Потсдамская конференция состоялась в Потсдаме(Германия) во дворце Цецилиенхоф с 17 июля по 2 августа 1945 года с участием руководства трёх крупнейших держав антигитлеровской коалиции во Второй мировой войне с целью определить дальнейшие шаги по послевоенному устройству Европы. Встреча в Потсдаме стала последней для лидеров Большой тройки Сталина, Трумэна и Черчилля (которого в последние дни сменил(...)

Жизнь нашего героя — это эпоха в жизни нашей страны. Журналистский штамп, скажете? А вот и нет. Более того, Валентин Фалин был непосредственным участником главных событий, определивших судьбу не только СССР и России, но всего ХХ века. Это холодная война со всеми её подковёрными интригами, это карибский кризис, поставивший мир на грань ядерной войны, это возведение Берлинской стены, почти на тридцать лет разделившей Европу, И Пражская весна, и падение стены 9 ноября 1989 года... Фалин успел поработать и с Хрущевым, и с Брежневым, и с Андроповым, и с Горбачевым... Словом, история получилась долгая.

— Валентин Михайлович, в 1945 году, отпраздновав победу, вы поступили в МГИМО. А по завершении учебы — опять Берлин?

— Да, меня определили работать в Советской контрольной комиссии, курировать отношения между ГДР и ФРГ.

— Высокое доверие, если учитывать, что в партии вы не состояли...

— В 1944 году товарищи на заводе выражали готовность дать мне рекомендацию. Поблагодарив за доверие, я взял паузу. К тому имелись причины. Сестра матери — Александра, ее дочки и муж, начальник оборонной стройки под Хабаровском, попали под репрессии. Родители обходили эту историю глухим молчанием. Александра Васильевна с детьми оказалась в беспросветной нужде где-то неподалеку от Москвы, а ее супруг канул в Лету. Что мне было говорить бдительным партийцам? Лгать не был приучен, отрекаться не в моем характере.

В Берлине подстерегало еще одно испытание. Сотрудник Института современной истории, который я опекал, сидел в одном концлагере с Яковом Джугашвили и являлся свидетелем его гибели. Сын Сталина бросился на колючую проволоку, а эсэсовский охранник прошил беглеца автоматной очередью. Этот сотрудник готов был показать точное место расстрела, поведать прочие детали. Послали телеграмму в Центр. Ответа нет. Повторили информацию. Нам дали понять, что тема закрыта.

Вскоре мне предстояло познать и другие откровения...

— Оказались «французским шпионом»?

— ...В 1951 году я отправился из Берлина в отпуск, решил навестить в Тбилиси своего друга. Это недельное пребывание в столице Грузии противники его отца, министра внутренних дел республики, использовали для того, чтобы пристегнуть меня к «мегрельскому делу», а именно к сговору «грузинских изменников» с турками на предмет засылки диверсантов на советскую территорию. В этой инсценировке я фигурировал в качестве резидента французской разведки.

Командировка в Германию прервалась из-за моей болезни, и в 1952 году я был зачислен в комитет информации при МИД СССР. И что примечательно: меня разрабатывали как французского шпиона, а я работал в комитете информации. Только после смерти Сталина это дело было прекращено, когда Берия посадили.

— Самое подходящее место для агента!

— В действительности комитет подчинялся не МИДу, а секретариату Сталина и занимался подготовкой аналитических записок для генерального секретаря, копии которых по согласованию с Поскребышевым могли отправляться отдельным членам Политбюро.

— Комитетом руководил Молотов?

— Молотов председательствовал в «большом» комитете информации, созданном после войны и вобравшем в себя все разведслужбы. Вскоре, однако, обнаружилась нежизнеспособность подобного конгломерата. Спецслужбы вернулись на круги своя. От комитета информации отпочковался аналитический центр. Его де-факто повел Иван Иванович Тугаринов. Человек эрудированный, вдумчивый и, что особо ценно, умевший отстаивать свое мнение. После кончины Сталина комитет обслуживал новое советское руководство. В апреле — мае 1953 года нам было поручено спрогнозировать расклад сил в контексте предстоявших выборов в бундестаг ФРГ. Прогноз был такой: ждать принципиальных перемен не приходится, шансы социал-демократов одолеть ХДС/ХСС минимальны, и если даже они бы взяли верх, то выскользнуть западным немцам из-под американского каблука все равно не удалось бы. Тугаринову звонит Берия. Зная, о чем речь, Иван Иванович пригласил меня в кабинет.

