А вот и еще один рассказ из моей молодости. Помнится, написал я его летом 1986 года в Харькове в кафе на Сумской улице, попивая кофеек. Вот времечко было...


Этот добрый дождь стучал по оконному стеклу, и вода стекала ручейками по жирной поверхности, и уличные фонари и окна соседних зданий, и фары проезжавших внизу машин плясали и расплывались по всему окну, а ручейки оставляли на стене причудливые и смешные древовидные блики и тени. Я лежал в кровати и курил. Это бесспорно дурная привычка, но мне было хорошо, тем более что шел дождь, и что гремело где-то вдалеке, и что она, моя милая, была сейчас со мной, так близко, как никогда. Она сидела на кровати, поджав под себя ноги, и смотрела в окно. Она тоже была вся в тенях, менявших свои очертания на ее лбу, плечах и грудях, как в мультфильме, и мне было чертовски приятно лежать рядом и смотреть на нее.

Все время до сегодняшнего вечера стояла сумасшедшая жара. Асфальт плавился под ногами, и мокрые от пота люди неуклюже толкались в троллейбусах, и в тенистых скверах было душно и пыльно. Мы спасались в метро и в барах с кондиционерами, а вот сегодня, наконец, пошел дождь, и нам было хорошо вдвоем. Я слышал, что где-то там наверху накапливается электричество, и жара обязательно завершается грозой и дождем, но я ни черта не смыслю во всей этой фигне. Я нахватал кучу всевозможных сведений из разных областей, но толком ничего не знаю. Я знаю только одно, что сам того не желая, я полюбил эту девочку и сошел с ума, ей Богу.

Она сидела и смотрела в окно, и лицо ее было таким необыкновенным, милым и смышленым, какие бывают только у детей. Она сидела, и губы ее, слегка припухшие от поцелуев, шевелились, как будто она шептала что-то на одной ей понятном беззвучном языке.

— Ты любишь дождь?

— Люблю, — она посмотрела на меня, и зрачки ее блуждали по моему лицу и наконец остановились на моих глазах, и столько нежности и простоты было в этом взгляде! — А ты?

— И я люблю, — я почувствовал, как мне трудно было говорить, потому что поднимавшаяся из глубин волна любви заставляла меня тяжело дышать, и тепло разливалось от этого по всему телу, и я благодарил Бога и совсем не сопротивлялся своей слабости, а может быть силе и величию, кто знает.

Она протянула руку и погладила меня по голове:

— Ты такой милый.

Я наклонил голову набок и зажал ее руку между плечом и щекой, стараясь поцеловать кончики ее пальцев.

— Я люблю дождь, — задыхаясь, тяжелым басом проговорил я. — И грозу тоже люблю… И тебя тоже.

Она улыбнулась.

— Я совсем не думала раньше, что ты такой хороший, — она положила вторую руку мне на плечо.

— Я тоже не думал об этом раньше.

— Почему люди боятся дождя?

— Не знаю. Наверное потому, что они глупые и ничего не смыслят в жизни.

— Поэты говорят, что это плачет природа…

— Не слушай идиотов. Это Водолей проходит над землей и учит нас радоваться жизни вместе с дождем.

— Ты не любишь стихи?

— Не люблю. А ты?

— Я тоже не люблю. Но не все.

— А я еще не встречал хороших стихов, — я говорил и целовал ее руку одновременно, — Твои поэты только и умеют, что распускать слюни и обвешивать своими противными соплями мои любимые вещи.

Она засмеялась и тоже наклонила голову набок.

— Ты такой смешной…

— Я честный… И я люблю тебя.

— Ты хороший.

Это все ерунда. Я никогда не был хорошим, или это было слишком давно — в детстве. Но для нее я был хорошим, потому что она любила меня. Какой необъятной была ее любовь! Она отдавалась любви вся, честно, с головы до ног.

— Ты очень красиво куришь.

— Что?

