москве. Два или три раза появился в деревне. Казался огромен, но то не так, - по дедовой линии высоких не было. Просто был толст, непропорционален. Весь - большая голова и громадное пузо! В городской жизни работал начальником. Был шутлив. Его слышали за два дома в обе стороны. Знал необычные словечки. "Рубать" - в молодости служил моряком. С ним - всегда заговор. Привозил подарок. "Хотел телефон на проводе со звонком. Не оказалось", - и достал настольную игру "Поймай рыбку". Опускаешь за ширмочку с нарисованными на ней рыбами и водорослями удочку с ниткой и магнитом на конце, вытаскиваешь фигурку рыбы. Плотва, щука, окунь... - кто наберет больше очков. Но "просто забрасывание" и ожидание характерного щелчка "когда клюет" были интереснее, хотя и было понятно, что "просто" примагничивается. Телефон, живой, настоящий, со звонком, и чтоб в трубке слышался голос, пробежавший по проводам, вспоминался, но изредка и без сожаления, как несбыточное, как что-то из далеких пределов, где "магнитные линии".
А в другой раз привез компас.
На воде был умел, свободен. Мог «лежать». Посередине реки лежал голым, бесстыдно раскинув конечности, и медленно двигаемый течением. Над водой, намагниченные, выступали части тела, лицо, пузо... Глядел в вечереющее небо, совсем забыв про нас на берегу.
Курил. На щеках, свечением изнутри, - фиолетовый пушок. Изнутри же, из темных недр, и влажный кашель.
С удовольствием напивался.
Храпел колоссально, раскатывая дом по бревнышку!..
О о О О О о о о-ктава, раскатистая, как его храп...
Умер от рака.
...впрочем, пора на работу.
9. На улице - дымка и невидимое еще солнце откуда-то справа из-за пятиэтажек. Громадные, с острыми границами поля на земле - тени от домов - слепые, темно серые. На самом деле они пунцовые, и если браться рисовать, то надо к черному и белому примешивать красный или синий. Да хоть бы и желтый. Это всегда так неожиданно, - когда понимаешь, что то, что на обычный взгляд кажется посторонним, на самом деле является единственно правильным! Будто внезапно и легко складывается разорванная картинка, и всё заходит в пазы и вдруг поет. Это веселит... И очищает организм от шлаков.
После полутемного подъезда свет бьет по глазам. Они - в щелки. Утренняя улыбка идиота становится гримасой. Тут и без того не все в порядке с лицом. При фотографировании, когда ему надо "придать выражение", помимо прочего всегда приходится, не размыкая губ, чуть приоткрывать рот, делать щель между зубами. Иначе, нижняя скула уходит вперед, и обнаруживается прикус. Как у девятки. При от природы близко посаженных глазах и глубокой вертикальной морщине между ними на лбу - мрачная картина. Впрочем, морщина иногда разглаживается, глаза неожиданно оказываются добрыми (скажу больше - другими быть просто не могут!), уголки губ уходят чуть назад и вверх, и из-под них показываются два острых, смущенных вампирских зуба.
Около дома, до его угла – самое любимое место дороги. Кусты у подъездов, детская площадка с липой посередине. Дальше трансформаторная подстанция с надписью красным во всю стену: Майя, я тебя люблю. Твой Zёма… Левее торец панельного дома. Около него черемуха. Когда она весной зацветает, и воздух почти всегда холодает, я удивляюсь и радуюсь этой взаимосвязи. Мне нравятся слова «черемуховые холода», я почти злорадствую, когда сбываются народные приметы. Хотя, верю, что им есть научные объяснения.
Так что там происходит на наших лицах, этих райских, утерянных для нас пейзажах?.. Что в них усматривают другие? Ну, уж не то, что б мы хотели. "Наружу" то, что мы старательно изнутри конструируем, безжалостно превращается в совсем другое.
Видео - это магнитное изобретение нашего века новостей - хладнокровно демонстрирует фальшь. Потому так за себя неловко. Мы думаем, мы такие. А мы пронизанные и больные.
И все-таки утро! Фиг с ним, с выражением! Пока оно, угрюмое, озабочено сверкой по карманам ключей и зажигалок, лоб, не тот, который снаружи, а который внутри, разглаженный, честный, безгрешный, спокойный, - этот лоб - в блаженном утреннем небе.
Я умру солнечным прохладным утром. Не позже девяти. На улицах будет мало народу. Будет не страшно. Только грустно.
А больше я вам, буржуинам, ничего не скажу!