«Мои сотрудники, — говорит Берия, — докладывают, что шансы социал-демократов предпочтительны. А ты утверждаешь другое». Тугаринов шепотом спрашивает: твердо ли мы стоим на своем. Я киваю: мол, твердо. Берия раздражается: «Почему не умеете понятно обосновать свою позицию, заставляете членов Политбюро гадать?!» Бросаю реплику: «Может, не стоит беспокоить членов политбюро нашими бумагами, раз им трудно разобраться». Тугаринов делает мне знак, чтобы я прикусил язык. Из трубки слышится гневный голос: «Кто тебе, Иван, суфлирует?»

Если бы Берия узнал, что суфлирует «резидент французской разведки», то, наверное, раздробили бы меня на атомы...

Подоплека бериевской реакции сводилась к следующему. После смерти Сталина он решил, не извещая коллег по Политбюро, интерпретировать на свой лад некоторые из инициатив усопшего вождя на германском направлении. А именно: прикидывал, какую плату можно выбить у Вашингтона и Лондона за объединение Германии на их условиях. Через Судоплатова Берия задействовал «личных агентов». В ФРГ это были Ольга Чехова, князь Радзивилл и другие. Хрущев использовал самоуправство своего соперника, замыслившего сдать «социалистического друга» — Германскую Демократическую Республику, для того, чтобы разделаться с ним.

Для ясности: идея объединения или, точнее, неразделения Германии изначально принадлежала Сталину. Он находил, что раскол этого государства противоречит стратегическим интересам Советского Союза, и собирался даже отстранить Вальтера Ульбрихта от фактического руководства СЕПГ за чрезмерный догматизм.

Нынешнее поколение немцев подзабыло, кому нация обязана почти полувековым расколом. Напомню. На Потсдамскую конференцию президент США Гарри Трумэн приехал с набором сценариев расчленения Германии. Но они так и не были извлечены из портфеля его главного советника адмирала Леги, ибо Сталин застолбил: СССР — за сохранение единства Германии, причем не только экономического (с этим американцы формально согласились), но и политического. Идею политического единства Вашингтон отверг под одобрение британцев и особенно французов. Реализовывалась установка: если не удастся вовлечь всю Германию во враждебные Советскому Союзу ухищрения, то на обозримую перспективу можно будет удовлетвориться хотя бы ее частью.

Кончина Франклина Рузвельта в апреле 1945 года обозначила агонию антигитлеровской коалиции. На первом же совещании новой администрации Трумэн изрек: Россия отыграла отводившуюся ей роль, США понудят Японию к капитуляции без русских и единолично определят мировой порядок. Хозяина Белого дома осадили адмиралы и генералы: без вклада России разгром японского милитаризма обойдется американцам в дополнительные 1–1,5 миллиона жертв, что неприемлемо. Трумэн подытожил: эту последнюю услугу от русских принять, а дальше… Его настрой отразил и. о. госсекретаря Джозеф Грю: если есть на свете что-то неизбежное, то таким неизбежным является военный конфликт между США и СССР. Нужно приступать к сведению счетов так скоро, как это только возможно, пока Советский Союз не восстановит разрушенную войной экономику и не обратит в силу свои материальные и людские резервы.

— То есть холодная война похоронила разделение Германии, а Хрущев не принял идеи Сталина.

— На протяжении всей моей службы я придерживался античного завета: о живых и мертвых — ни хорошо, ни плохо. Только правду.

Комитет информации регулярно направлял Хрущеву ориентировки по актуальным вопросам. В канун встречи министров иностранных дел четырех держав в январе 1954 года мы дали прогноз, что июньские (1953 года) антиправительственные волнения в ГДР пробудят у США, Англии и Франции вкус к разыгрыванию карты «свободных выборов». До этого все советские предложения, выдвигавшиеся с 1946 по 1952 год, Запад категорически отвергал. Оценки комитета информации не нашли понимания ни у Молотова, ни у Хрущева. С тех пор мы оказались в обороне по ключевому для большинства немцев вопросу о единстве нации. Ситуации не изменила к лучшему и поддержка «идеи германской конфедерации и германского плана» СДПГ. Эти и сходные с ними инициативы под корень подсекались Аденауэром при ассистентстве Ульбрихта.

— А кто стал «крестным отцом» Берлинской стены? Вы какое-то отношение имели к этому?

— Имел, но совсем другое. Я был введён в узкий круг экспертов, готовивших в мае 1961 года венскую встречу Хрущёва с Кеннеди. Но отгребём, согласно связи времён и явлений, чуточку вспять.