— Я говорю, что ты очень красиво куришь, и дышишь так, что дым совсем не попадает на меня. Мне нравится, как ты куришь в постели. В этом что-то есть.

— Я еще и ванне курю.

— Ты милый, — она потянулась ко мне. Я быстро погасил сигарету, обнял ее, сильно прижав к себе. Она была нежным теплым комочком в моих руках и, чушь конечно, но мне захотелось задушить ее в своих объятиях, так сильно я ее любил.

Мы были знакомы всего несколько дней, но мне казалось, что все это вранье или наваждение, что я знаю ее уже сто лет, и что родинку на ее левой груди, которую я увидел только сегодня, я уже целовал сто лет назад. Всего несколько дней, елки-палки… И я действительно совсем не такой хороший, как ей казалось. Единственное, чем я мог бы гордиться — это честность. Ей Богу, я очень редко вру. Даже шлюхам я никогда не говорил слов нежности и любви, потому что я их совсем не любил. И деньги я добывал, как мог, и жил, как хотел, и никого не слушал, кроме себя. Вот наглядный пример благородного чистокровного эгоизма, но зато я не бросал на ветер высоких слов о высоких идеалах. Как я ей скажу обо всем этом? Она ведь помешалась на любви и знать ничего не желает, но ведь все равно когда-нибудь узнает… Она помешалась… И я помешался.

Тот приятель из автосервиса, что познакомил меня с нею, говорил, что она дурочка, и что у нее не все дома. Так оно наверное и было, я тоже замечал некоторые странности, но она так любила меня, что все меркло вокруг, как будто в мою голову забили большой гвоздь — ты любишь ее, и она любит тебя, что же тебе еще надо? Действительно — ничего не надо. Я резко подмял ее под себя и стал лихорадочно покрывать ее тело поцелуями, и ее груди тяжело поднимались, и она жадно раскрывала рот, когда я блуждал руками по ее раздвинутым бедрам…

Кто же это написал? Кто-то из американцев: «Мы любили друг друга всю ночь… Ну и что?» Болван! Когда ничего, то это не любовь, а звериное совокупление, элементарное размножение. Было время и я вот так лежал, размножался, а думал совсем о другом. Нет, это не то.

А за окном шел дождь, и фонари расплывались по стеклу и мы любили друг друга, а потом устали. Она лежала на моем плече, а я гладил ее по голове и дышал ей в волосы и сам задыхался от теплоты своего дыхания.

— Смотри, милый, — сказала она приглушенным голосом, словно только что проснулась, — смотри, дождь еще идет.

— Угу, — ответил я, продолжая дышать ей в волосы.

— Как хорошо сейчас в лесу, правда?

— Правда… Хочешь в лес? — нет, я действительно свихнулся.

— Хочу…

— Тогда поехали.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

— Ты серьезно?

— Серьезно…

— Какой ты хороший, — она подтянулась и наградила меня долгим поцелуем, и я опять сжал ее со всей дури, как только мог. Потом я нежно отстранил ее и приподнялся.

— Собирайся, милая, если ты еще не устал.

— Я не устала, любимый.

— Так, — сказал я и встал с кровати, — что мы возьмем с собой? Шампанское?!

— Да, — она привстала и села, обхватив колени руками, и посмотрела на меня с радостью и восхищением.

— Плед?

— Да. Да.

— Надо еще что-нибудь перекусить.

— Да. Ты очень хорошо собираешься.

— Ты милая… Давай, одевайся.

Она потянулась за трусиками, а я пошел на кухню поискать чего-нибудь в холодильнике.

— Я готова, дорогой! — прокричала она мне из спальни.

— Ты просто чудо! — крикнул я в ответ. — А ты не хочешь спать?

— Нет! Я сова.

— Что?

— Я сова!

— А я медведь!

— Ты прелесть, Медведь, — она вошла в кухню. — Я помогу тебе, а ты тоже оденься.

— Ты тоже прелесть, Сова, — я поцеловал ее и побежал одеваться.