10. Первая годовщина. Десять лет, как тяжеленькая свинцовая битка в ладошке. Ядрышко, драгоценность - ладно, уютно сжимаю, прячу... Десять лет. Понимаю, что теперь они во мне останутся навсегда, прячусь сам в темном коридоре нашей громадной коммуналки во встроенный в стену шкаф. Сижу тихо. Слушаю.
Десять, 10. Уже видны зеленые дали дня. Через прогалину в сосновых лапах - луговина, речка, дальше пригорки, поля с мерными копнами убранного хлеба, сизое небо, сулящее дневную жару... Уже видно откуда идем и куда придем, все видно, и незаметно вздымается и опадает округлый бок коровьева бока матушки-земли.
11. Сладкая сердцевина утра. Тихий промежуток с лечащим действием. Радость становится спокойней, злоба глохнет, боль тупится. Обязанности даются легко, время - как воздух. В одиннадцать мы среди своих. В одиннадцать мы под защитой. Чай. В начинке нет-нет да и попадаются целые кусочки ореха.
12. Полюс. Притопали и - мимо... Но дальше некуда, потому что это будет уже отдаление, и в небе то ли черное в белой короне солнце арктики, то ли белое в черном мареве солнце африки. Оно же, темно-красное, бесцеремонное - брызгает, мажет наотмашь. Как ребенок рисует. Пачкает, ляпает неаккуратно. Ликует. Но подглядывать за токованием духа - смертельно опасно! Вваливаемся в день.
13. Предбанник. Хозплощадь. Технологическое пространство без запаха и ветра. Кинговщина. В Лангольерах всегда было 13 часов. И вообще, 12-13 - чересполосица. Солнце - и рядом серый день. Одна суетня, морок и топочение. Быстрее мимо! От греха подальше.
14. Старая графиня сидит перед зеркалом. Мы считаем ее уже глупой, все старики - выжившие из ума. Но она видит все, даже наши мысли, или нет, не так - она дает нам право на собственные мысли, догадываясь, что они могут быть, всякие. Длинный нос, круглое зеркало... Она сидит перед ним всегда. Она смотрит туда даже когда с кем-то разговаривает. В зеркале она смотрит внутрь чего-то. Это заменяет ей телевизор и делает редкими выходы на улицу. Гм, куда идти? Она и так всё знает.
Последнее время я бывал тут наскоками. Шальной, взволнованный, давался ее распорядку: новости по приемнику, в сарай за дровами, топление печки, тарелка супа с вкусным привкусом приправы из пакетика, соль в стопочках между рамами. Но в моем настроении было снисхождение, главное происходило не здесь! Остаться, чтоб что-то в жизни этим изменить или измерить, - нет, это в голову и не приходило!
Это сейчас всплывает, что была старой девой и когда-то работала модисткой. Смогла бы помочь? Смогла бы помочь обмануться! Это ли не главное.
15. Потягушечки, и уже откинута одна рука. Секундное счастье.
Где-то в это время там, на задах, в тени от потемневшей бревенчатой стены вечно актерствующий Чистозвонов оказался обыден и даже вроде немного испуган и оттого, наверное, - зол. Потревожили! Застукали. О чем был разговор неизвестно, но он стал собираться, складывать раскладушку, засовывать под мышку все время раскрывающуюся книжку. Лежал? Читал?! Спал?!! Разве это можно делать по собственной воле?.. Он лег, никого не спросясь, отдыхать в какой-то из послеобеденных моментов своей неизведанной взрослой жизни, которой доживет до вечера, ляжет спать. Завтра - новый день, и новые позволенные желания. А мы гуляем до упора, до тех пор, пока не позовут домой.
Позже. Компания мальчишек все время осваивала новые места для купания. Ну, вот то, у моста. Или за Пятаком. Важно, чтоб была глубина, и тогда можно было нырять. В извилистой, мелкой речке места с глубиной были ценны, каждый год на разных участках, что зависело от половодья, которого мы не заставали. Отыскивалось такое место быстро и становились гвоздём сезона. Следующей весной случалось новое половодье.
За Пятаком место было глинистое, мутное. Ныряли с разбега, с берега, который крут. Чистозвонов - старше и потому длиннее всех. Не прыгает. У него единственного - полотенце. То лежит на нем, а то встанет, завернется и потом резко раскрывается, говоря при этом что-то непонятное: "Обнаженная Маха...", и все ходит, ходит между нами петушиной, балетной походкой, потрясывая красивыми ляжками. Временами вдруг заговаривал патетично, будто со сцены.