В 1958—1959 годах мне выпало работать в отделе информации ЦК КПСС. Он унаследовал функции упраздненного комитета. Нам удалось убедить руководство в необходимости иметь аналитический центр, который бы наблюдал без шор, свойственных отдельным ведомствам, происходящее в мире.

Осенью 1958 года Хрущев выдвинул идею превращения Западного Берлина в «вольный город». Каюсь, не без моей подсказки, наш завотделом доложил первому секретарю: ничего путного из данного начинания не получится, а если палку перегнуть, возможен конфликт. Хрущев оборвал докладчика: «Ерунда. Если даже мы введем войска в Западный Берлин, войны не будет». Он тут же распорядился: материалы информационного отдела ему более не рассылать. А через полгода и вовсе распорядился отдел закрыть. Тогда и откомандировали меня в МИД СССР.

Мое личное знакомство с Хрущевым состоялось в Вене, куда он отправился на встречу с Кеннеди. Поскольку там не было переводчика с немецкого, а Хрущев хотел по телевизору наблюдать, как прилетел американский президент, меня пригласили перевести, как подается это прибытие. Там такой курьез произошел. Хрущев приехал на поезде, была прекрасная погода. И хотел этот погодный фактор как-то использовать: мол, погода — это знак того, что на совещании будет хороший климат. А Кеннеди прилетел в ливень. И я об этом Никите Сергеевичу напомнил. «Да, — говорит. — Любопытно». Так я накрепко попал в обойму — сочинял для первого секретаря речи, касавшиеся Германии. И не только ее...

К вечеру 20 июня 1961 года срочный вызов в Кремль: есть поручение шефа подготовить текст доклада по случаю 20-летия нападения Германии на Советский Союз. Проект должен быть готов к утру. Скрипели перьями всю ночь. Плоды нашего бдения пришлись заказчику по нраву.

Я прошу доложить, что есть несколько вопросов, которые требуют дополнительного разговора. «Какой вопрос?» — спрашивает Хрущев. Я говорю: «Почему мы оперируем данными, которые ввел в оборот Сталин? У нас семь миллионов погибших советских граждан. Прекрасно известно, что это неверно». — «А сколько?» — спрашивает Никита. Я говорю, что, по моим данным, не менее 23 миллионов. Это же наш капитал, говорю, моральный капитал. Он говорит: «Так, поскольку точной цифры неизвестно, давайте мы комиссию назначим, пусть она определит сколько. А будем говорить «больше 20 миллионов». Вот с этих пор и говорим.

— Вернемся к Берлинской стене.

— Под занавес венского саммита Хрущев предостерег Кеннеди: если нам с США не удастся договориться, Москва заключит мирный договор с ГДР и с ним к восточным немцам перейдут все контрольные права на коммуникации Западного Берлина с внешним миром. Президент бросил реплику: «Нас ждет холодная зима».

С лета 1961 года мой рабочий день выглядел примерно так. До 5 вечера — дела в МИДе, затем до полуночи в кремлевском бюро предсовмина. Естественно, бросались в глаза частые хождения военных с папками и картами. Назревало что-то важное. Позднее мне стало известно, что Хрущева интересовали материалы о диверсионной и разведывательной деятельности резидентуры ЦРУ в Западном Берлине — самой крупной из его зарубежных штаб-квартир.

Западные СМИ неустанно пугали общественность ГДР: ввиду тщетности попыток договориться по Берлину скоро сбудется угроза Хрущева о заключении мирного договора с Восточной Германией. Вольное пересечение зональных границ будет прекращено. Пошел массовый исход. До трех тысяч и более человек в сутки покидали республику. Ульбрихт поставил перед Хрущевым вопрос ребром: надо что-то решать, неопределенность дестабилизирует ситуацию.

Как решать? Соединенные Штаты рассекли атомным поясом территорию ФРГ от Дании до Швейцарии. Были заминированы мосты, заложены заряды под скалы — на случай наступления советских танковых армад...

Руководство Варшавского договора приняло решение об обустройстве регулярной границы между двумя военными блоками и о введении контрольно-пропускного режима в сообщении между Западным и Восточным Берлином. В ночь на 13 августа германскую столицу рассекли заграждения из колючей проволоки. Границу между ГДР и ФРГ перекрыли месяц спустя.