Она околдовала меня, эта странная девченка — Сова. У нее был очень странный взгляд, и вместе с тем она была добра и, казалось, дышала нежностью. Манеры ее тоже были странными. Иногда она смеялась ни с того, ни с сего заразительным смехом, но я прекрасно понимал ее. Я чувствовал ее, я дышал ею, я жил в ней какие сто — триста лет. Какую убогую жизнь я вел до нее — один день… И триста лет, уместившиеся в жалкую неделю, да какую неделю — всего пять дней! Я терял голову и совсем не сожалел о потере.

И вот мы ехали в лес. Казалось, ничего на свете не было прекраснее этой поездки, когда шоссе искрилось и блестело в свете фар, и дождь бил в стекло, и дворники не справлялись с притоком воды и бегали из стороны в сторону: чик-чик, чик-чик… Мы неслись в темноту, и моя Сова всматривалась в черное пустынное небо…

— Хочешь музыку? — спросил я.

Она посмотрела на меня и радостно закивала головой, как будто я угадал ее невысказанное желание. Я достал кассету.

— Поставь. Тебе это понравится.

Она взяла кассету двумя руками, как реликвию, и, немного вытянув вперед губы, некоторое время рассматривала ее.

— Что здесь? — спросила она, наконец.

— Поставь, не бойся. Не пожалеешь.

— Как это делается?

Я взял кассету, засунул ее в магнитофон и включил. Это был Бах. Первый концерт для клавесина с оркестром. Как она слушала!..

— Тебе нравится?

Она, казалось, не слышала меня. Как она переживала! Тихие клавесинные блуждания, сменявшиеся мощными аккордами оркестра. Как она слушала!

— Тебе нравится? — я переспросил.

— Кто это играет?

— Киркпатрик.

— Кто?

— Ралф Киркпатрик.

— Безумно.

Я посмотрел на нее и мне стало страшно.

— Эй, Сова, очнись! — проклятый концерт, скорей бы он кончился!

И он кончился. Она сидела в оцепенении и была бледной, как сто тысяч привидений.

— Сова! Да что с тобой? — я нервно засмеялся, полагая, что это выведет ее из этого дурацкого состояния.

— Я никогда не слышала ничего подобного, — прошептала она. — Это безумно.

— Да что ты, глупая, — я обнял ее правой рукой, а левой придерживал руль. — Это прекрасно.

— Да, да… Да… Это прекрасно… — и она прижалась ко мне, и я подумал, что наверное выглядел тогда, как пижон, усадивший к себе в авто девку. Черт побери, чего только не придумаешь.

Она очень быстро пришла в себя и вскоре уже смеялась и шутила, и была дьявольски хороша. Она всегда была дьявольски хороша.

— Хочешь шампанского? — спросил я.

— Хочу.

Я остановил машину.

— Сейчас мы будем пить! — торжественно объявил я.

Мы достали бутылку и открыли ее.

— А из чего мы будем пить? — она посмотрела на меня с таким видом, как будто это был вопрос века.

— Как из чего? Ну, разумеется, из кружек! — я потянулся к спинке кресла, там в кармане у меня лежали две старые кружки с черными пятнами отбитой эмали.

— Я никогда еще не пила шампанского из кружек.

— А я никогда не пил шампанского с тобой.

— За что же мы будем пить?

— Известное дело! За здоровье Ее Величества королевы Англии!

— Замечательно! — она рассмеялась, и мы выпили шампанского из кружек за здоровье Ее Величества и расцеловались.

Мы целовались, а дождь все бил в стекло, и дворники ходили туда-сюда…

— Совушка! Так мы с тобой не попадем ни в какой лес…

— Черт с ним… — прошептала она, раскрывая губы для новых поцелуев. — Мне хорошо с тобой…

 Проснулся рано, она еще спала и очень симпатично посапывала и причмокивала губами, как маленький ребенок. Я укутал ее получше пледом, поднял спинку своего кресла и завел машину. Мне очень хотелось побыстрее приехать в лес, чтобы она проснулась в лесу. Пусть это будет для нее маленьким чудом. Я знаю, каждый человек мечтает о приятных пробуждениях, когда не надо полусонным вскакивать и торопливо собираться на работу или еще черт знает куда, а просто проснуться и увидеть все вокруг таким желанным и радостным.