Еще позже. Остановились посредине деревни, разговариваем с ним, а он крутит в руках ключи с потрясающим брелоком-пистолетом и - обладатель такого сокровища! - фразы произносит жеманные, с эвфемизмами, на которые сам тут же и разражается ржанием. У него какие-то дела со студентами из летнего лагеря. Идет туда, вечером - большой костер, а он - конферансье. "Вы не хотите выступить?" Выступить? Страшно... Но вдруг захотелось стремительного признания. Мы - это трио. Долговязый Игорь, Серега и я, самый младший и маленький. Орем на деревне песни, сидя у амбаров, в три гитары рвем струны.
"А сейчас, сюрприз программы! Трио из деревни! Песня про геологов!" Встали лесенкой дураков, сзади - костер. Серега остервенело задергал две струны в отрывистом риффе, квадратом позже на своем "басу" вступил я. Игорь на "ритме" вступал третьим. Он вдруг задергался, вперед-назад, вперед-назад, складывая и разгибая в коленях ноги и извиваясь в такт ритму всем своим болезненно-тонким телом. Это стало сюрпризом и для нас. "Геологу на свете жить нелегко. От дома он все время далеко. В дороге он все время, все время в пути. И тысячи килОметров позади". Закончили. Овации. Костер горел, концерт продолжался, и мы ходили как звезды!
Подошел Чистозвонов. Шепнул Игорю, как самому старшему, что-де лучше уйти, собираются бить. Не придали значения, остались. Игоря побили сильно. Серегу не тронули, он был среднего роста, стандартен и трудноопознаваем. Я вблизи казался, видимо, совсем ребенком. Вместо меня избили другого, такого же низкорослого, но по комплекции уже подходящего для битья. Я видел, как его отозвали в сторону и куда-то увели. Обознались.
И вот тут мы испугались. В деревню шли темным лесом, через болото, подолгу стояли, прислушиваясь, присматриваясь. Боялись засады.
Слово за слово...
Асфальтированная дорога пологой ложбиной. Тут машины обычно разгоняются, показывают спину, уносятся на подъем, дальше... Тротуара нет, деревьев нет, тени нет, не спрятаться! Наглое автомобильное место. Солнце. Пыль. Дрема. Страна, страна... Три часа пополудни. Чистозвонов дремал, все дремлют, бросив мир, и хочется перекрыть дорогу, не пускать, защитить, потому что взять нас сейчас легче всего. Время суток, когда "плохие" места становятся опасны, и расширяются зрачки. Не шути!
Я здесь живу. А вот вы, которые в автомобилях, где вы живете?
В своих автомобилях?
16. Там же. Часом позже. В истекшем промежутке миновали невидимую границу между днем и вечером. Дом, стоящий на повороте, в шестнадцать уже в тени высоких лип, что на противоположной стороне дороги. Сзади дома, за покосившимся забором, сад, в саду сливы. Мальчишки. Белобрысый (в сумерках они все белобрысы) на переднем плане, ближе всех, самый любопытный, поднимаясь на цыпочках, заглядывает то ли в глаза, то ли в объектив видеокамеры. Жует. Что жуешь? А вот, - гордо показывает сливину, сорванную, видимо, в саду (кто-то из них на заднем плане еще перелезает через забор), стирает с нее грязными пальцами пепельный налет и весело отправляет в рот. О, эта счастливая безалаберность на фоне вечерней задумчивости!.. Цифра "шесть" задумчиво отходит... Когда-то и ты был таким, а теперь...
17. ...а теперь, и сумерки, и сливы, и мальчишка - все накрыто пеплом, и ты сам уже еле различим в сумерках, - внезапно понимаешь, что жизнь текла-текла незаметно и больше чем наполовину уже вытекла, и, что самое страшное, продолжает вытекать дальше, и дырку не заткнуть. А лучи заходящего солнца упругими стрелами лежат высоко над деревьями и бьют в отдаленные части ландшафта, и те становятся все красней...
18. Там же. Пешком по обочине до тропинки, что уходит влево, юркает между кустами боярышника и поднимается к домам, к прогалине между ними, под лиственницы... Оглянуться. Пластиковая стена кафе как белая одежда на южном, загорелом теле. Из щели между домами вылезают сумерки этой стороны и рассаживаются в только для них построенную, еще некрашенную беседку. У них нюх на беседки. Рассаживаются кто на лавку, кто с ногами на спинку, посмотреть на пустыню частной автостоянки, которая и сделала их такими, на отсвет далекого заката на небе. Покалякать. Ну что, наливай! Пусть ты и не их, пусть ты просто проходил мимо, но если не выламываться и быть искренним, можно даже получить свою долю, чуть меньше трети общего стакана.