В октябре 1961 года на КПП «Чарли» американцы выдвинули бульдозеры на танковых шасси. Экипажи получили приказ смести временные заградительные сооружения и де-факто восстановить «свободное общение жителей города». Звонок Громыко заведующему третьим европейским отделом Ильичеву: «Все дела в сторону, вы и Фалин вместе со мной едете в Кремль». В хрущевском кабинете уже находятся министр обороны Малиновский, маршал Конев и первый замначальника Генштаба Иванов. Без церемоний Хрущев переходит к сути: «Военные знакомы с ситуацией, теперь вы, дипломаты, слушайте, о чем речь. Передо мной перехват приказа Кеннеди смести временные погранзаграждения. Я распорядился назначить Конева командующим советской группировкой в ГДР, выдвинуть танки с полным боекомплектом на прямую наводку и, если американцы двинут свои бульдозеры, стрелять на поражение».

«По спецканалам, — продолжал Хрущев, — мы предупреждаем Вашингтон, какую заваруху он устраивает. Всем понятно? Если вопросов нет, вы, дипломаты, свободны, готовьтесь осведомить общественность о происходящем». Я единственный долгожитель, кто не понаслышке может воспроизвести эту диспозицию. Не образумься Белый дом, случиться могло всякое. Народы от края пропасти отделяло меньше 50 саженей!

Благо, что полковник Большаков, сотрудник советского посольства в Вашингтоне, наладил контакт с Робертом Кеннеди. Брат президента попросил время на размышление. Сутки спустя американцы предложили развести танки и бульдозеры подальше друг от друга, а затем вернуть их в места постоянного базирования. Так и разошлись. Не переборщили ли Москва и ГДР в обустройстве линии размежевания с НАТО? Несомненно. Принятые меры больно ударяли по простым людям. Однако истинными архитекторами стены являлись политики, которые не стеснялись говорить: «Западный Берлин — самая дешевая атомная бомба в сердце советской зоны».

В конце ноября 1961 года Джон Кеннеди направил Хрущеву послание с предложением вступить в переговоры по Западному Берлину и германской проблеме в целом. Первый секретарь вызвал меня в Кремль и поручил подготовить ответ, присовокупив: «Чувствуется, молодец Кеннеди, сам писал. Не то что этот (хлопает себя по ушам) его предшественник Эйзенхауэр. Наше ответное послание не должно уступать по солидности и аргументированности американскому». Замечу в скобках, что переписка двух лидеров продолжалась до августа следующего года. Как соавтор свидетельствую: обмен мнениями был весьма содержательным.

— Карибский кризис не прошел мимо вас?

— Карибскому кризису надо бы еще не одну книгу посвятить. Полагаю уместным отметить следующее.

Обещание Кеннеди, данное Хрущеву в Вене, на поверку оказалось уловкой. Не позже июня 1961 года в Штатах был сформирован штаб для подготовки операции «Мангуст» — широкомасштабной агрессии против Кубы с воздуха, моря и на суше. Дата удара намечалась на октябрь 1962 года.

Американские ядерные ракеты «Юпитер» разместили в Италии и Турции. Подлетное время с турецкой территории до Москвы составляло не более 10—12 минут. На этом фоне принималось решение (насколько взвешенное — отдельный вопрос) о размещении советских ракет на Острове свободы. С учетом различия в потенциалах сторон акция, признаем, крайне рискованная, политически и информационно скупо подготовленная.

Ультиматум Кеннеди немедленно вывести советские ракеты с Кубы привел Хрущева в замешательство.

Микоян выходит из зала заседаний Политбюро и знакомит нас, экспертов, с наброском ответного послания Хрущева. Мое внимание привлекло, что в тексте давалось согласие на облет Кубы американскими разведывательными самолетами U-2. Спрашиваю: «А с Фиделем эта концепция согласована?» Анастас Иванович доложил Никите, что Фалин задает лишние вопросы. Меня из рабочей группы удалили.

Июнь 1963 года. Хрущев на юге в отпуске. Оттуда он поручает подготовить записку в Политбюро, разъясняющую причины размещения советских ракет на Кубе. Получалось, что Политбюро ранее не было об этом осведомлено, и, очевидно, решения как такового не существовало. Характерный для Хрущева волюнтаристский метод! Келейная проработка первостепенных по важности проблем едва не довела до планетарной катастрофы.

Не лучше обстояло в делах внутренних. Никита Сергеевич не особо заботился об увязывании концов с концами. Вспомним, во что обошлись его художества, например, нашему Военно-морскому флоту, авиаконструкторским бюро, а также истории с совнархозами, отделением Крыма, целиной. Вместе с Георгием Арбатовым и Николаем Иноземцевым мы предлагали не покупать зерно у американцев, канадцев и австралийцев, а платить нашему крестьянину за центнер пшеницы столько же, сколько платим закордонным фермерам. Реакция Никиты — нельзя поощрять частнособственнические настроения в деревне. Когда видишь и слышишь подобное, уважения к лидеру не прибавляется.