Мы ехали очень быстро. Дождь уже давно кончился, и только мокрый асфальт шуршал под колесами, и редкие встречные машины брызгались мелкими капельками грязи, покрывавшими тысячами серых точек лобовое стекло. Я ликовал, как идиот, когда наконец приехал, потому что мой прекрасный план удался, моя милая Совушка не проснулась, и теперь я мог спокойно ждать ее пробуждения, и маленькое чудо тихо ждало ее.

Я открыл багажник и достал складной стол и стулья. Завтрак был нехитрым, и я приложил все старания, чтобы сервировать как можно изысканнее: холодные котлеты на листьях папоротника и шампанское с теми же облупленными кружками. Хлеба не было, про него я просто забыл. Я нарвал кучу цветов — таких маленьких голубых, не знаю, как они называются — сел и удовлетворенно закурил. А потом она проснулась, и ее взъерошенная голова  показалась в окнах автомобиля, и взгляд ее был полон восторженного удивления. Она несколько секунд глядела по сторонам, а потом упала на свое ложе. Я подошел к машине, а она смотрела на меня сквозь стекла и, как мне показалось, плакала.

— Сова! Открывай! Медведь пришел, — я отворил дверцу. Эти слова из моего любимого мультика сильно подействовали на нее и вызвали взрыв нежности. Она бросилась ко мне и прижала к себе своими слабыми руками, и плакала.

— Что с тобой, милая, — я провел пальцем по ее щеке и размазал слезинку.

— Мне хорошо с тобой…

— Что же ты ревешь?

— А вдруг это кончится?

— Ну, перестань, глупая, — Боже, как мне было приятно слышать весь этот милый бред! — Идем лучше: завтрак ждет.

Она всхлипывала, и это был великолепный контраст слез и радости, и мне тогда показалось, что моей любви к этому прекрасному существу не будет конца. Мы снова пили шампанское и закусывали котлетами и помидорами без соли. Котлеты крошились и падали маленькими кусочками на стол, а мы смеялись и радовались нашему счастью и нашему превосходству над всем остальным миром, потому что знали, что такое настоящая жизнь, и никто, кроме нас, больше этого не знал.

— Какие чудесные цветы, — сказала она.

— Тебе нравится?

— Нравится. Я люблю маленькие лесные цветы.

— Я знал, что тебе понравится. Я чувствовал это.

— Я люблю тебя, милый. Я люблю тебя и все. Я большая бестолочь и ничего не умею. Но я умею любить и буду любить тебя всю жизнь.

— Любимая! — я вдруг почувствовал в себе огромную силу. Я схватил ее на руки и принялся кружить по поляне.

— Я подарю тебе весь мир! — орал я, как безумец на весь лес, и эхо повторяло мои крики. — Я сделаю тебя самой счастливой! Я люблю тебя! Я люблю!!!

Мы возвращались домой мокрые от росы или дождевой воды и счастливые.

— Ты знаешь, — сказала она тихо и очень сосредоточенно, — мне кажется, что я готова на любое безумство ради тебя. Я даже хочу, чтобы тебе на секунду стало плохо, чтобы я могла доказать, что не вру. Видишь, какая я глупая.

— Ты прекрасна, — ответил я и вдруг подумал: странная это штука — любовь. Вот едут двое полоумных и награждают друг друга комплиментами…

— А давай сделаем какую-нибудь глупость.

— Давай.

— Что-нибудь абсурдное, — глаза у Совы загорелись.

— Давай.

— А что мы сделаем?

— Давай перекрасим машину!

— Что?

— Давай перекрасим машину.

— Ты серьезно?