Да я вот здесь живу, недалеко, в пятиэтажном доме на перекрестке.
Угу.
Окна мои тоже выходят на эту сторону, на сторону заката, и в них сейчас тоже, наверное, отражается красное небо. И кажется, что дома никого нет. И он как атомный ледокол «Ленин». А потом зажжется свет, и это значит, что кто-то либо пришел, либо закончил сумерничать.
Угу. Будешь еще?
А потом зажгутся фонари на улице, и они будут освещать снаружи кроны деревьев, а тот свет из окна будет светить будто бы изнутри кроны и будет казаться, что он там в кроне живет. Живет, как может, и светит, как может, эти уличные фонари такие яркие, с ними тяжело спорить, но оттого и свет изнутри - совсем как живой, мерцает, а свет фонарей - техническое благо.
Угу.
На самом деле, хоть он и живой, и хоть я никогда от него всерьез далеко не отдалялся и словно держал всегда в поле зрения, знаете, как в детстве, подсознательно гуляешь в зоне слышимости крика "Пора домой!", хоть это и так, меня мало что с ним связывает. Отец, мать. Это были люди, с которыми, так уж вышло-выпало на этом свете, я был вынужден находиться рядом. Тут было больше скорее долга. Интересно, в каком возрасте я перестал их называть папой-мамой? Как-то вдруг стало стыдно произносить эти слова. Ей богу, иногда это горящее окно казалось мне слюдяным окошком керосинки.
19. Кривая ухмылка из-за спины. В компании играют роли.
Если, уходя, в расстройстве или просто срезая путь, не идти дворами старых шлакоблочных двухэтажек, виляя между стволами старых, в кронах беспорядочно разросшихся, опасно нависающих громадными дугами веток над проводами и кровлями, лип-кленов, между пнями их, уже отживших, между длинными прямыми маршами доживающих сараев, - если не идти этой короткой, но тоскливой дорогой, а свернуть влево на дорогу длиннее, тем самым, эту тоску, сумрак и опасность будто сознательно обходя, дойдешь до одной пяти- и двух девятиэтажек. Они - недавние, почитай совсем новые, строительство их помнится. А до них тут был овраг с прудом и ручьем. Ручей пустили в трубу, пруд и овраг завалили мусором и землей, как могли распланировали местность и возвели эти три скалы, две громадные и одну меньше. И живут тут кочевники, встали, где ночь застала; нет-нет, да и хочется вдруг повыть с балкона на звездное небо.
20. Впрочем, если кто-то тоскует - вот путник, рюкзак. Как профессионально упаковано, ни завязочки какой лишней, преступно бьющейся!.. Европа. Скучно.
Зато ровненько. Привал. Можно отдохнуть и отдышаться. Никто не нагрубит и не устроит истерики.
21. Отзвук тройки. Вот, оказывается, из чего она состоит, вот что одаривает ее способностью тр-трещать и резать. Эта ноющая, еле плетущаяся за двойкой единица. Иногда волоком. Двойка, в приверженности порядку и долгу, умоляет напрячься последний раз, дотянуть до блийжайшей границы четверти. Обманывает, впереди будет еще целая четверть круга, но об этом лучше не думать. Единица просит бросить ее и идти одной, потому что вместе ни не, и погубят дело, и надеется, что та ее не бросит. Кино про войну. Таки-доходят. Хором гордо: "Мы в паре". Двадцать-один "в тылу врага". Так, всё! Снимаем следующую серию! "Хороший-плохой полицейский".
22. О чем предупреждают ДЕСЯТЬ? О том, что они не столь и добрые, о том, что они все-таки 22. Две четные. Придавит, мало не будет. К вечеру станем кроткими, прислушиваться будем да ничего не услышим. Храни нас бог.
23. Крайний срок. Сейчас время начнет заворачиваться в себя. Звонок в дверь как игла под ребра. Кого еще!.. Компания навеселе. Обознались квартирой. Медленно затворяю дверь, делая щель на лестничную площадку все
уже. Оборачиваюсь. Не дать смазать тщательно разложенные эмоции и предметы, как в ритуале харакири. И не упустить момент.
24. Запахи нужных мыслей находятся где-то между страницами недавно читаных книг.
Двадцати пяти не будет. Скребемся о стенку реальности. Казалось бы, при таком разнообразии средств, этих - всего двадцать четыре. Удивительная нелюбознательность.