— При Брежневе вздохнули с облегчением?

— Леонид Ильич антипод Никите Сергеевичу. Не самый авторитетный на тогдашнем нашем олимпе политик стал генсеком во многом потому, что в отличие от предшественника не сталкивал своих коллег друг с другом, не выказывал вождистских вывертов.

Лично я познакомился с Брежневым в октябре 1964 года во время его поездки, тогда еще председателя президиума ВС СССР, в ГДР на празднование 15-летия республики. Первое впечатление подчас самое верное: рассудительный, готовый слушать, уважительный к экспертному мнению. В самолете на обратном пути он вышел из своего отсека к нам и бросил загадочную фразу: «Скоро все изменится». Отгадка не заставила себя ждать: через пару недель Хрущева отправили на непочетную пенсию.

Забот и поручений с приходом Брежнева добавилось. Я сопровождал его в большинстве поездок за рубеж, заседал в различных кризисных штабах, созывавшихся, в частности, в связи с китайско-советскими осложнениями, израильской агрессией 1967 года против арабских стран, с событиями 1968 года в Чехословакии.

Задержусь на Пражской весне. Он поручил помощникам Александрову-Агентову, Блатову, а также мне обобщать все поступавшие материалы, равно как и отклики в прессе на развитие ситуации в ЧССР и дважды в день докладывать ему наши оценки. Нередко Леонид Ильич заходил к нам в небольшую комнату вблизи его кабинета и иронически спрашивал: «Все колдуете?» Мы настойчиво повторяли, что издержек от силового вмешательства будет больше, чем прибыли. В ответ обычно слышалось: «Вы не все знаете». Действительно, нам не было известно, например, что 16 августа, то есть за четверо суток до нашего вторжения в ЧССР, Брежневу звонил Дубчек и просил ввести советские войска. Как бы чехи ни старались замолчать данный факт, запись телефонного разговора хранится в архиве.

С именем Брежнева связан конструктивный поворот в отношениях с ФРГ. Сигналы о готовности видных западногерманских политиков поразмыслить над оздоровлением отношений с Советским Союзом поступали многократно. Но официальный курс Бонна подобных настроений не отражал. В ходе сессии Генассамблеи ООН в 1968 году Громыко встретился с вице-канцлером Брандтом и внес предложение заменить переписку, что бесплодно тянулась годами между МИДами двух стран, встречей делегаций за столом переговоров. Это был и мой первый контакт с Вилли Брандтом. Тогда же Громыко переместил меня с британского направления на германско-австрийские дела. И первое поручение министр сформулировал неординарно: не присягайте шаблонам, выудите из прежнего опыта жемчужные зерна, если таковые имелись, но были упущены, прикиньте возможные подвижки в наших подходах на обозримое будущее.

Развернутые предложения МИДа поддержал Андропов. Твердо высказался за Леонид Ильич, что заставило скептиков прикусить язык. Предстояло тонко и деликатно довести до сознания немцев, что есть альтернатива конфронтационному курсу Бонна. Шаг за шагом поддерживалась атмосфера, благоприятствовавшая успеху на выборах в бундестаг 1969 года оппонентов блока ХДС/ХСС.

— Имелся ли у Брежнева и Брандта какой-то неформальный канал связи?

— Да. Вячеслав Кеворков и Валерий Леднев, а с западногерманской стороны Эгон Бар сумели установить продуктивный контакт, помогавший разбирать завалы на пути к взаимопониманию. Этот канал дополнял и подчас подправлял работу МИДа. Нестандартная ситуация требовала нестандартных приемов. Брежнев уполномочил меня обращаться к нему, минуя министра, ставить его в известность о содержании моих встреч с ведущими западногерманскими деятелями, прежде чем информация, просеянная через фильтры МИДа, попадет к нему на стол. Генсек рассеял сомнения Громыко, откликаясь на мое предложение вступить с Брандтом и Баром в переговоры по Западному Берлину. Он уловил, что без нахождения здесь прагматического урегулирования Московский договор 1970 года не будет ратифицирован. От Брежнева я получил следующую инструкцию: «Ты знаешь советские интересы, и я жду от тебя взвешенного соглашения».

Секретные разборки берлинского узла вместе с Баром и позднее с послом США Рашем протекали весьма интенсивно. Утром ранним самолетом я отправлялся в Берлин и, если имелся вечерний рейс, в тот же день возвращался домой. Когда беседы с Баром затягивались до утра, то в ночь по спецсвязи сообщал детали помощнику генсека Александрову для доклада напрямую Леониду Ильичу, упреждая, таким образом, встречу с Громыко.