— Вполне.

— И в какой цвет мы ее перекрасим?

— В какой хочешь.

— Давай в «Адриатик». Такого цвета был автомобиль у моего отца.

— Отлично! Перекрашиваем в «Адриатик»!

До автосервиса было километров шесть. Там работал мой приятель, и я возлагал большие надежды на него.

— Привет!

— Привет.

— Как поживаешь?

— Лучше всех. А ты?

— Прекрасно.

— А как там наша дурочка, ты ее еще не бросил?

— Слушай, ты! Запомни, она самая лучшая девушка на свете!

— Ага-ага… Девушка… Значит тебя засосало.

— Послушай, лось!

— Все-все-все. Понимаю… Что же я не человек что ли?

— Вот так бы сразу. Мне нужно перекрасить машину… в кредит.

— Машину? В кредит?.. Так, зараза распространяется.

— Что ты сказал?

— Ничего. Я сказал, что можно заразиться не только гриппом.

— В общем так, ты будешь перекрашивать машину или нет?!

— Буду-буду. Когда тебе надо?

— Сейчас.

— У-у-у… В какой цвет?

— «Адриатик».

— У-у-у… Понятно. Загоняй! Часа через три-четыре будет готово.

— Спасибо тебе, дружище!

— Ладно-ладно. Можешь посидеть пока со своей… хм, в баре.

Мы отправились в бар и заказали пиццу с грибами и вермут. Бар был довольно дешевый, играла какая-то турецкая музыка, свет был слишком яркий и вообще… Но мы почти не обращали внимания на эти мелочи. Мы молчали и смотрели друг на друга: слов не нужно было. Я медленно, но твердыми шагами продвигался в познании ее безмолвного языка взглядов и слегка шевелящихся губ. Мы сидели, и нам больше ничего не надо было. Я держал ее ладони в своих, и все…

— Ты такой дерзкий и решительный.

— Ты о чем?

— О машине.

— А-а-а… Ерунда. Это было совсем не трудно.

— А ты помнишь, как он нас познакомил?

— Помню.

Черт побери, помню я, прекрасно помню! Помню, что был в глубоком застое, когда пришел к нему и сказал, что вот так и так: на безбабье я, мол, сейчас. И он познакомил меня с нею: дурочка, конечно, но красивая и фигурка ничего, наивна, как сто свиней, глупа, как пробка, а главное — доступна, как доска. Что еще нужно? Кто же мог подумать, что я влюблюсь в нее по уши, что она так непосредственно меня приручит, что не доска она и не пробка!!!

— Помню, конечно, Совушка… А ты как с ним познакомилась? — спросил я и тут же испугался от предчувствия ответа.

— А я с ним совсем не знакома. Моя подружка была его любовницей, а я видела его всего два раза. Он мне не понравился.

Я облегченно вздохнул и улыбнулся:

— А я тебе сразу понравился?

— И ты не понравился… Ты смотрел на меня, как крокодил, таким хищным-прехищным взглядом, — она показала, каким взглядом я на нее смотрел, и рассмеялась, и я рассмеялся.

— Но потом я поняла, что ты совсем другой. Не такой, как все.

— Какой же я?

— Ну зачем ты спрашиваешь?

Я взял ее руку и поцеловал, как когда-то в глубокой древности с большой любовью и уважением прикладывались суровые джентельмены к рукам прекрасных дам.

А может я действительно другой? Может просто невнимательно глядел на себя в зеркало, или просто не знал чего-то?

Мы ехали в машине, пахнувшей свежей краской, и молчали. Она думала о своем, а я — о своем. А может быть мы думали об одинаковом. А вообще все на самом деле было не так. Никто ни о чем не думал: она была счастлива, и я был счастлив рядом с ней, с той, с которой хотел поначалу просто развлечься, как с бедной девкой, а потом выбросить к чертовой матери и ни разу больше не вспомнить… Я был счастлив, и мы возвращались в город, и думать ни о чем не хотелось.