Сбрасывается счетчик.
1. Остров Пасхи.
С чистого листа. Итак, список. Первое...
Стоять над бездной и медленно падать, подкошенному, не согнувшись. Задерживать дыхание и вдруг начинать дышать в этой воде, похожей на молоко. Заглядывать под складки жидкости, под закрученную, застывшую алебастровой лепниной волну в ее чистую, таинственную полутень, уходящую в очередной оборот. Только глазом, рукой - боязно.
Или она может оказаться водой в бассейне, то есть почти и не водой, и ты плывешь, плывешь в ней, как заведенный, потому что надо же в этой игрушечной воде что-то делать, и обнаруживаешь рядом какого-нибудь жителя соседнего дома, которого видишь часто на поселке, но проходишь мимо, не здороваясь, будто не знаком, а тут вдруг поздороваешься, и он мотнет тебе головой, и ты, в очередном толчке собрав у себя на носу валик воды, даже пробулькаешь, чтоб поддержать разговор, что-то вроде "Уппф", но потом, в раздевалке не произнесешь уже ни слова, и на улице при очередной встрече опять не поздороваешься, отвернешься на что-то тебя заинтересовавшее, потому что в глаза глядеть неловко...
Итак, первое...
2. Жизнь тотально банальна.
Средняя полоса России. Немудреная учеба, подруги, бухгалтерия, возможно, короткий промельк чего-то такого, что называют счастьем, семья, дети, будни-кастрюли, внуки, квартира в панельном доме, проблемы с весом, расхожие представления, пенсия, сумка-тележка, лавочка у подъезда, наследство в виде разваливающегося дома в деревне в тридцати пяти километрах от города, машина внука, смерть мужа, огород, смерть.
Школа, техникум, невнятные мечты, первая девушка, что-то такое, что называют любовью, работа, костюм, женитьба на другой, машина, близкий друг Толян, неудачная попытка замутить свое дело, "левак" в гараже на диване, пиво, новая работа, ремонт в квартире, опять новая работа, опять ремонт, опять новая работа, уже охранником, зачем-то строительство около этой развалюхи в деревне кирпичной терраски, внезапно - инсульт, палочка, смерть.
3. Мнимые объекты. Не видел, но постигаю.
Призеры фестиваля рекламы "Каннские львы". Старое кино. Толстая, циклопообразная бабища откуда-то из фильма про Синдбада грозно топит корабли, добирается до того, в котором, как заморские пряности, везут тальк от пота. Смена плана. Пещера. Холм белого порошка. Великанша. У входа, случайно увиденный ею смуглый араб. Он думает, что сейчас умрет. Великанша поднимает в замахе руку и внезапно тонким голосом произносит что-то необходимое по сценарию, тычет под мышку белым тампоном, тычет и еще куда-то в складки живота, поднимая клубы талька. Чрезвычайно довольна и великодушна. Араб, суть да дело, смывается. За что наградили? Не за эту же глупость. За стерилизованную картинку, за подрагивание изображения и неровные оттенки серого. За пустоту.
Из такой пустоты вывалились однажды три наши координаты. И повернулось, обратилось наружу лицо, и осветилось. И получились тени.
4. А недавно, всем коллективом, на автобусе выбрались куда-то подальше областного центра. Вечером, после насыщенной экскурсиями программы, уселись на воздухе за длинным столом около санаторного, 50-х годов, корпуса. На траве, в покрытой кочками ложбине было сыро. Ножки пластмассовых стульев разъезжались. Травили помаленьку. Выпивали. Всяк старался подхватить и сказать перед всеми остроумное. Гоготали. Но как ни кучерявь, нет-нет да и поднималась холодная тишина. Тут уж ничем не помочь. А потом опять шум, опять скука. Встал, сославшись на усталость, попрощался и медленно, чтобы не подумали, что пренебрегаю, ушел. У входа в корпус оглянулся. Сидят неподвижно вокруг стола. Кто-то глянул вослед, кто-то снова начинал гоготать, кто-то и не заканчивал. Ну и слава богу!
Серые казенные простыни! Спать.
Впрочем, тут возможны варианты.
Два плюс один, да плюс еще один. Последняя единица определенно избыточна. Появились элегантность и зло. Между перекладинами-единицами, как гостиничная простыня, натянуто серое полотно океана. На его лавкрафтовом дне лежит нетронутый ужас.
Кажись, подумай люди на земле, все-до-единого разом (как-то так подготовиться, условиться, ...