Легко себе представить, что подобные процедуры, повторявшиеся многократно, не благоприятствовали моим отношениям с Громыко. Он исходил из того, и этого не скрывал, что у дипломатов любого уровня может быть только один шеф. Чем бы ни вызывалась ревность сия, делу она вредила. За семь лет четыре месяца три дня, что дано мне было выполнять обязанности посла в Бонне, Центр удостоил меня лишь двумя информациями о развитии ситуации в ГДР. Одну прислал посол Абрасимов из Берлина в виде копии своего годового отчета в ответ на мою копию. Вторая, малосодержательная, поступила из третьего европейского отдела. Хуже того. Громыко встречается с послом ФРГ в Москве. Узнаю об этом из газет. Содержание разговора остается неизвестным. В ответ на законный запрос мне сообщают: ничего существенного сказано не было. В июне 1973 года я официально уведомил Громыко о намерении оставить дипломатическую работу. Заявление об отставке возобновлялось регулярно. Решение заняло пять лет.

— А с Андроповым возникали трения?

— Зимянин, секретарь ЦК, однажды в разговоре со мной заметил: Андропов знает о каждом из нас больше, чем мы сами знаем о себе. По опыту замечу, что, внимая фактам, Юрий Владимирович вместе с тем неадекватно реагировал на сплетни.

— Правда, что он направил вам как послу запрос по поводу откликов в ФРГ на преследование Солженицына и Сахарова?

— Через свою резидентуру председатель КГБ поинтересовался моими оценками. Я доложил, что, по данным посольства, Сахаров не поделился с противниками никакими секретами, связанными с его научной деятельностью в атомной сфере, и высказался за учреждение специального института, где академик мог бы плодотворно реализовывать свои идеи. В 50-х годах Андрей Дмитриевич выступал за размещение вдоль Атлантического и Тихоокеанского побережий США 100-мегатонных зарядов, дабы отбить у американцев тягу к авантюрам и пресечь разорительную для СССР гонку вооружений. А в 60—70-х нашел себя в диссидентстве.

— Вернемся к Андропову...

— ...Аллергия Юрия Владимировича на инакомыслие любых оттенков в моем представлении как-то не вязалась с его незаурядным интеллектом. Судя по всему, венгерский опыт 1956—1957 годов глубоко засел в его подсознании. В несколько заходов я пытался пробудить интерес Андропова к правовому опыту Швейцарии, Англии, США и ФРГ в защите ими государственных устоев. Там закон проводит грань между инакомыслием и инакодействием. Такого рода рассуждения не пришлись ко двору. И, похоже, не случайно микрофоны подслушивания были моими спутниками.

В 1978 году Брежнев наконец удовлетворил мое желание расстаться с дипслужбой и позвал на должность помощника. Андропов подкинул генсеку сомнений: «Вариант неплохой. Но Александров — из третьего европейского отдела МИДа. Блатов оттуда же. И Фалин опять-таки германист. Может создаться впечатление, что складывается немецкая мафия». В качестве альтернативы было предложено либо возглавить ТАСС, либо податься в первые замы завотделом внешнеполитической информации ЦК КПСС. Хотя коллеги меня и отговаривали, я пошел заместителем к Леониду Митрофановичу Замятину.

Главным в нашей конфронтации с Андроповым стал Афганистан. Председатель КГБ звонит мне по прямому проводу: «Как будем реагировать на размещение американских «першингов» в Европе?» Отвечаю: «Будем Богу молиться». — «Ладно, перезвоню, когда улучшится твое настроение». Прошу Андропова не вешать трубку, ибо у меня есть вопрос: «Все ли взвешено при принятии решения ввести советские войска в Афганистан? Почти четыре десятилетия англичане в XIX веке тщились надеть хомут на Афганистан и ушли не солоно хлебавши. Оружие изменилось. Но менталитет населения там прежний». Андропов: «Откуда тебе известно об этом решении?» — «Не важно, откуда, важно, что это так». — «То есть как не важно? Найдись болтун — операция осложнится. Засеки: если кто-либо, помимо меня, от тебя это услышит, пеняй на себя».

Курьез. О предстоявшей операции я узнал от самого Андропова. Находясь в кабинете Черненко, который давал мне внеочередное задание, явился невольным слушателем его телефонного разговора с Андроповым.

Дальше — больше. В октябре 1982 года Андропов, незадолго до этого сменивший Лубянку на Старую площадь, пригласил меня поразмыслить о внешних и внутренних вызовах, подстерегавших Советский Союз. Воздержусь от пересказа обмена мнениями. Остановлюсь на проблеме, приведшей вскорости к конфликту.

Приближалась годовщина трагических событий в Катыни. Я обращаю внимание Андропова на несуразность того, что наша сторона в этом контексте позволяет Варшаве обходить молчанием судьбу 120 тысяч красноармейцев, попавших в 1920—1921 годах в концлагеря Пилсудского. Андропов поручает немедля связаться с КГБ, Генштабом и МИДом и запросить у них необходимую документацию. Что я и сделал. Вышел также на нового шефа КГБ Федорчука. Наряду с катынским сюжетом взялся прозондировать его позицию по Афганистану, полагая, что мои озабоченности могут побудить человека, недавно принявшего дела, бросить свежий взгляд на ситуацию. Изложил мотивы, по которым, на мой взгляд, следовало смещать Бабрака Кармаля, явно не способного умиротворить страну. В качестве возможных преемников назвал генерала Кадыра и Ахмада Шаха Масуда. Последний проявлял готовность к сотрудничеству.

В ЦК нашелся «доброхот», донесший Андропову о моих чрезмерно активных контактах с КГБ. Юрий Владимирович, понятно, позвонил Федорчуку, и тот, естественно, поведал о моих инициативах по запретной теме Афганистана. Наказание не заставило себя ждать. Андропов, в это время уже генеральный секретарь, решил переместить меня в Гостелерадио первым заместителем Лапина. Никто из коллег по Политбюро не был посвящен в подноготную этого акта. Звоню Андропову: «Ваше право определить, гожусь ли я для работы в ЦК. Но где мне трудиться дальше, буду решать сам». На этом мое общение с Андроповым завершилось.

— А как вы вернулись в ЦК?

— С 1983 по 1986 год я осел в «Известиях» и параллельно — в качестве старшего научного сотрудника — в Институте США и Канады. В декабре 1985 года, передав объемистую папку с докторской диссертацией на рассмотрение ученого совета, отправился с женой передохнуть в «Сосны». Вдруг телефонный звонок из МИДа: «С вами хочет встретиться Шеварднадзе». — «У меня к министру вопросов нет». Кладу трубку. Жена поправляет меня: «Зачем так резко? Он же тебе ничего плохого не сделал». Повторный звонок: «Вы, наверное, не поняли. Шеварднадзе приглашает вас побеседовать».

Министр предложил вернуться на работу в МИД, назвал должность — руководитель управления планирования. Услышал в ответ: меня удовлетворяет нынешняя работа. Месяц спустя звонит Александр Яковлев: «Не надоело тебе отдыхать? Готовится доклад Горбачева на XXVII cъезде, и я попросил бы тебя поделиться соображениями о нашей внешней политике». Совместный с Яковлевым опус, названный «новым политическим мышлением», Горбачев одобрил с одной поправкой: пригладить стиль. Под занавес работы над докладом мне делается предложение возглавить АПН, чтобы «придать гласности крылья». Принял это предложение с оговоркой, что получаю добро на обращение непосредственно к генсеку по вопросам, которые сочту важными для интересов СССР. Всего Горбачеву я направил около 50 меморандумов.

— Скажите, вы предчувствовали, что произойдет объединение Германии?

— Объединение Германии, по моему убеждению, было не только возможным, но и необходимым. Хрущев грубо ошибся, отдав идею немецкого единства на откуп западным державам. Открытым оставалось лишь, какая модель воссоединения будет избрана и насколько она будет учитывать стратегические интересы СССР. Нелишне напомнить, что Миттеран и Тэтчер допускали создание германской конфедерации, и не более того. Причем в таком ее прочтении, при котором ФРГ оставалась бы в НАТО, а ГДР могла бы не покидать Варшавский договор. Процесс сближения двух германских государств виделся им многоступенчатым и не поспешным.

— Почему же он оказался лавинообразным?

— Спрашивать надо Михаила Горбачева и Эдуарда Шеварднадзе. Министр иностранных дел втихую ставил американскую сторону в известность о наших вторых, третьих и прочих резервных позициях, причем не только по германскому вопросу. Дошло до того, что на встрече с госсекретарем США, когда Вашингтон готовил агрессию против Ирака, он, не имея на то полномочий, допускал, по достоверным сведениям, участие в этой войне Советского Союза.

Не имея директивы, он сменил саму конструкцию переговоров о воссоединении Германии. Начальная гласила: четыре плюс два, то есть СССР, США, Англия и Франция расставляют вехи, а ФРГ и ГДР дают им немецкую окраску. Геншер видоизменил модель на два плюс четыре, то есть немцы сами обо всем договариваются, а четыре державы одобряют результаты сделки. Шеварднадзе солидаризовался с Бонном и заставил поднять руки вверх министра иностранных дел ГДР.

Перед злополучной встречей Горбачева с Колем в Архызе до канцлера довели просьбу генсека: «Мне нечем завтра кормить народ. Дайте нам 4,5 миллиарда марок, и вы получите все». В Архызе немцы добавили 14 миллиардов на постройку казарм для советских военных, выводимых с территории ГДР. Половина из этих денег была разворована. Сошлюсь на Николая Ивановича Рыжкова. Имущество нашей военной группировки, которое оставлялось на территории Восточной Германии, измерялось несколькими триллионами марок.

— По какой причине учинили обыск в вашей квартире?

— Ну как же! ГКЧП. Заговорщики арестованы, одновременно решили придавить тех, кто стоял за сохранение Советского Союза. Я присутствовал на заседании Верховного Совета. В перерыве позвонил жене. Она сообщает оглушительную новость: к нам домой нагрянули с обыском. Пять человек перевернули все вверх дном, потом отправились на дачу. Там продолжили. На следующий день я созвал западных корреспондентов и прямым текстом поведал о совершавшемся беззаконии. Тогда же распотрошили мой служебный сейф в здании ЦК. Бог с ними, золотыми часами — подарком отца, деньгами. Но пропали письма Генриха Белля, Вилли Брандта, Марион Денхофф, Тура Хейердала, личные документы.

— Кстати, о личных знакомствах. С Лидией Руслановой познакомились в Берлине?

— Наши пути со знаменитой певицей пересеклись в 1963 году. Мне дали ордер на однокомнатную квартиру в мидовском доме. Нужно было ее обставлять. Русланова как раз расставалась с кое-каким антиквариатом.

— Трофеи?

— Никаких трофейных вещей у нее я не видел. Понадобился предлог для ее ареста, точнее, для ареста ее мужа, генерала Крюкова. Заслуженного генерала били смертным боем, вынуждая дать показания против маршала Жукова. Сломать не смогли. Издевательствам подвергалась в тюрьме, позже в лагере и Лидия Андреевна. После ее кончины вскрытие обнаружило рубцы пяти инфарктов, перенесенных на ногах. Добавлю, при аресте у Руслановой конфисковали великолепное собрание русской живописи, никаких трофейных вещей не отыскали. Сталин на списке конфиската начертал резолюцию: «В Третьяковскую галерею». Остальное: коллекцию мебели, фарфора, драгоценности — распродали. Когда в 1953 году Крюкова и Русланову реабилитировали, из Третьяковки по тому же списку картины вернули. Остальное списали на форс-мажор.

Судьба подарила мне много встреч с деятелями искусства и науки. Назову несколько имен: Давид Ойстрах, Эмиль Гилельс, Георгий Свиридов, Григорий Александров, Любовь Орлова, Михаил Ульянов, Ирина Антонова, Борис Пиотровский. На квартире у Сергея Кореня, знаменитого танцовщика, регулярно встречались с Ираклием Андрониковым, Вано Мурадели.

— После ухода из политики вы несколько лет с женой жили в Германии. Почему там не остались?

— Мне было тесно с Борисом Ельциным под одним небом, и я принял приглашение заняться в Германии научно-исследовательской работой. Там же опубликовал ряд книг. Заманчивых и лестных предложений бросить якорь в этой стране было немало, но моя родина зовется Россией, ведь я не немец, хотя и германист.

Беседовал Олег Пересин

Досье

Валентин Михайлович Фалин

Родился 3 апреля 1926 года в Ленинграде.

В 1942—1945 годах — токарь на заводе «Красный пролетарий» (Москва). В 1950 году окончил МГИМО. Распределен в Советскую контрольную комиссию в Германии (Берлин).

В 1952—1958 годах работал в комитете информации при МИД СССР. В 1958—1959 годах — в отделе информации ЦК КПСС. В 1959 году переведен в МИД СССР. Работал советником, заведующим 2-м, затем 3-м европейским отделом. Член коллегии министерства.

В 1971—1978 годах — посол СССР в ФРГ.

С 1978 по 1982 год — первый заместитель заведующего отделом международной информации ЦК КПСС.

В 1983—-1986 годах — обозреватель «Известий», старший научный сотрудник Института США и Канад